Теодор Крамер (нем. Theodor Kramer, 1 января 1897, Нидерхоллабрун, Австро-Венгрия – 3 апреля 1958, Вена) — австрийский поэт.
Родился в еврейской семье. Участник Первой мировой войны, был тяжело ранен. Учился в Венском университете, занимался самыми разнообразными делами, пытаясь достойно зарабатывать; сменил множество профессий. После аншлюса скрывался, в 1939 году эмигрировал в Великобританию. В течение нескольких месяцев был интернирован, затем служил библиотекарем в техническом колледже. В 1957 году вернулся на родину и вскоре умер.
Племянница Теодора Крамера – Эдит Крамер (род.1916), австро-американская художница, широко известна благодаря публикациям по арт-терапии.
Балладная лирика Крамера близка к поэтике австрийского экспрессионизма. Широкая известность пришла к поэзии Крамера в 1970-е годы, когда начали печататься его стихи, оставшиеся в архиве. Один из томов его избранных стихотворений (1999) составила Герта Мюллер. Многие его стихотворения исполняются как песни. Общество Теодора Крамера публикует ежегодник материалов о нём и его творчестве. С 2001 году вручается литературная премия Теодора Крамера. Изображён на австрийской почтовой марке 1997 года.
Первоисточник: Википедия
Переводы Евгения Витковского
На маленькой станции
Кассира не видать в окошке,
нечасто ходят поезда,
в плюще весь вечер вьются мошки,
и мы не рвёмся никуда:
Прижмись ко мне, мой друг усталый,
устройся возле рюкзака;
чернеют насыпи и шпалы
и провода жужжат слегка.
Давай расслабимся немного:
так полагается в пути,
передохнуть велит дорога,
и вновь по жизни побрести.
Перрона слабые подсветки,
во мрак одетый окоём,
росу роняющие ветки.
и женщина со мной вдвоём.
И ощущаешь временами
неведомое в море тьмы,
то, что исчезнет вместе с нами,
когда уйдём из жизни мы.
Текут минуты понемногу
средь темноты и тишины,
и скоро к своему порогу
вернуться мы обречены.
1931
Прощальный танец
Уже давно совсем темно
почти что пуст шинок;
клиент почти допил вино,
и вовсе одинок;
пьянчуга улизнуть решит
под шарканье метлы,
когда хозяин поспешит
перевернуть столы.
Вспотевшим за день господам
уже не до затей;
никем не снятые мадам
уже не ждут гостей;
и в горле высохшем першит,
и все невеселы,
и грустно, что шинкарь спешит
перевернуть столы.
И вот, печальный мой собрат,
я чувствую нутром,
что я сегодня был бы рад
побыть святым Петром.
Я долго угощал бы вас,
и не спешил отнюдь,
боясь, что кто-то даст приказ
столы перевернуть.
1945
Застольная песня перед уходом
Нам по плечу была в пути,
не всякая беда;
легко могли перенести
не все и не всегда.
Налей вина и успокой
тревожные умы;
неполным станет род людской,
когда исчезнем мы.
Мы ждали, что настанет час,
и честно крест несли;
казалось нам – в руках у нас
два полюса Земли.
Налей вина и успокой
тревожные умы;
слабее станет род людской,
когда исчезнем мы.
Хоть поутру, хоть ввечеру,
для нас погаснет свет
но хоть какой-то, а в миру
мы оставляем след.
Налей вина и успокой
тревожные умы;
освободится род людской,
когда исчезнем мы.
1943
Горная деревня
Стоит среди сланцев и тощих лесов
деревня с далёкой поры;
черствеют на глине побеги овсов,
паршою покрыты бугры.
Тенета в домах от стены до стены
плетёт ядовитый паук,
и женщины местные сами должны
весною распахивать луг.
Подуют ветра из небесных пучин,
в природе запахнет зимой;
сезон оттрубивши, десяток мужчин
в деревню вернётся домой.
Стоит на исходе осеннего дня
фигур череда неживых,
и смотрит на то, как темнеет стерня
у грубых камней межевых.
Мужчины творят ежегодный обряд,
вернувшись в свой сланцевый край;
порою колеса они мастерят
и чистят навозный сарай.
И долго сидят и молчат мужики,
на плечи набросив рядно,
овсяного пыльного хлеба куски
весь вечер макая в вино.
1929
На жнивьё
Повороти лицо своё,
застынь, и на меня взгляни;
немного колется жнивьё:
чего и ждать бы от стерни.
Из почвы с позднею травой
зелёный проступает свет;
улитка тащит домик свой,
и оставляет синий след.
Твоё дыханье над жнивьём
всплывает, сладостью томя;
здесь мы с тобой лежим вдвоём
между мгновеньями двумя.
Жизнь комарья – недолгий срок,
печален танец на ветру,
и самый слабый ветерок
легко уносит мошкару
Стручки роняют семена,
вступил в права осенний час,
и поднимается со дна
все то, что созревает в нас.
Тебя за плечи обниму,
впотьмах молчание храня;
здесь даже думать ни к чему
о том, что колется стерня.
* * *
Где над каналом обрублен откос,
– спельта, полынь и песок –
дёрн обгорелый бугрист и белёс,
пенится мутный поток.
Ветер касается мачт и бортов,
гладит бушприт и корму;
шкипер привычно встаёт на швартов
около входа в корчму.
Все здесь привычно – скамейки, столы,
– и недурное винцо –
полные кружки в руках тяжелы,
мир и покой налицо.
Дымом и холодом тянет с реки,
полнится мглой небосклон,
тискают местных девиц моряки,
плачется аккордеон.
Пристань насквозь пропитал перегар,
– мачта пронзает зенит –
город к реке протянул тротуар,
к шлюшкам в каморки манит.
Не суетясь, веселится шалман,
сумерки падают ниц;
ветром с канала уносит в туман
насыпь, траву и девиц.
1935
* * *
Неподалёку от крыльца
стояла бузина;
коснуться веток деревца
могли мы из окна.
Страдало деревцо от рук
детей-односельчан:
был так хорош бузинный сук,
чтоб вырезать колчан.
Сорвать её коры кусок
хотел из нас любой,
и с рук не отмывался сок
густой и голубой.
Печально лето шло к концу,
вдруг повзрослели мы,
и осознали – деревцу
не выжить до зимы.
И отдавалась бузина
гниению во власть,
мы видели – она черна
и норовит упасть.
Без сожаленья ствол больной
срубили в горький час,
и детство вместе с бузиной
окончилось для нас
1931
Мороз в предгорье
Снег на крышах затвердел и высох,
едкий ветер жёсток и жесток;
изморозь лежит на барбарисах,
всюду осень, всюду холодок.
Сыплется с ветвей лишай шершавый,
пылью зависает на ветру,
и кипит испариною ржавой
хвоя в затихающем бору.
Насыпи замёрзли и канавки,
в мире что ни день, то холодней,
поселяне чаще ходят в лавки,
свежий снег на трактах ждёт саней.
В погребе работает хозяин,
ковш не выпускает из руки,
кочегар злобищею измаян,
мелкий фермер чинит башмаки.
Зимний час пришёл за летним часом;
жизнь вступает в море тишины;
дрожь идёт по кольям и каркасам,
и растут сугробы у стены.
И в шалмане дымный воздух жарок,
и мороз все более суров,
и трепещут, стоя у флюгарок,
петушки замёрзших флюгеров.
1933
Песнь у фонаря
Погасла в переулках
вечерняя заря;
сплюнь косточку от сливы,
приятель боязливый,
дойди до фонаря.
Не нужно разговоров,
не надо прятать глаз;
иди сюда, прохожий,
мы видимся, похоже,
с тобой не в первый раз.
Идём ко мне, приятель,
дай за руку возьму;
не думай, мой хороший:
ни шиллинги, ни гроши
сегодня ни к чему.
Ты лаской этой ночью
не будешь обделён;
твоим теплом согрета,
приму я до рассвета
любое из имён.
Здесь лестница крутая;
скажу начистоту:
ты обо мне не думай,
пусть лишь рассвет угрюмый
вернёт нас в нищету.
1934
Свалка
У завода, далеко за домной,
над землёй, сожжённою жарой,
свалка возвышается огромной,
мрачною и ржавою горой.
У подножья груды бестолковой
чёрствые топорщатся бугры,
и скрипит на рельсах кран козловый
доставляя новые дары.
И гора всё выше год от года,
всё растёт, окрестности губя,
продвигаясь в сторону восхода.
мергель подминая под себя;
на горчащий ветер невзирая,
никогда не отступая вспять,
ржавчиной равнину попирая,
медленно ползёт за пядью пядь.
Оседает холм и шевелится,
но из опоганенной земли
прорастают полба и кислица,
тянутся побеги конопли.
Плесневеет мусорная груда,
лепестки роняет дикий мак,
и густеет травостой, покуда
к праху прах идёт и к шлаку шлак.
1934
© Теодор Крамер, 1929–1958.
© Евгений Витковский, 2019.
© 45-я параллель, 2019.