Стокгольм. Старый город
Парадиз пешеходов. Вавилон языков.
Вызывает священный ужас кроткая мостовая,
как подумаешь, сколько веков, каблуков, подков
ее утрамбовывали, шлифовали.
Витрины лавчонок неминуемы, как вопрос
«камо грядеши?», и взгляд в мелочах тонет, не зная брода.
Запах горячей пиццы тревожит нос.
Раздаётся потусторонний клёкот экскурсоводов.
Спасаюсь в переулке. Здесь безлюдье и тишина.
Закованы в тяжкие ставни игрушечные окошки.
Узкой лестницы заманчивая крутизна
приводит во двор, где мальчик гуляет с кошкой,
яркой, словно сорока. На острый церковный шпиль
нанизаны ломти неба, пышущие лазурью.
Трехмачтовый флюгер констатирует полный штиль,
и мой одинокий парус не просит бури.
И во времени мира без роковых минут,
в пространстве без мрачных бездн и гибельных дуновений,
как объяснить, я не знаю, измерить чем глубину
моего блаженства и упоенья.
Надгробие тёзки
«Я здесь появилась на свет, дабы продолжить род
великих морских разбойников, основавших Киев.
О себе заявляла во весь свой беззубый рот.
Папу с мамой спасал только модный рок –
под него засыпала. Снились, должно быть, кили,
мачты, шипенье волн, сверкающие мечи.
С пеленок мечтала о жизни лихой и праздной.
Презирала кукол. Пантомима нагой свечи
пред распятием и бьющие в витражи лучи
приводили в восторг, смущая нестойкий разум
смутной пока догадкой, что смерти не миновать.
Легко получала «отлично» по всем предметам.
На досуге листала толстый словарь
философских терминов. С сердцем спорила голова,
как седая мамаша с чадом десятилетним.
Считалась красивой девушкой, что опровергают все
фотоснимки. Была бесчувственна и бесстыдна.
Не гнушалась мелочью, попадавшей в сеть.
Золотую рыбку высушила – на память. Университет
сперва окрылял, в скором времени опостылел.
Работала, где придется. Бессмысленность бытия
объявляла единственной, хоть и грустной
очевидной истиной. Этот старинный яд
смакуя, однажды не вышла из забытья.
Никогда не писала стихов, и тем паче русских».
* * *
Нас двое на улицах Тэби: я и мой, так сказать, Баярд,
двухколёсный, местной породы, козырной масти.
Подданные здешнего короля тоже некогда мчались в боях,
но вовремя получили под дых, избежав напастей
значительно больших, как видно теперь из мест,
не столь удалённых от горделивой Полтавы.
Перешли с галопа на шаг и дошли уже до того, что ест
даже кто не работает. И не за что бить картавых.
Я кручу педали, эх яблочко, я качу
ко всем скандинавским чертям, и скатертью мне дорожка.
А маленький ангел, как будто я с ним шучу,
смеётся и машет рукой в окошко.
Церковное Село. Вечер
Прошла неделя. Собака еще рычала,
но при этом виляла хвостом и ладонь лизнула,
когда я входила в кухню, где пили всё, кроме чая,
и в форточку тихий сентябрь выдыхал лесную
колючую хвойную свежесть. Я говорила,
что империя обречена распасться,
как Снегурка – растаять в лучах Ярилы,
почерневшей ноге не поможет пластырь.
Сказали, что я пессимист, что к лучшему перемены
происходят, просто фантастика, и это необратимо.
Только нужно терпение, нужно время.
«Чтобы стала древом золотоносным азбука Буратино», –
подумала я, но вслух предпочла согласиться.
Колокол сельской кирхи мелко дробил голубое
пространство сумерек, и какая-то шведская птица
нехотя общалась сама с собою.
Стокгольм. Сентябрь
Блёкнут крупные кудри упрямых северных роз.
Клёны роняют шафранные влажные звёзды.
Только осень в грядущем, только она – всерьёз, –
крепкие, терпкие версты.
Не трудно любить этот город большой воды,
скрипичной архитектуры, опрятных парков.
Подчинись, разгляди сквозь горький тот самый дым,
что там напряли Парки.
Вольному – воля, и незачем кочевать.
На такой высоте, какая тебе доступна,
невозможен полёт, пустотою эфир чреват
и паденьем – поступок.
Дождь идёт. И фонтан выглядит, как суфлёр,
высунув торс из будки, заговоривший громче
датского принца. Короткий, точный – мелом, углём –
сорочий росчерк
одевается в пышный багет листвы,
и висит какое-то время шедевр ничейный.
Не успеешь очки нацепить, произнесть «увы»,
как он исчезнет...
© Элла Гремяка, 2021.
© 45-я параллель, 2021.