This game has no name
Любовники Осени в трансе – хозяйка ушла
Без бурных истерик, без слез, без любезностей в спину,
Нагнав на прощанье сырого московского сплина
Оставив в наследство здоровый небесный дуршлаг,
В который она научила преемницу Зиму
Отбрасывать снег. Только что-то случилось не так…
Декабрь не задался опять… Свой привычный полет
Прервали снежинки на время, и мысли не очень
Цеплялись за жизнь, когда в первые зимние ночи
Растаял на лужах осенний податливый лед …
И вновь родилось ощущенье «никто нас не хочет»,
И вновь показалось – никто нас, по сути, не ждет.
Философы спорили – что-то кричали гурьбой,
Искали окружность в сечении этой спирали.
Одни называли все это обычной судьбой,
Другие не звали никак – просто молча играли
В игру без названья, без четких уставов и правил
Где нет победителей – есть не начавшие бой…
«O, tempora!» [эпистолярное]
я, видимо, скоро вернусь.
нет,
про твой адюльтер
еще не забыл [он не вышел из сплетен и сводок],
но вдруг оказалось, что грохот твоих сковородок
намного приятней, чем их «что изволите, сэр?»
я, видимо, скоро вернусь.
буду вежлив и кроток…
конфеты, сухое шампанское,
кофе глясе…
здесь, знаешь ли, как-то паршиво.
никак не пойму:
зима ли так действует
или отсутствие споров
и то, что за матовой вязью морозных узоров
нельзя отличить от публичного дома тюрьму.
здесь все как один обсмотрелись «Ночного дозора»,
но, выйдя из тени, попали в кромешную тьму.
я все понимаю: эпоха являет свой дух
и вновь повышает сорвавшийся, вроде бы, голос.
у каждой «O tempora!» сразу испортятся «mores».
когда по TV, на глазах изумленных старух,
какой-нибудь Педро споет для какой-нибудь Лорес
дешевую мыльную оперу.
знаешь, мой слух
не очень-то нежен, но самая черная грусть
вселяется в душу, когда с перекошенной сцены
по воле продюсера пьяный и голый Ромео,
избивши Джульетту, читает стихи наизусть…
а впрочем, все это неважно.
к чертям все измены,
включи кофеварку
[я, кажется, скоро вернусь]
Апельсиновый Сок
Что-то жжет изнутри – может быть неживая вода,
Может быть одиночество – слабый, но едкий наркотик…
Осознав невозможность спасения, как никогда
Ощущаешь себя сочетанием кожи и плоти…
И не в силах покинуть привычный уют кабака,
Застревая в чугунных решетках литых водостоков,
Продолжаешь тихонечко жить, правда жить абы как,
Разбавляя реальность густым апельсиновым соком.
И опять через силу любить свой потрепанный мир,
Каждый день созерцая с тоской, как твое отраженье,
Осторожно скользит в ванных комнатах съемных квартир
Чуть заметно цепляясь за трещинки в кафеле. Жженье
Исчезает в груди, как обычно, в полпятого – в пять,
Когда Время слегка начинает похрустывать между
Шестеренок наручных часов, кем-то пущенных вспять…
И когда за окошком зима как-то грустно и нежно
Начинает играть ледяную мелодию на
Ксилофоне сосулек и клавишах из черепицы,
Вспоминается детство и сказки Кота Баюна,
Вспоминается то, что обязано было забыться,
Но зачем-то живет в пыльных кипах прочитанных книг,
В складках креповых штор и на струнах разбитых роялей,
Где устав от мирской суеты твой печальный двойник
Спит, укутавшись в плед, и в надколотом жизнью бокале
Рядом с ним – апельсиновый сок…
Божественных здесь больше не играют
*
Божественных сегодня не играют.
Неловко.
В декорациях таких
Земную жизнь пройдя на семь восьмых
Окажешься в каком-нибудь сарае
С бутылкой – в лучшем случае – вина,
А в более простом – палёной водки.
Где на верёвке высушить колготки
Сложнее, чем повеситься, где над
Протёкшим потолком прокис чердак,
Где есть дверной проём, но нету двери…
И только томик Данте Алигьери
Не вписываясь в общий кавардак,
Всё будет наблюдать без интереса
Как ты при обстоятельствах смешных
В земном пути дойдешь до двух вторых.
Вдали от звёзд и сумрачного леса.
*
А знаешь, здесь у нас снесли «Москву».
Не город, нет. Пока ещё не город.
Пока ещё местами только вспорот
Рельеф окрестный. Палую листву
Сквозь лабиринт строительных траншей
Гоняет ветер. В постерах картелей
Видны эскизы будущих отелей
А на местах старинных малышей,
Заманчивый, промышленный пейзаж,
И лунки от разрушенных гостиниц…
Здесь каждый норовит урвать гостинец.
В столице начался сезон продаж.
*
Ни пуха липы ни гусиного пера.
Привычка глупая – желать себе удачи –
Обречена всегда на крик в ответ на плач и
Посыл не к чёрту, но ко всем чертям.
Вчера.
Был трудный день. Несло со всех сторон
Прокисшим молоком как в магазине.
Я наблюдал за красным апельсином
Садящегося солнца. Только он
Подходит – понял я – на роль творца
Всем остальным – помимо всякой воли –
Приписаны лишь маленькие роли
В общественной комедии конца.
*
Божественных здесь больше не играют.
В этом городе нет аллей
Докурив «Житан», отправляю окурок в тишь
Глубины ночной и, не зная других приемов,
Выхожу во двор, за собой оставляя лишь
Чуть заметный свет
В рокировке дверных проемов.
В этом городе нет аллей. Ветер Норд-Норд-Вест
Снова дует здесь, разрывая вуаль туманов;
Вековая стройка с обильем отхожих мест,
Бесконечность свай
И засилье подъемных кранов
Растворяясь вновь средь отходов и вторсырья,
Замедляя пульс до игрушечных трех ударов,
Я с тоскою смотрю на птиц, для которых я
Стал давным-давно
Частью уличных тротуаров…
Возвратись ты туда
Он, пожалуй, проснулся бы… Встретил тебя на перроне,
От которого вечность назад разошлись поезда,
Заглянул бы в глаза, крепко сжав ледяные ладони,
Очень тихо шепнул бы на ушко «ну здравствуй, малыш
Здесь почти все как раньше – нарядные елки, хлопушки
Легион керамических кукол, смотрящих из ниш,
На твое возвращение. Карты, перины, подушки,
И горячий пирог с ароматом ванили, и твой
Пожелтевший камин, усыпляющий треском поленьев…»
Только ты не вернешься и он не придет за тобой
Клевер [истерика]
Возьмите меня – закрутите как можно старательней,
Тащите силком на юга вплоть до крайнего севера,
Чтоб вспомнил я, чем отличается шар от касательной,
Чтоб вспомнил, чем пахнет трава и трилистники клевера,
Чтоб слово «катушка» не связано было с магнитами,
Чтоб раннее утро запахло и мхом, и берёзами,
Когда твой рассудок прошит электронными нитями,
Бывает совсем не легко различить эти образы.
Бывает же так – держишь крестик, а видишь в нем свастику,
Бывает – меняешься сам, а бывает – с гримерами,
Но если театр – это жизнь, как твердили нам классики,
То кто же нас сделал такими плохими актерами?
Статисты, суфлеры и сплошь закулисные пьяницы...
Пустые картины излишне слащавой пейзажности…
Одни второсортные роли… и, в общем, без разницы
В какой мизансцене событий сегодня окажешься…
И, в общем – то, всё так привычно, всё так одинаково,
Фанерное солнце садится за горы из дерева,
В букетах бумажных цветов без цветочного запаха
Порой попадается клевер, не пахнущий клевером…
Возьмите меня – закрутите как можно старательней,
Гоните пинками – да так, чтоб слетели и запонки
Мне пофигу, чем отличается шар от касательной,
Верните мне только любимые с юности запахи…
Метаморфозы
Ты любишь любые утехи – духовные, плотские
Ты любишь кино и ночные прогулки по улицам,
А я не люблю ничего, кроме раннего Бродского,
А я не смотрю ничего, кроме фильмов Кустурицы.
Наверное, это не повод печалиться – сетовать,
Наверное, всё хорошо и всего в жизни поровну:
Одни помогают бездомным, и слушают Летова,
Другие стреляют в людей под сонаты Бетховена.
Ты пьешь свой «Мартини». С улыбкою смотришь на улицу.
Дождь снова загнал нас в кафе на углу Маяковского.
Сквозь призму бокала бармен стал похож на Кустурицу…
Мне страшно взглянуть на тебя…
вдруг увижу я Бродского…
Метроном
Расписание жизни одобрено. Всё – позитив.
Ты гордишься отсутствием веры и вредных привычек.
Ежедневный размеренный грохот твоих электричек
Наставляет тебя на знакомый до боли мотив,
Метроном твоей жизни привычно чеканит свой такт,
Это просто как раз-два-три-раз: дом – дорога – работа –
Снова дом... Посиделки по пятницам, клуб по субботам...
Ну пожалуйста, солнце, ну сделай хоть раз всё не так!
Переври анекдот, посети магазин в неглиже,
Разукрась потолок и забудь о ремонте на кухне…
[Вроде, все хорошо, только что-то по-прежнему тухнет
За шикарной обивкой в твоей «идеальной» душе.]
Посади на балконе красивый цветок эдельвейс
Нарисуй рядом семь Белоснежек и глупого гнома
И тогда ты услышишь последний щелчок метронома
И чарующий лязг электрички, сорвавшейся с рельс.
Мульт
Все приметы лгут – это я ещё в детстве вычислил.
Если встанешь не с той ноги – то она сломается.
Абонент молчит. Недоступен. А может выключен.
В ожидании я немного успел состариться…
Плюнь в колодец через плечо, позабудь историю.
Это все вранье – Чингис-ханы, Антоны Ульрихи…
Я про них читал – но теперь ничего не вспомню я
Это всё, прости, лишь сюжеты забытых мультиков,
Винни-Пух подавился мёдом и встал на ролики,
Прошлогодний снег залепил пластилином улицы,
Братец Лис наконец добрался до Братца Кролика,
А Чернушка… та оказалась обычной курицей…
Когда все друзья превратились в прекрасных бабочек
Я остался висеть один безнадежным коконом
Встав с обеих ног, я споткнулся о чьи-то тапочки
Пропади же в тумане ты, чертов ёжик, пропадом!
* * *
Да, поредела моя семья, что поделаешь,
А кому-то – подумать только – мало одной
Ну, здравствуй, брат. Прошло пятнадцать лет
Повымерли, должно быть. Стольких бед
Им в раз не пережить. Ты скажешь «Нет!»
(Пятнадцать лет спустя чего не скажешь)
*
Да что уж там…
Теперь до голубей
Мне, если откровенно, мало дела…
Моя семья так сильно постарела,
Что кажется – в один из майских дней,
Я стану младше собственных детей
(помимо нерожденных).
До предела
Урезав текст, отточенным грошом,
Черчу тебе, на ломанном дельфийском,
С оказией письмо на обелиске…
Ты хочешь знать «куда же я ушел»?
Ну, слушай, брат.
Со мной все хорошо.
Пишу тебе из мрачной дельты Стикса….
*
Закаты от рассветов здесь почти
Неотличимы – в солнце мало проку
Когда за место неба, где-то сбоку,
Расщелина в земле. Ты не сочти
Мои слова за жалобу. Отнюдь.
Здесь хорошо. Конечно, мало света,
Но по весне, в разливах Черной Леты
Об этом редко вспомнит кто-нибудь.
*
Ты не подумай. Разум мой не стих,
И даже память, вроде, не слабеет –
Ведь кто-то ж помнит пение Орфея
И поступь Эвридики, пусть таких
Осталось мало.
Я же берегу
Осколки дней под крепкою бронею:
По-видимому встретиться с роднёю
Не суждено – на дальнем берегу
Приезжие толпой изводят тушь
Записываясь в очередь…
Но Стикса
Не перейти – Харон пять лет как спился.
И с той поры не видно новых душ
*
Вообще разруха, что ни говори…
Аид сбежал.
Сизиф забросил камень.
И кажется, что Лета скоро канет
сама в себя…
Но знаешь, Изнутри
Все это (уж прости мне мой снобизм)
Я однозначно видел (как-то, где-то)…
Ты можешь не поверить мне, но это…
Похоже подозрительно на ЖИЗНЬ
*
Пишу тебе из мрачной дельты Стикса….
«Ну, здравствуй, брат. Прошло пятнадцать лет»
Провокация осени
Провокация осени – можно считать – удалась
ты опять погрузилась в своё «ничего не хочу я»
все и так не легко, а полгода ни с кем не ночуя
привыкаешь к тому, что за окнами холод и грязь
Привыкаешь к тому, что твое междометие «нах»
Не смущает детей и старух, позабывших о тризне
Все кладется на музыку, только симфония жизни
Исполняется нынче лишь в самых минорных тонах
Весь мажор – на экране. В кефире и в слойках «ням-ням».
В порошке «Ариэль» и в прокладках летающих «кефри»
пропаганда здорового образа чьей-нибудь смерти
вызывает презренье к еде и критическим дням
стойкий запах чужих неудач заполняет страну
и витает, и кружит везде – от Москвы до Чукотки
депрессивный психоз замечательно лечится водкой
но и той не хватает. Живем, как в похмельном плену.
Провокация осени – старый, но верный прием,
я опять погрузился в своё «ничего не хочу я»
не красив – не умен – не силен – не любим – не ревнуем
не богат – не женат – не сестрат – не сдаваем в наем,
одиночества нет – есть заманчивый образ тоски
можно с ним породниться – сплотиться до крови и пота
только он не готовит обед, не стирает носки
и не станет, пожалуй, ходить за тебя на работу…
...........................................................................
Утром выйдешь из дома… куда-то девалась вся грязь…
и в симфонии жизни послышалась партия альта
свет застыл на бензиновых пленках сырого асфальта
Провокация осени – можно считать – сорвалась…
Прогулка во сне
Рахману Кусимову
Мне сегодня приснился опять твой скучающий Питер
Город всех настроений – веселых, печальных, капризных,
Тот, куда сила воли и принцип случайных событий,
Исключают мое возвращение в нынешней жизни.
Пропечатанный кем-то в каналах и каменных плитах,
Город детской мечты, пусть размытой и малость потертой,
Сорок пять островов, облицованных серым гранитом,
Где, срываясь опять со второго на сорок четвертый,
Я бродил в этом сне, вдоль изгибов казанской подковы,
Вроде вновь среди вас, но опять ни к чему не причастен…
Улыбаясь смотрел, как над черной Невой в пол-второго
Разводные мосты делят город на мнимые части.
Я дошел до кунсткамеры вплавь, правда, выглядел глупо,
Я приснил себе литр коньяка – чтоб бороться с прохладой.
На другой стороне, окончательно дело запутав,
Летний всадник промчался галопом до Медного сада…
Мой будильник разрушил оковы дремотных обманов,
И, проснувшись в Москве, как всегда без особых усилий,
Я покинул твой город, холодным осенним туманом
Растворившись среди параллелей васильевских линий…
Скажите что-нибудь
Поэзию давно пора свести на нет,
Чтоб вновь переплести слова её и звуки,
Пока в своих домах не сдохли все старухи,
И в окнах не иссяк «тот несказанный свет».
Пока ещё стоят крещенские морозы
Над русскою землей. И самый первый снег
Принаряжает вновь пенёк моей березы,
Ночь, улицу, фонарь. И несколько аптек.
Поэзию давно пора распотрошить,
Разрезать на куски, промыть и перекрасить,
Ноктюрн на флейте труб уже совсем не катит,
Мгновений чудных нет, и с каждым часом жить
Становится скучней – некрасовская муза
Спилась в своем гробу, и дружною толпой
Сбежали все друзья прекрасного союза.
И из лесу никто студеною порой
Не выйдет на мороз, бубня под нос «вестимо»,
Не припугнет детей, прижав ружье к плечу….
Закрыли кошельки бродяги – пилигримы
Подъезд парадный пуст. Никто не скажет «Чу»…
Ночь. Улица. Фонарь. Но взорвана аптека.
И некому собрать расплесканную ртуть...
Окислился металл серебряного века.
Поэзия мертва.
Скажите что-нибудь...
Ноябрь-2004 – декабрь 2005
Триптих отсутствия
По случаю учета шницелей
столовая закрыта навсегда
О. Бендер
Туманное
Твой дом не здесь – здесь временное лежбище
Никчемный Альбион туманной юности
Москва тебя удержит пару лет ещё
Но это все уже – чужие трудности
Твоя страна лежит намного северней
Но там теплей, чем в Риге или Вильнюсе
Там в глупых юбках пляшут чьи-то девери
И градусник зимою редко в минусе
Гольфстрим – не я – согреет руки белые
Туман – не снег – твой дом слегка укутает
И мир споет родными децибелами
Наполнив прейскурант по чувствам фунтами
А здесь они давно уже приелись все
Здесь нет преград и нет преодоления…
Тебя здесь тоже нет…
Ну что поделаешь…
...В Москве туманы – редкое явление…
Я люблю тебя
Я люблю тебя. Карты замешаны.
В голове бравый марш треугольников.
Некто Горький влюбляется в Пешкова
Достоевского душит Раскольников
Снежным пухом небесного тополя
Мою комнату съели растения
Я хотел познакомится с Гоголем
Я хотел выпить водки с Есениным
Я б ему позвонил и представился
Я б сказал, что зовут меня Федею
Но молчит безнадежно – предательски
Абонент недоступного гения
На республики делятся унии
И трамваи гремят одноместные…
…Вот и жди тебя в этом безумии
До начала второго пришествия…
PS
Дрянная жизнь, потрепанная блядь,
Зазноба и политиков и пьяниц,
Опять встает – ведет на новый танец,
Хотя никто не хочет танцевать.
Забытых лиц потрескавшийся глянец
Я подшиваю в старую тетрадь
Разбив лицо на профиль и анфас,
Свернув тоску классических устоев,
На монотонной плоскости обоев
Я наблюдаю разность лунных фаз.
Мир без тебя похож на мир с тобою,
Но только в нем чуть меньше умных фраз...
крещенская капель
я изредка скучаю по тебе,
пишу порою письма, но не чаще
чем раз в неделю, мой почтовый ящик,
расположившись в мусорном ведре,
глотает их…
среди моих вещей
теперь не встретишь прежнего расклада –
кто кончил врать, тому уже не надо
запоминать своих шальных речей.
я слышал, у тебя там тоже – фарс,
никто тебе не друг, никто не ровня,
и ни одна зараза не запомнит,
что ты не любишь рок-н-ролл и джаз.
в Москве стоит крещенская капель,
и зимний дождь переполняет лужи,
и, кажется, что будь тебе я нужен,
нашлись бы силы сдернуть карусель
и запустить её немного вспять…
да черта с два – в душе проклятым грузом
все тот же снег...
и снова смылись музы,
и в алфавите только буква «ять»…