Обоюдной жизни крохи
Брелок
Я таскаю с собой, как брелок,
город-случай и город-предлог
с этим «шо», с этим «г» фрикативным,
этот край с населеньем и гимном
на каком-то наречье чудном,
на медовом, степном, водяном,
на дорожном, крутом и пологом,
и твержу об одном, об одном
под любым пустяковым предлогом,
что отсюда вовек не уйду,
«шо» и «г» заключая в узду.
Этот город со мной налегке,
весь в кармане моем, на брелке,
и душа его неуследима,
словно я до сих пор ещё здесь,
пью дворов его морось и взвесь
с острым привкусом счастья и дыма,
и восход его весь, и закат,
и отзвучья его аффрикат
замирают и тянутся мимо.
Отчаяться… Утешиться… Оставить
Вздумал отчаяться… да не свезло.
Вот оно, рядом, привычное зло,
жизни прививка простая.
Глянул – действительным стало число,
мнимым себя не считая.
Вздумал утешиться… видно, никак.
Чья-то приманка, нечаянный знак
душу саднит, не жалея.
Вот уж, действительно, дело – табак.
Кто этой ночью и где я?
Вздумал оставить как есть… ерунда.
Больше не будет уже никогда
рядом добра или чуда.
Сон протекает сквозь ночь, как вода,
вспять, никуда ниоткуда.
Обоюдной жизни крохи
1
Империя была мне ни к чему:
Её долготы, глуби, вертикали
Сродни не просто зыбкому уму,
Но зыбкости, которой потакали,
Но эху в перегруженных сетях
Лесной листвы, слоистой и зелёной,
Где каждая мурашка или птах
За теневой теряется колонной.
Да как тут не теряться, Боже мой!
Едино все: не лес, так подворотня.
Не матерок, так ливень обложной.
Не газ, так свет. Не гривенник, так сотня.
И я тогда себе вообразил
Тропинку, сад и дом с отдельным входом,
Чтоб, возмужав, набраться новых сил
Наперекор бессмысленным долготам.
И, мне казалось, веку вопреки,
Реальности, сиречь, её значенью,
Вся жизнь моя по линиям руки
Меня помчала, словно по теченью.
Но там я ничего не увидал.
Лишь красноватый холод небосвода,
Сухой орешник, дикий чернотал –
Конечные, как жизнь и как свобода.
2
Острым воздухом испуга
Близко-близко от земли
Мы дышали друг на друга –
Надышаться не могли.
Нас мотало в жар и холод
Всполошённого жилья,
Словно каждый был расколот
Прошлым, будущее зля.
Ломкой поступью на вдохе
Мы прошли за шагом шаг,
Обоюдной жизни крохи
Собирая кое-как.
3
в дому блуждаешь будто в чаще
когда ты очень одинокий
когда глотаешь чай горчащий
на стул садишься хромоногий
а рядом женщина с которой
тебе когда-то было сладко
и так вольготно каждой порой
и так стыдливо каждой складкой
твои взъерошенные чада
взрослеют как-то очень лихо
и ты не знаешь постулата
чтоб унялась неразбериха
глаза твои полны разлукой
а связки жёлтым никотином
ты мнишь себя глупцом и злюкой
и виноватым и невинным
и хочешь выйти в ночь и стылость
за позабывшимся и новым
и это новое как милость
воздаст и женщиной и словом
броди по городу и слушай
как любит женщина другая
и дом её дрожит под стужей
из ночи в ночь перетекая
4
Не в моих ли пальцах твои дрожат?
Страх неузнаванья колюч, как ёж.
Каждый шорох твой к моему прижат,
Словно этот страх ты, как воду, пьёшь.
На челе твоём выступает соль,
А за ней бессонница в свой черёд.
В волосах давно посерела смоль –
В цвет холстины, когда припрёт.
Потому что жизнь тяжелей греха,
Да и так ли уж ты грешна,
Пряча втуне прошлого вороха,
И какого ещё рожна,
Если мы с тобой теперь заодно,
Хоть пари, хоть огнём гори.
И пока у нас не горит окно,
Дай побыть у тебя внутри.
5
Только рыхлое небо, гортань да горячий язык,
Только сохлые губы, к которым с рожденья привык,
Воздадут мне своё, словоблуду:
Я другим не бывал и не буду,
И не надо! Пошла у народа под финиш игра
Не на шутку, а насмерть, – ему бы покушать пора,
Да обутку забрать из починки,
Да в лице – ни единой кровинки.
Только лёгкие, полные дрёмы, да вязкие руки мои
Воздадут и восплачут за горькое право семьи,
Мне, холопу, и мне, господину.
Как оставлю я жёну едину
На кого в этом доме, в беленой такой конуре,
Где одни только окна остались в начальной поре,
А за окнами воздух, как аспид,
Ну а люди состарились насмерть?..
6
Давай поживём немного ещё,
Помедлим с небытиём.
И пусть не прощает нас дурачьё,
По-божески – мы вдвоём.
Мы за себя платили сполна:
Ты – страхом, а я – стыдом.
Коль страх – вина, то и стыд – цена,
И хватит хотя б на том.
Поскольку мы у себя в дому,
А не у райских врат,
Не станем взваливать никому
На плечи свой рай и ад.
Пусть мы иссякнем так тихо, как
День затухает, тих.
И это будет последний знак
Только для нас двоих.
С украинского
1
Что делать мне с такой державой –
срамной, расхристанной, корявой,
в любой сующейся комплот?
Её кто первый, тот и правый,
распотрошит, потом сольёт.
Кому нужна она, такая?
Сникая, но не иссякая,
расколотая, как слюда,
степная, грубая, людская,
слоистей воздуха и льда,
она стоит в чаду майданном
себе самой наперекор.
По ней проходят караваном
полтавский шлях с карпатских гор,
ветра, бессмыслица, разор,
цепы и мусорные баки,
смола, бродячие собаки,
сырых сугробов шелома,
вожди, булыжники, зеваки,
огни, сводящие с ума –
Херсона, Харькова и Львова,
наперекор всему, всему.
Она сама сольёт любого
за просто так. Нипочему.
Потом когда-нибудь пойму.
2
Мы сидим с тобой за столом одним,
Голем, глиняный истукан,
и витает над нами табачный дым,
и разбитый блестит стакан.
Голова твоя – словно мокрый ком,
тяжела, слепа, не жива,
и, давясь безмысленным языком,
ты слюнные мычишь слова.
По крахмальной скатерти, с краснотой,
от моей до твоей беды,
между этой мовой и речью той
родовые ведут следы.
Что-то наш хозяин на яства скуп –
спирт, табак и десяток мух.
И одно мычанье слетает с губ,
выбирая одно из двух.
Мы сидим с тобой за одним столом,
чада мякоти земляной,
и друг друга пробуем на излом,
и голодной плюём слюной.
И в глазах, мутнея, плывёт кабак,
и блатная плывёт попса,
и забыть её не дают никак
на двоих одни небеса.
3
Перекрёсток Юмовской и Schafgasse,
с Черноглазовской на Thomaseck* поворот.
Дело, может, в том единственном часе,
что Господь единожды нам даёт.
Это час не выдоха – передыха
от вестей оттуда, где нас не ждут,
где из улицы в улицу ходит лихо,
где свинчатку льют и покрышки жгут.
Все перепуталось, и повторять не сладко –
и родная речь, и чужой пейзаж.
У мальчишки когда-то была рогатка.
Но мальчишка вырос и взял калаш.
Спутав голос крови и запах крови,
дуновенье Божье и едкий дым,
он стоит на страже и наготове,
даже сам не ведая, кто за ним.
Жутко ему, и ужас его расплёскан
по брусчатке выжженных площадей.
Он дрожит, со всем камуфляжным лоском,
по-щенячьи пугливее и лютей.
У него мордашка маленького бульдога,
а в кармане – дюжина сигарет.
Кто теперь расскажет ему про Бога?
Есть ли где-то Бог, или Бога нет?
_____
* Улицы в Харькове и Эрфурте.
4
Мы себя казним, что живём не там,
так зачем Ты ещё казнишь,
растравляя боль по родным местам,
оставляя лишь
две-три улицы да пяток имён,
да и то сквозь сон
проступают в памяти с зеленцой
медный кипяток,
муравьиный крап на ступне босой,
травяной виток
и ручей, вдоль которого можно течь,
проливая родную речь.
Там теперь ледяная идёт война
меж людьми и людьми,
как эхо идёт от краёв до дна,
пока не скажет: возьми,
пока в ответ себе самому
не подтвердит: возьму.
Мы живём не там и себя казним,
что теряем своё родство.
Как давным-давно умирали с ним,
умираем и без него.
Только чада, в отрыве от нас, поймут
этот смертный труд.
Мы уже не вернёмся туда теперь,
только б вывезти наших чад
из мест, где на зверя выходит зверь,
источая животный чад
на все, что видят душа и глаз –
но теперь без нас.
©Евгений Сухарев, 1998 – 2016.
©45-я параллель, 2016.