Феликс Гойхман

Феликс Гойхман

Четвёртое измерение № 24 (408) от 21 августа 2017 года

Пленные птицы

Воспоминание о Новом годе

 

Небеса не решились начать снегопад

без прямых указаний снизу.

Пешеходы, поправ мостовые, спешат,

словно голуби по карнизу.

 

Новый год. Суеты веселящий яд

опоил и народ, и героя.

И весёлые люди, как ружья, стоят

у ларьков в пирамидах по трое.

 

Вот и ты от усталости валишься с ног,

предаваясь нелепым заботам,

и на мой, предрешённый судьбою, звонок

отвечаешь рассеянно: «Кто там?»

 

Петух

 

Поскольку все любили потроха,

заваренные в супе по старинке,

родители купили петуха,

втридорога, на тридевятом рынке.

Он принесён был среди бела дня,

суровый, и суровой ниткой связан,

однако он всё время двигал глазом,

похоже, что выслеживал меня.

И вот, когда я нитку развязал,

петух заголосил, и заплясал,

и шпорами воинственно забрякал,

а я перепугался и заплакал.

Он сделал вид, что с нами не знаком,

гордясь своей купеческой повадкой,

и, всё-таки, поглядывал украдкой,

потряхивая алым кошельком.

Подрагивая алым гребешком,

расхаживал диковинным шажком

неспешно, как под музыку кадрили,

и знать не знал, зачем его купили.

 

Лошадка

 

На конской мерцающей ляжке

запрыгала плешка тавра –

наездник в багровой рубашке

гарцует по краю ковра.

 

Какая нужда увлекает

по кругу его рысака –

едва ли наездник вникает,

взирая на нас свысока.

 

Он делает сальто с размаха,

как будто в седле горячо.

Но вот акробатка без страха

взлетает к нему на плечо.

 

Её красота и свобода,

шальная, бесстыжая, в лоб,

невинную душу народа

бросает то в жар, то в озноб.

 

Вольно ей бесплотной сиреной

кружить над зелёной ареной,

рискуя при этом, как знать,

упасть и костей не собрать.

 

Итак, по ковру, без остатка

отдавшись благому труду,

спешит молодая лошадка,

не смея дохнуть на ходу.

 

* * *

 

Мы лгать не умеем друг другу,

поскольку ничтожны слова.

Мы ходим и ходим по кругу,

улыбку скрывая едва.

 

Ах, эта улыбка-улика,

среди миллиона улик...

Согласен, что выглядят дико –

любовь и вражда напрямик.

 

* * *

 

Возвращаюсь с поля брани,

побеждённый, на виду,

как рука в чужом кармане,

я по городу иду.

 

Где любимая? Где други?

 – Там за Летой, за рекой.

Вороньё со всей округи

отмечает ваш покой.

 

* * *

 

Снова я в дороге.

Почему так скоро?

Почему в итоге

не было раздора?

Не было долгов?

Не было желания

повернуть назад?..

 

Остался только взгляд,

твой печальный взгляд, –

как мост – без берегов,

над морем – без названия.

 

Библейские мотивы

 

1

Голос мамы, зовущий обедать,

из раскрытого настежь жилья

ты не слышишь, ты должен исследовать

поведенье шмеля.

 

Вот что значит, изведав разлуку,

Повернуться-вернуться назад

в ту прозрачную дачную скуку,

в одиночный азарт.

 

2

Он тебя, как родного повяжет,

приголубив и сделав другим,

прежде чем на лицо твоё ляжет

несмываемый грим.

 

И твое несуразное тело

стать ещё не успело смуглей,

как с души воспитанье слетело,

будто пепел с углей.

 

3

Так что мама, зовущая кушать,

мельтешит и волнуется зря,

ей бы лучше с тобою послушать

литургию шмеля.

 

Шмель гудит над кипящей сиренью,

Над сиренью лиловых кровей,

ведь сирень неподвластна старенью

по преданью шмелей.

 

Легендарное это растенье,

между тем, увядает уже,

но гудит и дрожит в исступленье

шестикрылый Моше.

 

4

Даже если знаменьем Сюжета

был его заполошный прыжок,

заблуждения жатва и жертва,

вожделенья ожог.

 

Ты едва ли воспринял знаменье,

покидая владенья свои,                           

ухватив, между тем, краем зренья

побережье вдали.

 

Там   случайная чайка кружилась,

реял пляж золотистой каймой,

изумрудное море клубилось

кружевною волной.              

 

Там весёлый кораблик рыбачий,

как печальный шарманщик незрячий,

промышлял на виду до поры

обещаньем любви и удачи,

обещаньем игры.

 

5

Но когда ты в пустыню заброшен,

обещания, право, не в счёт –

и песок, прожигая подошвы,

под ногами течёт.

 

Ты бредёшь и не чаешь привала,

потому что застыли вдали

лишь белёсые волны, в три балла,

и ни грамма земли.

 

Для чего этот край основался,

этот храм тишины гробовой?

Не иначе, как здесь столовался

ураган столбовой.

 

Не иначе, природа, ответив

на удар, залегла второпях,

как пехота, хлебнувшая смерти,

как язык в словарях.

 

6

Ни войной не поднять, ни парадом,

ни досужей морокой мирской –

сколько хочешь, окидывай взглядом

поголовье песков.

 

Сколько хочешь, распутывай тропы,

караванов слепой серпантин,

ни быка не найдёшь, ни Европы –

ты, как палец, – один.

 

Безымянный, погрязший, последний,

позабывший в тщете о родстве,

сколько хочешь выпестывай бредни

о воде и листве.

 

Не забрезжит листва над водою,

не запляшет вода над листвой,

Только зной над пустыней седою

поиграет с тобой.

 

Капитальная лирика

 

За лесами и за морями,

род мужской бросая в дрожь,

как рука в чужом кармане,

ты по городу плывёшь.

 

Было время – и я таскался

за тобою попятам,

воспарял и обрывался,

превращаясь в капитал.

 

Только волнами аромата

улетучился приворот.

Озиралась ты воровато,

проворонила поворот.

 

То ли места пустого гений,

то ли путник чужих высот...

Вероломство моих видений,

виртуальность твоих красот.

 

Юбилейное

 

С такой же врождённой улыбкой

уйти будто в море в народ

хотя бы внематочной рыбкой

хотя бы ногами

                        вперёд.

 

С такой же гримасой лукавой

исчезнув за пропастью лет

согреться посмертною славой

попарить истлевший хребет.

 

Но что за гримаса терзает

арийские эти черты

когда по стене проползает

курчавая тень нищеты

 

и что за напасти пророчит

нетленного сердца клубок

когда на макушке хлопочет

роняя помёт

                   голубок?

 

* * *

 

Сгинувший без известий,

сам себе господин.

Красное пили вместе

белое – я один.

 

Всё чем душа объята

не утопить в вине.

Разве земля поката –

пёхом по целине?

 

Призвание

 

1

Старушка чуть не

                              причитала,

склоняясь над моей рукой,

как будто чудо опознала

она в ничтожности такой.

Легко знакомства по трамваю

случались сорок лет назад.

В то утро, я припоминаю,

мы с папой ехали в детсад.

И вот, среди дорожной скуки,

восторженно и не шутя,

нам говорят, что это руки

отъявленного скрипача,

и что светилам надо спешно

мои ладошки показать,

хотя призвание, конечно,

моё нетрудно предсказать.

 

2

Короче, в сад мы не попали.

Отец повёл меня туда

где мне обычно покупали

зверей резиновых стада.

Он долго маялся у стойки:

– Смотри, а скрипки-то в цене!

Как радужные осколки,

они мерцали на стене.

 

3

Профессор задавал вопросы,

а я со страхом отвечал,

я пел ему куплеты взрослые,

и ноты спетые сличал.

Профессор не спешил с ответом,

с оценкой моего труда:

– Пускай он будет хоть поэтом,

увы, не мне судить об этом,

но музыкантом никогда.

 

Занавеска

 

Это пустое место:

стены и потолок,

на окне – занавеска,

как «живой» уголок.

 

Ни стыда, ни секрета

под луной проливной –

занавески и ветра

полонез продувной.

 

Эротизм этой пары

объяснят колдуны:

потаённые чары

полоумной луны.

 

Нежит, словно голубку

кавалер-удалец,

то ныряет под юбку,

то срывает с колец,

 

то с лукавой ухмылкой

тянет песни свои

о превратностях пылкой,

негасимой любви,

 

что закончится жалко,

гробовою доской,

а пока аморалка

под луной колдовской.

 

Гость

 

Не смех, а зловещие гимны,

как пленные птицы, кружат,

не тени, а чёрные нимбы

на каменных лицах дрожат.

 

Не звёзды, а мёртвые знаки

на мраморном небе растут,

не пляшет, а плачет во мраке

картонного сердца раструб.

 

Душа – самозванка, комета

закатится в мир на часок.

Не это ль – судьба человека,

Песок, уходящий в песок.

 

Над нами созвездье итога,

под нами земли полоса.

Чего тебе надо от бога,

мой каменный гость Валтасар?

 

Поминальная песня

 

Памяти Лены Гассий

 

Оторопь долгой разлуки,

горечь пережитых дней –

это свиваются звуки

песни беззвучной твоей.

 

Музыка сфер или скрежет

ширится над головой.

Словно видение, брезжит

образ невидимый твой,

 

прячется, кутаясь в дымку,

не оставляя следа.

Издавна ходят в обнимку

сёстры любовь и беда.

 

Что же такого чудного

в этом стечении чувств?

То, что не выдать ни слова,

сколько ни бьюсь и ни тщусь.

 

То, что ни уха, ни рыла,

как естество не тирань,

судорогой перехватило

память, будто гортань.

 

Оторопь долгой разлуки,

горечь пережитых дней.

Это рождаются звуки

поминальной песни

моей.

 

Реквием

 

1

Первое пламя листвы

ветер случайный раздует.

Девочка в платье весны

над волосами мудрует.

 

Раннее солнце в пустом

зеркале вышьет не глядя

нежную молодость – «гладью»,

грешную старость – «крестом».

 

Девочка! Руки твои,

их колдовское круженье –

то ль отраженье любви,

то ли по струнам скольженье.

 

И невозможно понять

эти проворные пальцы,

взгляд отрешённый ронять

на застеклённые пяльцы.

 

2

Я бы спросил наугад:

– Что ты затеяла? Кто ты?

будь это Моцарта взгляд,

заживо брошенный в ноты.

 

Я бы поддался сполна

злому мужскому наитью,

будь ты, и вправду, сильна

женскою, зверскою прытью.

 

Будь это, вправду, закат

женского звёздного часа,

долгий взыскующий взгляд,

неузнаванья гримаса,

 

я бы роптал начеку

в зыбком зиянье развязки.

Впрочем, не мне, чудаку,

зеркало делает глазки.

 

3

Впрочем, и ты – не она...

И ничего не исправить:

пряжа судьбы – седина,

неистребима как память.

 

И, обретённые вдруг,

эти шершавые строфы

так же, как воздух вокруг,

пахнут дымком Катастрофы...

 

4

Но погребальные сны

странным виденьем согреты:

девочка в платье весны

вместо заплаканной Пьеты.

 

В этой жемчужной броне

неуязвима для мрака...

Будто озноб по спине –

счастье от взмаха до взмаха!

 

О! эти руки вразброс! –

мне начинает казаться,

что над стремниной волос

певчие птицы кружатся.

 

Что им судьбы холода

и дуновенье проклятий!

Словно шальная вода,

музыка падает с прядей.