Счастливый случай
Я ложилась тщательно поперёк.
На живот и шею давили рельсы.
Я поймать пыталась хотя б намёк
На подсказку свыше: «Живи! Надейся!»
Поезд рос и ширился на путях,
Грохотал чугунным своим копытом.
И кричало близко вовсю дитя –
Видно, фортка в доме была открыта.
А щебёнка острая жгла лицо.
Глаз луною полнился беззащитный.
Что ж это такое, в конце концов?!
Отчего так сильно дитя кричит-то?..
Я рванулась с рельсов, скатилась вниз...
Ухмыльнулся ветер: «Начнём сначала?
Ну-ка, марш обратно! Угомонись!»
Только где-то рядом дитя кричало.
Мокрый свитер сразу покрылся льдом.
Шея ныла. Сильно в боку щемило.
И когда вошла я в кричащий дом,
Поезд чёрной вьюгой промчался мимо.
А ребёнок в плаче уже синел.
Мать шептала тихо и виновато:
«Уж не знаю, чтой-то севодни с ней...
Каши, что ль, в обед было многовато?»
Я, смотря живот, набрала ноль три.
На виске обсохли тугие пряди.
Мамка хныкала: «Вот ведь беда, смотри...
Да куда ж везти её на ночь глядя?..»
Под сирены скорой занудный вой
Мысль всё время важная ускользала.
Шаркая по наледи снеговой,
Добрела я медленно до вокзала.
Свистнули метельные соловьи,
А луна толстела на звёздном корме.
И орала прямо в глаза мои
Тётка в сером кителе на платформе:
«Эй, чего тут куришь?! Чего стоишь?!
Не сори! Тут нету тебе уборщиц!
Ты глаза разуй-то! Куда глядишь?!
Вишь, бумага:
"поезд не ходит больше"».
Прогулка
Осень. Ласковая псина
Подставляет солнцу спину.
Наперегонки с листвою
Носится, трясёт башкою,
То кота шугает с травки,
То ворону с теплой лавки.
Жаль, что пчёлок золотых нет!..
В лужу синюю бултыхнет,
Думает: попала в небо.
Глянет – скалится свирепо,
Потому что там другая
Псина лает вверх ногами.
Расплываются кругами
В колокольчиковой гамме
Отражения и волны.
Псина морщит нос довольно:
Враг размыт!
Несётся дальше.
У безлюдной старой дачи
Уши чуткие топорщит:
Ветер – истовый уборщик –
Прытко шаркает по грядке,
Наводя везде порядки.
Блики лучиков сквозь листья.
Лай весёлого солиста
Растревожил клан сорочий,
И сороки громко строчат,
Выражая возмущенье
Бесшабашным поведеньем.
Презирая дисциплину,
Псина валится на спину,
И, от счастья лыбясь ярко,
Языком алеет жарко.
Мотыльковая лужайка
Вся в лимонницах. Хозяйка
Псины вверх идёт по склону,
Собирает пламя клёнов
И несёт его в ладони.
Пёс летит без церемоний
К ней, в колени тычет носом,
Весь расхристан и нечёсан,
Ластится, погладить просит.
Всё! Домой! Защелкнут тросик,
И они идут степенно
По дорожке жёлто-пенной
Между лиственниц и сосен.
Псина. Солнце. Листья. Осень.
Круг
Год так стремительно летел к концу,
Что стук секунд сливался в ровный гул.
Жизнь мчалась не вперед, а по кольцу.
Июнь в цвету сменял декабрь в снегу.
Не ведая пути, не видя вех,
Прочь уносился год – лихой ездок.
...Мы открывали дни подъёмом век
И проживали век за вдохом вдох...
Кружа в водовороте верениц
Одних и тех же и всего того ж:
Затёртых слов, зачитанных страниц…
Мы принимали истину за ложь,
За скуку веру, за беду долги.
Запутавшись в бесчисленных кругах,
Мы совершали глупые шаги
И свечи задували впопыхах.
Снег ослеплял, и солнце, словно ртуть,
Переливалось в белых небесах.
Горячий выдох замирал во рту
И паром плыл на обод колеса,
Вращавшего надежду и судьбу,
И серебристый тонкорунный луг,
И вьюжных туч угрюмую гурьбу,
Рожденье и погибель, свет и мглу...
По головокружительной земле
Летел сквозь вихри снежные декабрь.
Через продышанный кружок в стекле
Зрачка почти касались облака.
Бег наших душ сквозь мельтешенье вёрст
Владетель дня и ночи созерцал
И низвергал с неугасимых звёзд
Конец начал конца начал конца...
Озимое
Летел, летел озимый пух,
Под утро небом сочинённый,
И умирали листья вслух
В садах печали золочёной.
Наивный первый снег стихов
В рассудке исчезал бесследно.
Варился горький кофе слов
В потёртой жизнью турке медной.
Сбегала пенка бытия
На плитку синего молчанья.
А снег за окнами стоял,
Держа полмира за плечами.
Внимательно глядел, стремясь
Постичь вторую половину,
Где вперемешку свет и грязь,
Где рядом нож и пуповина...
Где смерть и жизнь, как дважды два –
Обычны и неоспоримы.
Но в мудрой тишине слова
Из зёрен молотых варили.
Батиста снежного пласты
В строфу ложились, как в корзину.
И кофе в белой кружке стыл...
И тёрся стих
Щекой о зиму.
* * *
Синяя ночь.
Жёлтые окна.
Снег или дождь
Бьётся о стёкла.
Через глазок,
Врезанный в тучу,
Жёсткий зрачок
Смотрит колюче.
Взор с высоты
Тускл, неизбежен.
Мир, лучше б ты
Весь был заснежен!
Миг или век
Прочь отлетели.
Шаг или бег.
Шаткие тени.
Свет фонарей.
Чёрные ветки.
Спины дверей.
Белые метки.
Лунный монокль
В пропасти ночи...
Всяк одинок...
Ночь одиночек...
Померанцевое
Я приеду к тебе в понедельник
На оранжевом лучике дня
С пёстрой дудкой моей самодельной
Поглядеть, как не помнишь меня.
Отблеск дня – апельсиновый ослик –
Опускает копытце в закат,
И летит то ли блик, то ли оклик
Красным пёрышком за облака.
Ты не помнишь... Ты помнишь?.. Ты помнишь
Яркий холод горячей волны,
Захлестнувшей последнюю полночь
Нашей первой с тобой «довойны»?!
Память-глина.
Кирпичиков обжиг.
Медно-красный закатный ожог.
Память мыслей и тел наших общих
И любви многоликий божок.
Память ставит тавро или метку
Раскалённой печаткою тьмы.
С тёмно-синею сумерек меркой,
С нищетой перемётной сумы
Я процокаю мимо... Всё мимо...
Ты не помнишь... Ты помнишь... Ты по...
Мнишь ли милою, манишь ли мнимо –
Слышу...
Слушай:
Я еду тропой
В понедельник, в надежду, вовеки,
В незабвенность, зароки, зарю...
Флёрдоранж померанцевой ветки,
Апельсиновый лучик дарю
Я тебе просто так. Просто очень.
Очень сильно. Совсем. Навсегда.
Неба оттиск, похожий на осень.
Я на ослике еду туда.
Стреноженность
Не сходи с ума – не положено!
Ты давно судьбою стреножена.
Не брыкайся, милая, полноте...
Не кружи по замкнутой полночи.
Что глядишь в потухшее озеро?
Ой, не ставь слезу на темно зеро…
Всё гулишь на звёзды застенчиво,
Всё несёшь в руках сердце-птенчика…
Не обрыдло, глупая, тщится-то?
Жизнь прильнула к горлу волчицею.
Зря трепещешь крылышком, дурочка.
Вот тебе рассветная дудочка…
Вишь, на ней играется разное...
А на небе красное.
Красное.
Катальное
А я однажды полечу в небо
На самой белой и большой туче
И привяжу себя к дождю ловко,
И раскачаюсь я на нём сильно!
Моя звезда мне крикнет: «Эй, что ты!
Летать опасно! Упадёшь! Брось-ка!»
А я в ответ начну орать песню.
Она довольно хмыкнет: «Эх! Классно!»
Звезда мне тут же на плечо прыгнет...
Мол, раз уж так, тогда давай вместе!
И станет рок-н-рол плясать лихо,
И кувыркаться на одной ручке!
И тут уж рассмеются все звёзды!
Вы представляете такой хохот?!
Ну а пока что я чешу пёхом,
И ветер по уху меня лупит.
Но я иду себе, ору песню,
Но очень тихо... Ведь орать – стыдно!
Звезда, конечно, на плече едет...
Сидит, пушистится, хвостом вертит...
Сидит, жуёт сырой стишок, морщась,
И шелухою мне плюёт в ухо.
А что поделаешь? Хулиганка!
Терплю. Вожу её везде-всюду.
Да пусть катается!
Жалко, что ли?..
Провинциальные поэты
«Ох уж эти провинциалы! Мнят себя поэтами!»
(Из разговора с одной столичной дамой)
провинциальные поэты
считают тёплые монеты
в тенистых тинистых прудах
где спит небесная вода
и видит сны про васильки
им солнечные мотыльки
летят доверчиво в ладони
и шумно дождики долдонят
по-разному одно и то ж
а ветер фыркает как ёж
и в шею тыкается чубом
дурачится приносит чудо
пропавший накануне миг
восторга
из озёр немых
глядят задумчиво рассветы
провинциальные поэты
в них рифмы ловят на печаль
чтоб уложить в четверостишья
горизонталь и вертикаль,
стоят в предгрозовом затишье
на берегу и ждут громов
потом несут домой улов
корзину вёртких синих молний
а ночью в поисках гармоний
стучат по клавишам тоски
опять ночные мотыльки
летят на свет их озарений
и месяц светит над деревней
* * *
Не доверяйте мне печаль.
Я уведу её с собою.
С ней стану вечером молчать.
Нас будет двое.
Мониста из упавших слёз
У зорьки выманю легко я.
Их столько мною пронеслось
В страну покоя…
Надежды крохотку в горсти
Хранить – нет-нет! – не поручайте.
Но обязуюсь я блюсти
Потерь печати.
Уже поникшую звезду
На дно сердечное запрячу.
Последний лучик украду –
Больной, горячий…
Закатный зов колоколов
Я заберу – не возбраните!
Над лунным золотом крестов
Замру в зените.
Когда войду по кромке дня
В зовущую ночную бездну,
Не доверяйте
Мне
Меня.
Исчезну.
Toccata*
...Токкатою токует в кирхе Бах.
Год окончательно прошит и свёрстан,
И меркнут католические звёзды
На ливнем огорошенных столбах.
Летит с небесных потолков извёстка,
Но в тёмных лужах тонет светлый прах.
Пространство между туч залито воском
Луны,
И вертикальная полоска
Луча
Почти невидима впотьмах,
Как незажжённая свеча.
Берёзки
Далёкий ствол белеет папироской
Загашенной.
В ночном стекле киоска
На миг застыл и отразился плоско
Объёмный и вибрирующий страх
Перед подобной пляшущему монстру
Рекламой пива, тушею громоздкой
Висящей на электропроводах.
Витрины в голубых вечерних блёстках
Старательно подсвечивают слёзки
Дождя и бриллиантов, а в глазах
Трусящей мимо дымчатой барбоски
Горит тоска всех брошенных собак.
И вечер, как подвыпивший слабак,
Валяется с улыбкой на губах
На грязном привокзальном перекрёстке…
А в кирхе всё тоскует бедный Бах.
___
*toccata – прикосновение (итал.)
Душа в саду
О, как озвучен диалог
Следов дождя с листвою...
Здесь не пройдёшь, не чуя ног –
Напротив, чуешь вдвое
За слогом слог...
За шагом шаг...
Как шёпоты пластинок...
И отрешается душа
От всей земной рутины.
До оглушённости шуршит
Шершавыми листами…
И в смуглой замшевой тиши
Шушукаются тайны.
Как хорошо ей слушать высь,
Вершинный шум и рокот...
И даже ветра хищный свист,
Переходящий в клёкот
Дождя в темнеющем саду,
Душе моей отважной
Не страшен.
С шелестом в ладу,
До желтизны бумажной
Дотронулось её крыло,
И шорох перьев слышен...
О, как ей пишется светло
Меж облетевших вишен
И размышлений старых груш
О будущем и прошлом...
Душе подносит небо грусть
В широкой лунной плошке,
И ковш со звёздной тишиной,
И вечер в чаше мглистой…
И разговоры с ней одной
Ведут о жизни листья.
Ночь открывается строкой
Ей, по слогам бредущей,
И шелковиной дождевой
Скрепляет лист и душу.
© Эмилия Песочина, 2018.
© 45-я параллель, 2018.