Евгения
Изварина

* * *

В квадрат заглохшего колодца

глядят малина и дурман.

Никак ладони не коснётся

полузвезда-

полутуман.

И удержать – себе дороже,

и не оглянешься назад:

дыши всё так же,

жди того же,

настанет миг –

найдётся сад,

где неосознанную просьбу

предупреждая навсегда,

сам по себе мерцает воздух –

полутуман-

полузвезда.

* * *

Серебро утекало само

ручейком – в заражённую реку,

и на птице горело клеймо,

предназначенное человеку.

Нас не помню – а птица была:

поднимала глаза временами —

и серебряный шрам от крыла

перечёркивал небо над нами…

Небо бедных

Когда не плачет небо бедных,

в нём кувыркаются грачи –

и от пощёчин чёрно-белых

ладони ветра горячи.

Тяжёлый зной разбит на капли

и канул мимо зябких рук,

как пепел с крыл китайской цапли,

как в потолок – чугунный крюк

над головами домочадцев…

И в том действительный покой –

что ни за что нельзя ручаться,

и нет преграды

никакой.

* * *

Обегая пластинку по краю,

стрекотала стальная игла:

– Я мелодию оберегаю,

чтоб пролиться за край не могла,

я веду её точно по кругу…

Но спираль раскрутилась во вьюгу,

вьюга веером ночь обмела,

полыхнула от севера к югу,

стёкла выбила – как не была.

А пластинка всё кружит на диске… –

про шампанского зимние брызги

ты всё пела – теперь попляши

на ребре,

в истерическом визге,

в мёртвом шелесте –

для души…

* * *

До солнца – далеко.

До луны – не очень.

Пули в молоко

полёт одиночен.

Носит налегке

слезу скупую

пуля в молоке –

любовь вслепую…

* * *

За яблоками – в сад,

за снегом – выше,

в необитаемое всё равно…

Наитьем нахожу и чудом слышу,

когда под самозваное вино

(не надо о – любви, была бы жалость) -

с тобой таким же чудом говорю,

как приживаются, не обижаясь,

ворованные яблоки в раю…

* * *

Ножи пожара срезали кулисы,

затосковали по войне

и мечутся, как бешеные лисы,

по переделанной стране.

И если не бываешь по неделям

при свете правды,

при судьбе свечи, –

потрогай, как под снегом самодельным

ножи пожара горячи.

* * *

Скользит снежок, сквозной и шаткий,

как небожителей пожитки,

и карусельные лошадки

за ним сигают по ошибке

в сплошную ночь –

там,

за огнями,

неплохо бы – с тобою рядом,

за деревянными конями –

под настоящим звездопадом…

* * *

На свету и в тумане, как стриж,

только скорости веря,

боль и нежность на равных простишь –

словно иглы и перья

одного и того же огня

угадаешь заранее

за оттенками белого дня

на снегу и в тумане…

* * *

Поговори со мной,

радость-прохладца…

Нежность себя самой

остерегаться

даже не начала –

так моментальны

светлые вечера,

явные тайны…

* * *

Жить –

и снежинки встреч

стряхивать с ворота.

А одну – поберечь:

словно повёрнута

на закатный огонь

бронзовая игла.

Это её ладонь

жаждала и ждала –

веришь настороже

дрогнувшей жилке?

…Или это уже –

не о снежинке?

* * *

Ничего не меняй, не лови никакой ветер.

Время делает крюк, а дорога идёт прямо.

Пропускаешь одну – и сползают ряды петель.

На дороге – гора. На вершине горы – яма.

Замереть под огнём, на ладони птенца взвесить,

как дымок шерстяной, по вязальным скользить спицам…

У тебя – два пути, а у жизни твоей – десять:

погуляйте ещё, помашите с горы птицам…

* * *

Медвежья слеза,

горловая берлога,

свинцовая печь,

любовь –

разрешённое имя Б-га,

прощённая речь.

Звезда попрошаек,

забава ищеек,

товар при купцах,

медвежья слеза –

и цыганский ошейник

в шипах-бубенцах…

* * *

у ливня от руки

в косых набросках

другие рыбаки

на тех же досках

молитва и весло

вода и черти

другое ремесло

до той же смерти

* * *

Наглядное до слепоты,

несокровенное вокруг –

всё изменяется, но ты

не переменишься, мой друг.

На чистых росстанях бесед,

на перекрёстках автострад –

не переломишься, мой свет,

не переполнишься, мой сад…

* * *

Жаром хрусталь помутился

от гефсиманских осин –

в русские боги сгодился

горько обиженный сын.

Здесь,

где сажали то на кол,

то на бетонный настил, –

слабый хрусталик оплакал

всё, что вместил.

* * *

Белое – во тьму –

слово-домино:

Господи, кому –

именем оно?

…Инеем оно –

по сухой траве:

белое вино

в белом рукаве…

* * *

Золотой ли цвет с рябины,

или голубь от руки –

неба бледные глубины

не на шутку широки.

В небе – ветреное лето

с детским визгом и вознёй…

А кому не в жилу это –

пролетает под землёй.

* * *

Таволга – до сорока,

дальше – лебеда,

голубая свысока

медная вода:

невесомые ручьи

нежной болтовни:

при тебе они – ничьи,

без тебя – твои.

* * *

Снег на крылышках воробьиных

ожиданью гнездо совьёт.

Только Сольвейг – из нелюбимых –

Божьим промыслом прослывёт.

Лягут прахом по кружевам их

и любовница, и жена.

Только Сольвейг – из нежеланных –

всем нужна.

* * *

плясать

на стёклах кружевных

им можно

            а за каждый промах

стоим ненужные в живых

невольники на волноломах

непостижимая уму

волну распахивает бездна

им можно

только потому

что нам

нельзя и бесполезно

* * *

Поджигаешь мосты,

и тебе от огня тепло,

и упрёки пусты,

что настигло – но истекло.

Назовёшь ли судьбой

это «если бы да кабы»?

…Далеко под тобой,

где отвесных глубин столбы

без гробов и холстов

отражения погребли, –

от горящих мостов

загораются корабли.

* * *

          Половина сердца – листопад, листопад,

          половина – ветер…

Так оно всегда: не почтальон виноват –

кто кого не встретил.

Так шаги в подъезде стерегут, как щенки,

брошенные дети…

          Половина моря – плавники, плавники,

          половина – сети.

* * *

Голубой – за карими слезами –

табачок дымится листовой.

Зазеркалье ничего не знает –

только повторяет за тобой.

Годы жизни были неплохими.

Годы смерти – ветер при ходьбе.

Бронзовыми иглами сухими

зазеркалье плачет по тебе.

* * *

На качелях покачай меня

над росой едва заметной –

для неё словарь молчания

соткан речью безответной.

Ни о чем не беспокойся,

не во всём она помеха:

у меня не будет голоса –

у тебя не станет эха.

* * *           

Г. Власову

Звон об озеро пустое

шире шороха возник.

Все художники в запое,

если некому из них –

то ольшаник обветшалый

с воробьями в бороде

водит кисточкой шершавой

по негнущейся воде…

* * *

Проживёте в уме –

там, где бесы поблёскивают во тьме,

там, где речь себя не перебивает,

а ангелов не бывает.

Проживёте в делах –

клочья губ оставляя на удилах,

где на финише отдых любой ценою –

кладбище за кольцевою.

Время – камень в праще:

ни ума,

ни дел,

ничего вообще.

Искры жизни чужой соберите в чашу,

и огонь оправдает – вашу…

* * *

Натали зажгла голубую лампу.

Улыбнулась дочери через силу.

А мороз сочувствовал дуэлянту,

расщепляя воздуха древесину.

Выцветала жизнь, как медвежья шкура.

Пили чай в людской – говорили громко.

И летела пуля, как просто дура –

без труда,

без стыда,

без промаха.