Евгений Сухарев

Евгений Сухарев

Евгений СухаревРодился 2 октября 1959 года в Харькове.

Окончил режиссёрское отделение Харьковского государственного института культуры (1980). Стихи пишет лет с 14, автор четырёх изданных на родине книг: «Дом ко дню» (1996), «Сага» (1998), «Седьмой трамвай» (2002), «Комментарий» (2005).

Лауреат Чичибабинской премии (2005). Лауреат конкурса Российской национальной литературной сети (июль, 2004). Член Международного фонда имени Б. А. Чичибабина (Харьков). Постоянный и многолетний участник чичибабинских поэтических фестивалей.

В течение последнего времени – автор журнала «Белый ворон»:

http://www.promegalit.ru/magazines/belyj-voron.html

Публиковался в периодике Украины, России, Германии. Произведения входили в антологии и хрестоматии.
Авторская страница Евгения Александровича Сухарева на Мегалите:

http://www.promegalit.ru/personals/sukharev_evgenij.html

 

Инстинкт самосохранения

(Эссе)

 

Я впервые серьёзно подумал о собственной смерти в тринадцатилетнем возрасте. Был у меня одноклассник, с которым мы мало общались, и вот вдруг, стоял хороший, очень тёплый май, и до экзаменов не было никакого дела, – так вот, вдруг, ни с того ни с сего, я заявил, что хорошо бы узнать, что там после, и вообще человек живёт себе, живёт, и – бац… В таком духе. Не помню подробностей.

Приятель мой обалдел, глянул на меня перепуганными глазами, покрутил пальцем у виска и наконец сообщил, что он, в свою очередь, думает о моих интеллектуальных способностях. Думал он плохо, подтверждением тому служила полудетская феня, состоящая из общебиологических терминов и бытового мата.

И тогда я сообразил, что все эти дела слишком серьёзны, чтобы ляпать о них языком, и лучше бы вообще помалкивать, гонять на велосипеде или ходить на каток.

Как я теперь понимаю, во мне заговорил осознаваемый инстинкт самосохранения, который я пытался выразить вслух. Наверное, мне это удалось, потому что на приятеля моего – накатило…

С того самого дня прошло очень много времени. Родились и выросли мои дети. Но думать о смерти я не перестал. Разумеется, мысли мои выражаются не в инфантильной, школьной наглядности. Они гораздо более реалистичны, хотя и не менее косноязычны, чем тогда. Я боюсь одиночества, болезней и старости. А остальное не столь существенно.

С бытовой точки зрения, я ляпаю языком, говорю разные банальности, и без того понятные любому здравомыслящему человеку. Извиняет меня то, что мой инстинкт самосохранения ещё не достаточно стар и разрушен, и впереди у меня есть некоторое будущее.

Мне кажется, я нашел адекватную форму для реализации своего инстинкта самосохранения. Я пишу стихи, продлевая себе жизнь; ну и близкие мои меньше за меня волнуются. Я не хочу думать, что какой-нибудь строчкой стану кому-нибудь нужен после всего: во мне наивности нет. Мне просто хочется увидеть и написать побольше.

Слава Богу, в жизни своей мне не довелось видеть много чужого горя и страданий, тем более испытывать их самому. Мне, однако, хватает опыта близких, – а он всё же есть.

Ну и мне приходилось не единожды делать кому-то больно; я думаю об обидах и унижениях, источником которых я был. Осознание этого определило язык моих стихов.

Я прожил достаточно, чтобы на моих глазах ушло одно безвременье и началось другое. В этом виденьи заключена моя близкая старость – состояние, когда смерти ещё нет, но и нет прежней жизни. Я увидел, что мой родной город, где я вырос и вырастил своих отпрысков, перестал существовать. Есть улицы – одни переименованы, другие – нет; есть прежние очертания домов – и всё. Остальное относится к демографии, топографии, средствам массовой информации и еде. Это уже не мой город. Инстинкт самосохранения твердит, что не мой, и требует, дабы совсем не озвереть, стишков. Каких-нибудь. О чём угодно. Хотя бы о смычке города с селом. Если мне станет особенно страшно, я их и напишу. Потому что тогда было молодо, навалом колхозных яблок, которые мы собирали в громадные сосновые ящики, обитые жестью, в сельпо продавалась дешёвая не «ряженая» водка, дрянные сигареты «Памир» по десять копеек за пачку и демократическая «Прима» по четырнадцать… И стихи были – дрянные, молодые и искренние. Я давным-давно позабыл их; само их дрянцо определялось не самосохранением, а самолюбованием, особенно при девицах, которым я безо всяких-яких сообщал о своей гениальности, и в которых был влюблён, считая, что и они тоже, все одновременно… Вспоминать об этом смешно и противно; очень сильный рецидив самолюбования случился со мною, когда вышла первая моя книжка; слава Богу, такая форма клинического кретинизма скоро миновала.

Вообще занятие литературой – писательское или читательское, всё равно – должно быть лишено самолюбования и чрезмерных амбиций, в особенности поэзия. Эта капризная дама – штучный продукт, со всеми вытекающими. Штучные продукты не выносят молотка, гвоздодёра и майны-виры. В противном случае пишущий лишается очень многого, дара в том числе.

Инстинкт самосохранения естествен, мне кажется, для всех поэтов. Он диктует не только слова, которые записываются в нужное время и в нужном месте, или произносятся вслух, или повторяются в уме. Но, что гораздо важнее, инстинкт самосохранения формирует манеру держаться наедине с собою и на людях – держаться и держать удар. Мы, поэты, – люди публичные, к сожалению. Искушения публичности преследуют нас. Тридцать лет назад это было искушение тоталитарной идеологией и её закрытыми спецраспределителями. Пятнадцать лет назад нас пытались протягивать сквозь строй ультралевых и ультраправых притязаний на власть. Теперь с нами пьют, исходя из властного рыночного понта: дешевле дружить… И дай нам Боже силы, накатив по сто пятьдесят, во всех случаях остаться со своим даром!..

Но этого мало. Чертовщина разрушения сидит в нас самих. Если нас миновало хождение во власть, это не значит, что нас обязательно минуют погружения в алкоголь и наркоту, увязания в богатстве и нищете, бензинные лужи мегаполисов, «лисьи хвосты» химкомбинатов, ржавые банки и битое стекло пикников на обочинах, рулетки игорных домов. Говорят, двадцать первый век будет веком сентиментализма. Поживем – увидим. Что-то не верится в беспочвенные утешения, сотканные из лексикона двухсотпятидесятилетней давности. Поэт обязан обладать железным душевным здоровьем, хотя бы для себя, не говоря об остальных – любимых и любящих.

Из простого инстинкта самосохранения – хотя бы для себя – мы не можем замыкаться в собственной языковой стихии. Нам, живущим в Украине, предоставлена уникальная возможность воспользоваться своим природным двуязычием. Мне кажется, русская поэзия наша гораздо отзывчивее коренной – той, что в метрополии, – именно потому, что нам приходится усваивать разнородные лексические пласты, даже быть намного активнее, чем поэтам, пишущим по-украински.

Взаимопроникновение и взаимообогащение наших языков и, разумеется, культур – природная рефлекторная вещь. Строить из такой рефлексии какие-то программы, провозглашать манифесты, созывать митинги и демонстрации – занятие, по которому плачет психиатрическая практика. Точно так же плачет она по любителям великорусского патриотизма и украинской «свидомости». Суть не в рефлексии, не в том, что мы сидим на громадном политическом суку, а в том, что поэзия с нами делает. Она изгоняет из нас страх одиночества, опасность нездоровья, скорое приближение старости. И если инстинкт самосохранения поэта оказывается равным читательскому – не будем лукавить, мы ведь кому-то нужны – тогда никто не станет бессмысленно ожидать смерти, претерпевая нервическую сумятицу нынешней поры.

При всем этом, я думаю, не стоит относиться к себе слишком серьёзно. Поэт – не только автор, но и читатель, человек из публики. А у публики на стихи прав ничуть не меньше, чем у автора, и у каждого своё понимание и свой характер. Иногда и до ссоры недалеко. Так что лучше бы отшутиться – поэту от публики, публике от поэта. Глядишь – и улицы родного города станут такими же, как в детстве, и дома окажутся гостеприимнее.

И человеческая смерть в спокойствии своём приобретёт черты человеческой жизни.

 

* * *

 

Основной текст этого эссе я писал в апреле 2001 года. Был жив ещё мой дед, Лев Мишулович – настоящий иудейский мудрец, блестящий устный рассказчик, неистощимый оптимист – человек чрезвычайной душевной наполненности. Ему шёл тогда девяносто первый год…

А в декабре 2002 его не стало.

Светлая ему память.

 

* * *

 

Я только за черту, за смертную истому,

За эту слепоту пытаюсь заглянуть –

И выжить вопреки Гоморре и Содому

Потом, когда-нибудь.

 

Где больше ничего… когда-нибудь, не сразу,

Так любопытно мне, бессмертие – потом.

Я только напишу с отзвучьем эту фразу –

«Гоморра и Содом».

 

Я только загляну за этот верхний ярус –

Нетвёрдый шаг один, один поспешный взгляд,

Школярская игра, где снег плывёт, как парус,

И саночки скользят.

 

Бессмертие – потом, когда-нибудь прочтёте,

Не нужно торопить, морозный этот пыл

С отзвучием в строке, с резьбою в повороте

Я всё-таки любил.

 

31 января 2004

Харьков.

Подборки стихотворений