Евгений
Чепурных

Ad profundum...

Стихли торги на базаре

и прибрежные аллеи,

только скрипка Страдивари –

всё печальней,

всё слышнее.

У неё четыре шрама

через сердце протянулись.

Пало облако тумана

на остывший узел улиц.

Вот и твари все по паре

разбрелись средь тёмных комнат.

Только скрипке Страдивари –

всё страшнее,

всё бездомней.

Дремлет в кресле дух нечистый,

пятернею чешет патлы,

не зовут своих артистов

погорелые театры,

не кричат паяцам «браво»

седовласые матроны,

только месяц ходит справа

от надломленной колонны.

Только

шорох

крыс в подвале

да бродячая собака,

только скрипка Страдивари

в гуще мусорного бака...

* * *

А глаза мои – обманщики.

Погляжу на белый свет:

Только я да одуванчики,

Никого здесь больше нет.

Как свидетель честный выйдите

Из калитки в добрый час.

Вы ещё кого-то видите

Вдоль дорожки, кроме нас?

Словно шарики-туманчики

Вдоль дорожки, вдоль ручья,

Вам не снятся одуванчики?

Точно снятся?

Ну а я?

* * *

Аукнулись грозные дали

Разрухой и гулким свинцом,

Когда убивали в подвале

Его с венценосным отцом.

Его, не понявшего, в общем,

Зачем он на свет приходил.

Народ наш давненько не ропщет.

Убийц и убитых простил.

И нет об отмщении речи,

Но жалко ребёнка, как встарь,

А каждый убитый царевич

Народу милее, чем царь.

Веснушки

На свежевымытом крыльце

Хохочем, умствуем, немеем.

Твои веснушки на лице

При темноте ещё виднее.

Как крошечные огоньки,

Так нерешительно влюблённо

Они ко мне с твоей щеки

Перебегают потаённо.

Чуть обжигая и пища

Все возмущённее и тише.

И упоённо трепеща

От страха,

Что их не услышат.

 * * *

Договор между светом и тьмой,

Договор меж душою и телом,

Между мужем и падшей женой,

Меж системою и беспределом,

Меж надеждой и чёрной тщетой,

Меж дорогой и скукой сидельной,

Меж одной параллельной чертой

И другою чертой параллельной,

Между крестиком, что на груди

И крестом над соборною крышей,

Меж бродягой, уснувшим в грязи,

И младенцем, ниспосланным свыше.

Договор, что древнее всего,

О котором не шепчутся всуе.

Никогда не читал я его,

Но, наверное, он существует.

Завтрак в лесничестве

В третью стражу замолкнет сова,

задремав в деревянном домишке.

Я запру до полудня слова:

«Всё, шабаш!

Отсыпайтесь, детишки».

Подпояшусь,

двустволку возьму,

термос с чаем, пакет с пирожками

и уйду

в полуспящую тьму,

простучав по крыльцу сапогами.

Лапы елей угрюмы на вид.

Но на каждой приличной лапище

торопливый бельчонок сидит

и грызёт свою хрупкую пищу.

Разложу пирожки на пеньки.

Спят слова мои

чутко-тревожно.

Ведь стихи – это те же зверьки,

только их прикормить невозможно.

* * *

Им – по шестнадцать от роду,

Их одиночеств не тронь.

Машенька смотрит на воду,

Сашенька смотрит в огонь.

Над древнерусским простором

Дух воспарил молодой.

Сашенька будет боксёром,

Машенька – кинозвездой.

– Врёшь! –

Говорит непогода,

Пылью взметая пустырь:

– Сашка получит три года,

Машка уйдёт в монастырь.

Дуну на Сашку и Машку

И размету, словно сор.

Да и тебя, старикашка,

Брошу, как сор, под забор.

Но и под жалким забором

Не изменяется суть.

Сашенька будет боксёром,

Машенька,

Ты не забудь...

Ихтиандр. Старая-старая фильма

Ихтиандр уходит в море.

У него глаза сирени,

У него акульи жабры

И пробоины в душе.

На земле так много денег.

На земле любви так мало.

Но её так много в море,

Что не вытерпеть уже.

Льётся свет голубоватый.

В нём лиловые вкрапленья.

Диковатые звучанья

Полусонных голосов,

Сладкопевные сирены.

Гореглазые русалки

И закаты, что обиты

Тканью алых парусов.

След песочный растечётся,

Цвет багряный потускнеет.

Ось земная тихо скрипнет

И продолжит оборот.

Я старею. Я грубею.

Но упрямо, как солдатик,

Сквозь прищуренное солнце

Он идёт.

Идёт,

Идёт.

* * *

Календаря число

Кажется нереальным.

Сколько же дней прошло

В городе виртуальном?

Льда истончал настил,

Нету ему спасенья.

Как же я пропустил

Вербное воскресенье?

Лоб промокну рукой:

Господи! это что же?

И президент другой...

И губернатор – тоже...

Женщина, не кричи.

Лучше скажи о деле.

Может быть, и грачи

К нам уже прилетели?

Форточкою скрипя,

Воздух вздохну весенний.

Как же я без тебя,

Вербное воскресенье?

* * *

Константинополь, Царьград и Стамбул.

Волн средиземных стареющий гул.

Как ты блистал среди звёздных ночей,

Как распадался на сто миражей,

Сто минаретов и сто куполов –

Искус и приз для горячих голов,

Гибель и слава славянских сердец

И патриарший упавший венец.

Как ты манил, обещал и царил,

С Вещим Олегом на «ты» говорил

И испытал на себе неспроста

Силу меча его, тяжесть щита.

Русская сказка, старинная вязь,

Где началась ты, откуда взялась?

Кто научил нас с варяжеских пор

Часто и грустно глядеть на Босфор?

Словно несли мы в поющей крови

Вирусы чьей-то далёкой любви.

Словно предсказано вещим пером

Третьему Риму мечтать о Втором…

Кощеев не обижать

Я покину все праздники и вечеринки,

Я свой собственный дождь сочиню по дождинке

И пристрою его аксельбантом к плечу,

Чтоб не шлялся, как пес, а гулял, где хочу.

А хочу – в старом парке средь тесных ветвей,

Средь скрипучих качелей и белок-летяг,

Где на лавке сидит одинокий Кощей

И глотает из фляжки противный коньяк.

И, задумавшись, слушает сердце земли,

Щебетанье добра и ворчание зла.

И не знает, что к власти буржуи пришли

И что Зыкина Люда давно померла.

Через корни деревьев пройду напрямик.

Подмигну, словно брату, и честно скажу:

- Слышь, Кощей,

А ведь ты ещё крепкий мужик.

Хочешь, дождик на пару часов одолжу?

Метеопрогноз

Не утро –

плесень на горбушке,

кряхтенье набожной старушки,

стакан кефира и склероз.

Ау, родимая, не вижу!

Оставь утюг, садись поближе,

поведай метеопрогноз.

А в нём

лишь солнышко на блюдце.

А в нём глаза твои смеются

и увлажняются чуть-чуть.

И в них скользит замысловато

твой полдень – светлые палаты,

твой полдень – слаще сладкой ваты.

(не жлобься, злюка,

дай куснуть).

Там мы –

две клеточки в тетради,

там мы – в любви и шоколаде

и отрешённости слепой.

Рванем туда, душа-подружка.

Судьба – индейка,

жизнь – полушка.

А эту родинку под ушком

(уж так и быть...)

возьмём с собой.

Микроскопическая ода

На бампере четвёртого трамвая

блестит вода живая дождевая.

А в толще той воды (или реки)

живёт микроб,

слагающий стихи.

Он жаром пышет,

звучной рифмой бредит,

он два часа уже куда-то едет

и два часа, охваченный рекой,

рыдает над трагической строкой.

Вода блестит и тает в испареньях.

Микроб, ты оживёшь в стихотвореньях!

Ты всем докажешь,

презирая трёп,

на что способен творческий микроб!

...пока сверкает капля дождевая

на бампере четвертого трамвая.

* * *

На берегу страны великой,

Страны почти уже безликой

Сидим и смотрим в облака,

Которые несёт, качая,

Река, великая такая,

Невосполнимая река.

И вся страна невосполнимо

Течёт с рекою мимо, мимо.

И мы – на чёрном берегу –

Две сироты или два брата.

И не хватает лишь заката,

Переходящего в пургу.

И Бог давно уже не с нами,

А в нас самих дрожит сердцами

И просит жить наоборот,

И знать, что призрачны заклятья,

И что не вечны все распятья,

И что вовек в России братьев

Не будет меньше, чем сирот.

* * *

На дворе дождишко редкий

Сыплет прямо на отца.

Он сидит на табуретке,

Чуть пообок от крыльца.

Он печален, как собака,

И седой, как Дед Мороз,

Он вот-вот готов заплакать,

Да, видать, стыдится слёз.

Рвусь отчаянно и смутно,

Безотчётно, как в бреду.

– Пропусти! – кричу кому-то, –

Дай-ка я к отцу пройду.

Видишь, там отец мой рóдный!

Одинок и изнурён.

Может, он сидит голодный,

Может, выпить хочет он.

Он пускает кольца дыма

Удивлённо в небосвод.

Ни страны своей родимой,

Ни меня не узнаёт.

Пропусти, страна родная,

Не толкай так больно в грудь.

Может, он меня узнает…

Может, вспомнит как-нибудь.

* * *

На честном слове держатся миры,

Души и плоти хрупкая основа.

Давно бы всё сошло в тартарары,

Но кто-то дал однажды это слово.

Меняются условия игры,

Хрустят, как стёкла, робкие надежды,

Трепещут и шатаются миры.

Но тот, кто слово дал,

Тот слово держит.

Презревший и хулу, и похвалу,

Он осеняет всякую обитель.

И знает он,

Что я тебя люблю,

И что тебя я никогда не видел,

Что ты устала ждать и я устал.

Стократно ты, а я тысячекратно.

Но он за нас с тобою слово дал,

А слов своих он не берёт обратно.

* * *

Не ищи меня. Я здесь.

На снегу или в траве.

Я всё время где-то есть,

Словно козырь в рукаве.

Словно семечко в земле,

Словно впадина следа.

Словно капля на крыле

В дождь попавшего дрозда.

Где же ты, душа моя?

Вдалеке иль взаперти?

Ты дотронься: вот он я!

Размышляю: где же ты?

Мой измученный зверёк.

Обгоревшая тетрадь,

Видишь, как я занемог

И устал тебя искать.

С кровью яркой уголёк

Подкосил наверняка.

Я сжигал тебя, как мог,

Но – клянусь – не сжёг пока.

Грязно пальцами листал,

Грузно встав из-за стола.

Хорошо, что не продал,

Хоть, признаюсь, мысль была.

Успокойся и уймись.

Не исчерпан в сердце стыд.

Не казнит Господь за мысль.

Или всё-таки казнит...

* * *

Неприкасаемый месяц взошёл,

Гордо прошёл мимо полей ледяных.

Словно надменный небесный посол

Встал неподвижно у окон моих.

Чем-то встревожен и даже сердит,

С места не может сойти своего.

И говорит, говорит, говорит,

Зная, что я не услышу его.

Песни глухие роняет во тьму,

Словно охрипший и злой соловей,

То ли я сам не по нраву ему,

То ли страной недоволен моей.

Экий ты парень – луна не луна.

Я хоть и сонный да умный зато.

Плюнь себе, парень. Страна, как страна,

Только болтают о ней чёрт-те что.

Я пред окошком стою и курю,

Сонную оторопь спешно гоня,

И говорю, говорю, говорю,

Зная, что он не услышит меня.

Мне ничего и ему ничего.

Рухну в постель и усну на боку.

Хоть бы однажды услышать его

Да объяснить ему всё,

Чудаку.

Ничего, ничего...

Для того и взыскую свеченья

горьких строчек в ночной тишине,

чтоб работать козлом отпущенья

в самой грешной на свете стране,

что погрязла в делишках бесчестных,

изрыгая сивушный дурман

между ангелов

польских

и чешских.

и святых добряков-англичан.

Между набожных агнцев-французов,

между праведных немцев ютясь,

ешь сухарик,

бесстыжая муза,

кайся вечно

коленками в грязь.

Я люблю

и крещусь,

и взыскую,

и смеюсь в лицемерную тьму.

Нет, ребятки.

работку такую

не доверю я абы кому.

* * *

От свадеб драчливых и злых похорон,

От звёзд опрокинутых в старость,

От диких, счастливых, жестоких времён

Лишь слово «товарищ» осталось.

Суров и спесив ваш взыскующий взор,

В котором есть суть неживая.

Простите, товарищ,

Что я до сих пор

Товарищем вас называю.

«Товарищ!» – кричу я. И слышно стране.

«Товарищ…» – шепчу я убого.

А что ещё делать

Безгласному мне,

Чтоб нас уравнять хоть немного.

«Товарищ, а где наша спайка сердец?» –

Я думаю в странной обиде.

(Какой ты мне, на хрен, товарищ, стервец?

Я что? Настоящих не видел?

Тревожных и светлых, и чудных на вид,

Навек отделённых от стада.)

«Простите, товарищ».

Но он не простит.

А мне и не больно-то надо.

* * *

Отгуляла баба снежная

Новый год и Рождество.

Затвердело сердце нежное,

Будто не было его.

Во дворе стоит, неловкая

У замёрзшего песка.

Только нос торчит морковкою

И глаза – два уголька.

Будто нищая на паперти

В день холодный в январе.

Ни фамилии, ни паспорта,

Просто баба во дворе.

Может, так и надо дурочке?

Ты судить её не смей.

Говорят, что все снегурочки

Горько плакали о ней.

Перекур

И вот – ничего не болит.

И в мире становится тише.

И в будке щенок не скулит,

И ветер траву не колышет.

Не движется пламя свечи

И только сияет чудесно,

И только бросает лучи

На тёмные стены отвесно.

Не думай, не злись, не злословь,

Не надо ни много, ни мало.

Какая такая любовь?

Чего она так волновала?

Какое затменье луны?

Какая ночная работа?

И деньги уже не нужны,

И вроде бы жрать неохота.

Не то чтобы стал очень крут,

Да и не ко мне это дело,

А это на десять минут

Куда-то душа отлетела.

* * *

По небу синему лететь…

Лететь? Куда?

По-соловьиному свистеть…

Свистеть? Зачем?

Опять над окнами взошла

Одна звезда.

Опять одна,

Опять её не хватит всем.

Не хватит воли и небес,

И голосов,

На непонятном языке,

Несущих весть,

И ослепительная суть

Средь смутных снов

Тебе покажет,

Кто ты был

И кто ты есть.

Не чисти пёрышки свои

И дни свои,

Когда шатался пьян и сыт,

И натощак,

Когда женился по любви

И для любви,

Но не с любовью прожил жизнь,

А как-то так…

Не зря же высветилась даль

Средь смутных снов,

Куда стремится, шелестя,

Души струя,

Где много воли и небес,

И голосов,

И где похожи на меня

Мои друзья.

Друзья мои, простите мне,

В контрольный час

Хотя бы то, что я без вас

Неся свой грех,

С любовью или без любви

Похож на вас.

И то,

Что всех вас не люблю,

Но помню всех.

* * *

Повторял монарх без счёта.

Без конца Европе всей:

«Кроме армии и флота

У России нет друзей».

И почти не ошибался,

Потому что был умён.

И весь мир его боялся,

И про это ведал он.

Дипломатам недовольно

Говорил, в глаза смотря:

«Вы не кланяйтесь там больно,

Не мечите бисер зря».

Постарели дали-выси

Нет империй и царей.

Мечем бисер, мечем бисер

И не жалуем друзей.

Полосы

Ну, видите, прелесть какая:

Цветов и плевков череда.

А полосы длятся, мелькают

И даже текут, как вода.

И даже порой цепенеют,

Почти неподвижны на взгляд,

И тёмные вроде длиннее,

Но светлые дольше звучат.

* * *

Попались навстречу однажды зимой

Хромой человечек с собакой хромой.

И было пустынно в сгустившейся мгле,

Как будто бы нет никого на земле.

Как будто мгновенно из краткого сна

Возникла и кончилась в мире война.

И много погибло народу зимой.

А эти вот – двое – хромают домой.

И кто их там встретит? И что их там ждёт?

Какой сейчас месяц? Какой сейчас год?

Так шёл человек от столба до столба,

А рядышком с ним семенила судьба.

Прорвёмся

Книга Джунглей...

Книга Царств...

Книга Белого Безмолвья...

Дай мне руку,

мы уходим

из прочитанных стихов.

Плачут рваные лианы,

злятся сломанные сабли,

стонут снежные надгробья

наших братьев и врагов.

В тишине озёрных лилий

наша лодка проплывает.

Жизнь, как солнышко, сгорела,

но остался небосвод.

Нету денежек? Прорвёмся.

Плакать хочется? Бывает.

Помнишь стих из Книги Джунглей:

«Кто не плачет – не живет».

* * *

Профиль твёрдый, как гранит,

В небе тучка почернела.

Если женщина молчит

Значит худо наше дело.

Говоришь ей: «Всё забудь.

Говоришь, мол, очень плохо,

Мол, прости уж как-нибудь,

А она молчит, дурёха.

А она – зима на вид.

Та зима, где дохнут мухи.

Лишь серёжку теребит

Пальчиком

На левом ухе.

Баю-баюшки-баю,

Полчаса или полвека

Как в могиле,

Как в раю

До прихода человека.

* * *

Путь предстоит тебе долгий

С солнечным светом в груди.

Победоносец Георгий,

Главный твой Змей впереди.

Он себе славы не ищет,

Козырь храня под сукном,

Не разрушает жилище

И не плюётся огнём.

Манит в прекрасные дали,

Рядом с престолом встаёт,

Храбрым вручает медали,

Преданным деньги даёт.

Доброй улыбкой лучится.

Но, непонятно с чего,

Падают замертво птицы,

Слыша шипенье его.

И прогибаются спины,

Как колоски вдоль межи.

Словно бы хвостик змеиный

Вырос у каждой души.

Скромницы и недотроги

Вдруг оказались в грязи.

Ты не жалей их, Георгий,

Только его порази.

Не соблазнись на застолье,

Если, раздвинув народ,

Именно он с хлебом-солью

Выйдет к тебе из ворот.

* * *

Романа старого страницы,

Где каждый год – одна глава…

И сердце больше не боится,

Боится только голова.

А сердцу хорониться жалко

От пламени и от волны.

Как говорит одна русалка:

«Смешно бояться глубины».

Оно – мой истинный ровесник.

И, если иногда зовёт:

«Пойдём, старик, покуролесим», –

Я пью таблетку и – вперёд.

Ну, по столу ладошкой стукнуть,

Распить напиток во дворе

Или нечаянно мяукнуть

Перед начальством на ковре.

Или по лесу пошататься,

Прилечь на травке у дубков,

Увидеть сон и в нём остаться

На пару лет… Или веков.

Рукопись

Ври не ври,

словесно ль, мысленно ль,

дыбом шерсть иль шёлком шерсть,

все равно на лбу написано,

как ты жил,

и кто ты есть,

отчего душой полынною

любишь ёжиков и птах,

и отколь тоска звериная

в человеческих глазах.

Северная сказка

Бесстрашных колокольчиков дуга

в краях глухих,

как в безднах океанских,

оповещает русские снега

о ярмарках,

о таборах цыганских,

о факелах, горящих на мосту.

...там в ярких травах прячутся букашки.

там розы и акации в цвету,

лазурный бант

и красные рубашки.

А Русь в снегу –

как облако в руке

у Бога, – молчалива и серьёзна.

И только колокольчики в дуге

звенят в тоске несбыточной и звёздной.

Оконца полусонные сквозят

домашним светом трепетно и скупо.

И Мать ведёт Снегурочку в детсад

и говорит: «Побольше кушай супа».

Сбивает с тёплой шали пух-снежок,

сто мелких колокольчиков (так много!).

И розовый огонь молочных щёк

горит, живёт

и греет руки Бога.

Серебро

Когда замру
В оцепененьи сладком,
Тогда пойму,
Что, как бы ни писать,
За чёрным сайтом
И за серым сайтом,
За белым сайтом
Есть небесный сайт.
Он рассылает
Капли, зёрна, крошки
И жгучие снежинки серебра.
И там уже давно
Мерцают строчки,
Которые приснились мне вчера.

Скрипичный ключик утра

Не зная вовек
ни печали, ни скуки,
но видя туманно тебя и меня.
катаются наши забытые куклы
на огненных веточках нового дня,
внимая сердечком мелодии доброй
проснувшихся птиц и наяд, и дриад.

Но если не помнить о них слишком долго,
они,
покатавшись,
вздохнут и сгорят.

И пламя взрастёт,
как забытое имя,
сквозь поросль морщинок твоих и моих.
Они
до сих пор нас считают родными,
не веря, что мы уже предали их.

* * *

Спит старый холостяк и инженер,

Обняв руками русские сугробы,

Собой являя истинный пример

Презренной человеческой хворобы.

Как ему дорог сей невинный снег,

Так мягко обрамляющий дорогу,

Он, мудрый и печальный человек,

Всецело понимает, слава Богу.

Он не приемлет сон как злую тьму,

Как зверя в трёх шагах от остановки.

И кажется ему,

Что здесь ему

Немного лучше, чем в своей хрущёвке.

Нездешних скрипок искажённый звук,

Огней далёких смутной виденье.

Ах, если б вы представили, мой друг,

Всю красоту бесстыжего паденья.

Когда ты целый мир лобзать готов,

Нечаянно попав виденьям в сети.

Обстрел посольств,

Замена паспортов…

Да что они там, Господи, как дети?!

Свои герани ставят на окно,

Хранят вино для пришлых кавалеров –

Как это примитивно и смешно

Для всех холостяков и инженеров,

Пирующих в объятиях мечты,

Неслышно бормоча в бреду незрячем:

«И были наши помыслы чисты…»

Но это ничего уже не значит. 

Танцуют все

А каждый танец – как письмо
тому неведомому богу,
что сыплет листья на дорогу
и ставит на сердце клеймо
или забавную печать.
Она вращается ночами,
она пульсирует лучами,
о коих велено молчать.

И шепчет бог: «Не сметь, не сметь».
И преломляет сон, как в призме.
А каждый танец это смерть,
которая чудесней жизни.
И я ходил на чудный бал,
И я допущен был в чертоги,
но никогда не танцевал
...как эти листья при дороге.

* * *

Твой голос мне слушать досадно.

Сними несгораемый плащ.

Не плачь о России, Кассандра.

О Трое разрушенной плачь.

О Трое, об озере праха,

Что плещется ночью в окно...

О Трое... А что о ней плакать?

Её уже нету давно.

В саду задымлённом и горьком

Упал, обронивший копьё,

Сатир с перерезанным горлом,

Последний защитник её.

И трубы взревели досадно

И смолкли. И факел погас.

О чём же ты плачешь, Кассандра?

Ужели и вправду о нас?

О русском глухом безразличье,

О тысяче путанных пут.

И вновь в тебя пальцами тычут

И дурочкой бедной зовут.

Не плачь. Не отмеривай сроки

И не хорони сгоряча.

Свои у России пророки,

Своя на окошке свеча.

И даже качнувшись от боли

В кругу смертоносных огней,

Она никому не позволит

Заранее плакать о Ней.

Фольклорное дорожное

Обещай

без меня

не считать дураков

и царевн-истеричек,

и серых волков.

Только прясть свою пряжу с упорством.

С Шемаханской царицей кальян не курить

и с Алешкой Поповичем пиво не пить,

и с Добрыней Никитичем в загс не ходить,

А Илью не ругать за обжорство.

А за то я тебя полюблю-возлюблю,

райских птиц привезу и шелков накуплю,

и какую-то сволочь в пути зарублю,

заблудившись в разбойничьей чаще.

Ахнешь,

встретив с подарками:

– Вот угодил!

Спросишь:

– Водочку пил?

– Нет – отвечу, – не пил.

– И девиц не любил?

– Вот те крест, не любил.

– Ну тогда заходи, мой пропащий...

Фортуна девяносто третьего года

...и мне подфартило, дружище,

и мне привалило добро:

нашел я помятую тыщу

под лавкой

в вагоне метро.

Огней полуночных свеченье

салютом вливалось в глаза,

и думалось, вот и везенья,

везенья пошла полоса.

Все дьяволы дали промашку.

О, как это счастье избыть!

В кармане потрогать бумажку:

«Пропить? Аль консерву купить?»

Мой старый собрат и товарищ,

проснись на секунду в ночи.

Ты спишь, как сурок,

и не знаешь,

что выбился я в богачи.

Сырком и чайком отобедав,

пойми,

мою радость ценя,

что нету в России поэтов

сегодня богаче меня.

Поэты подвалов и улиц,

забытые пьяной страной,

я знаю,

вы тоже проснулись

и вздрогнули вместе со мной...

Хроноскаф

Вдруг очнулись от краткого сна,

Как мужик за столом в общепите.

Хроноскаф отсчитал времена

И сказал, дребезжа:

«Выходите».

Светлый терем притих без властей,

Два холопа прервали беседу:

«Князь уехал стрелять лебедей,

Говорил, что вернётся к обеду».

Лебедей пострелять хорошо.

Покалякаем с князем ишо.

Как живёте, ребята-холопы,

На краю просвещённой Европы?

Сколько ступлено острых мечей?

Сколько ржи уродилося в поле?

Сколько умерло в год палачей

От инфаркта иль в горьком запое?

Слава Богу, живём, не таясь,

Но не сами по жизни решаем.

Перед Богом в ответчиках – князь.

А Европу мы не обижаем.

Князь заходит, хромая, с клюкой,

Несуразный и злой человечек.

Вот такой, вот такой, вот такой –

И отец, и судья, и ответчик.

Держит в памяти крепче всего,

Как народ прокричал ему славу,

И как плечи дрожали его,

На себя принимая державу.

Он изрублен, коварен, жесток,

Обернётся то тигром, то змеем.

Он – один.

Пожалей его, Бог.

Мы другого пока не имеем.

шептание о Грешниках

В озере грешном свернулась вода,

чёрная, словно неправедный жребий.

и сквозь неё

проступила звезда,

та,

для которой нет места на небе.

Цапли простуженной робкий птенец

тихо ступает средь гула и гуда.

Здесь перед тем как идти во дворец,

шумно плескаясь,

умылся Иуда.

Крякнул, вздохнул и подумал: «Пойду...»

Смял камышинки резиновый стебель.

И побледнел вдруг,

увидев звезду

(ту, для которой нет места на небе).