Галина Ульшина

Галина Ульшина

Золотое сечение № 13 (577) от 1 мая 2022 года

Литер свинцовые пули

«Незнакомка»

(триптих)

 

* * *

 

Дыша духами и туманами…

А. Блок

 

Ушла в туман…Что ж, никуда не деться.

Вернётся ли обратно? – вот вопрос

из моего безоблачного детства,

а флуд и блуд заполонили ost

и west до самых до окраин,

но никакой другой не знаю я,

чтоб так ушла – не распиарив таин,

и тайнам соответстовала б явь.

Наружу – всё.

Изнанки не осталось,

а полый мир сжимается в зеро –

наверное, оставшаяся малость

и знать не будет, как ей повезло.

Знакомое лицо моей эпохи

искажено: художник был ли Босх,

и Бог ли виноват, что дело плохо

или безумец Александр Блок?

 

Ну, а пока эпоха строит рожи –

сдуваясь, небо ниже и тесней –

я задыхаюсь, лепеча: о, Боже! –

и не лечу по-прежнему во сне…

Знакомцы – все.

Всё – типажи и клоны,

вся информация стекает в Интернет…

А Незнакомка – мимо миллионов –

в туман ушла, духов оставив след.

 

Перестроечный. Портрет 6

 

Шубой норковой да по полу автобуса –

р-р-разойдись, а то смахну плечом! –

проползает, как пчела по глобусу,

барынька меж бледным дурачьём

в мешковатых узкоглазых курточках,

в недоедках с мольного стола –

перестройкой топтаная курочка,

вся, по клюв, в заботах и делах.

 

Видимо, с шофером не поладила,

или взбунтовался «Мерседес»,

только эта норка шоколадная

вызывала бурный интерес:

кто-то вспомнил НЭП, потомков Бендера,

кто-то продразверстку, кулачьё,

а одна – врача, нациста Менгеле –

устремлённой бабе нипочём…

Вся в духах, туманом опечалена,

словно руль в автобусе, одна,

ехала, упрямо и отчаянно,

не сестра, и точно – не жена.

 

«Портрет неизвестной с розой», Дмитрий Левицкий

 

Удел – остаться ликом «Неизвестной»,

мучительно пленяя и маня,

затихнуть навсегда в багете тесном,

из прошлого взирая на меня...

Красавица осьмнадцатого века,

с копною чуть припудренных волос,

не банты, а кокетливые ветви

поблекших, словно анемоны, роз…

Так романтично, так неповторимо

поддерживает юбку кринолин –

ты фрейлиной была Екатерины

в день тезоименитства Катерин?

О, нимфа,

твой покой не потревожил

ни шведа, ни поляка смертный крик,

и лишь к звезде придворного вельможи

твой взор полуопущенный приник.

Вскипали бурно страсти подле трона,

Левицкий (нынче модный портретист)

тебя воспел на полотне огромном,

теперь ты, как Херасков* и Капнист**,

увековечена…

Да только безымянна…

Мы видим век твой сквозь твои глаза,

Елизавета... Ольга... или Анна?.. –

сударыня, ну, как вас называть,

чтоб скрасть удел остаться «неизвестной»,

загадкою пленяя и маня,

чтоб не молчала ты в багете тесном,

в сегодняшнее глядя, на меня?

________

*Херасков М. М. (1733 – 1807) – русский поэт эпохи Просвещения.

**Капнист В. В. (1758 – 1823) – русский поэт и драматург, общественный деятель.

 

* * *

 

Затихну на грани травы, на грани ракушек и глины,

в предчувствии необоримом, что мёртвым откроется высь…

Увижу пыльцою цветов и спорами мхов и тычинок:

теряет навеки дивчину, как бабу с повозки, Ростов.

Мой голос был слышен едва средь города в жилах асфальта

и все, кто «любимою» звали, забвения пили отвар.

Но, тело стыдом теребя, душа проступала живая,

ростком золотым прошивая следы обретенья себя:

то божьи взошли семена сквозь очи и поры – навылет –

туда, где космической пылью выводят судьбы письмена.

Гремел галактический гром, Землёй различимый едва ли –

судьба́м имена раздавали – так сеяли в каждом добро…

И полнились очи до дна, и имя мне стало – Кассандра:

так сходит на малхут бина́ великого Света касаньем…

Но, времени путая ход, решённых суде́б отпечатки,

с небес засевали тетрадки, случайным вспухая стихом,

и слов удушающий ком уста разверзал предсказаньем,

а счастью ли быть? наказанью? – поэту не ведать о том…

 

…Вернувшись, я смолкла, как тать, среди лабиринтовых улиц:

мне литер свинцовые пули дрожащей рукою катать.

 

* * *

 

Чуть позавидовать Гомеру,

без страха глядя сквозь века,

Тредиаковскому – слегка,

Державину и Кантемиру;

на гений Пушкина взглянуть

свинцовой пулей дуэлянта;

по древу мысью проскользнуть

среди губителей таланта;

принять Поэзию как рок,

сразиться с веком-алабаем,

что – в Рим? – в Нью-Йорк или Дубаи

черкнуть для друга пару строк;

 

сводить сотрудников с ума

лица не общим выраженьем,

перчатки путать, а на шее –

пускай болтается сума;

с протянутой рукой пройти

меж спонсоров и меценатов,

но фрак среди своих манаток

для «нобелевки» не найти;

черновики поставить в ряд

поэтов серебр-Я-но-вечных,

как холодеют лоб и плечи –

почувствовать – писал не зря…

Прийти на фестиваль стихов

всех победить и огорошить,

и убояться, вдруг, до дрожи,

произнесённых слов.

 

Ты

 

из первых, кто умирает от быта, безлюбья и боли,

заговорённый от пуль и пираний – носишь тавро доли,

стихами клея гено́м века, стихая в космический шелест,

будешь ломать, словно мальчик, лего родственных отношений.

В ночь длиной как чужой окурок – слюни да пара затяжек –

вспышки мыслей: ты первый придурок даже на диком пляже,

гол и велик, что коньки морские сжались, травой укрыты,

в доме твоём – мировой скинии – вместо Торы корыто

колотое, Интернет «на мыле», дым сигаретный, тексты…

В хате пустой на сто первой миле даже тебе тесно:

всюду извечный вопрос «quo vadis?» – гложет и гложет.

Может

Яхве воспользуется правами, сам по себе – поможет?

В коже ли, роже ли метка? Боже, силы скрепи глиной.

Коли ты жизнь начертал острожной, укороти линию.

 

Регенту иеродьякону Амвросию

 

Я крест монастырский ношу на груди –

ты помнишь? – сам выреза́л…

Как труден твой путь – помоги, огради! –

сам выбрал служенье и знал…

Танцорки крылатой забытый сын,

с отметиной Божьей в зобу,

молюсь за тебя – с Богом ты не один,

и всё же, как сына зову,

и всё же, как сына прошу:

пусть труден и горек, и светел твой путь,

молюсь и надеюсь чуть-чуть:

акафисты вторя, меня не забудь –

я крест твой дубовый ношу.

 

 

Неотправленые письма

(цикл)

 

* * *

 

Милочке

 

Как знаменосец чей-то стяг несёт, достоинства взыскуя,

блюдёт избранница из прях иль швей фамилию мужскую.

Отцову, продолжая род:

в девичестве была Шевченко.

И тень великая встаёт сквозь Неньки боль и польский гнет,

на белую ложится стенку…

Печальной песней кобзаря переполняя жизни воздух,

фамилию отца не зря она в себе несла как остров,

на нём спасаясь от любви.

Потоцкая – с такой хоругвью

своё гнездо пыталась свить, о тернии изранив руки.

Нет, Ненька не покорена, а шляхтич бледен, будто постник,

нет, не лелеяла она мечту увидеть крах Потоцких,

Пилсудских или Радзивилл – осквернена хоругвь кончиной.

Фамилию, как час пробил, меняет женщине мужчина.

 

И разве есть её вина в том, что Господь послал второго

супруга и теперь она

навеки стала Гончарова?

Натальи тонкие черты, балы, кареты –это в прошлом! –

зодикальный круг чертить ей оставалось в звёздном крошеве,

где три фамилии свились оплёткою на женском теле,

их историческая высь была как флаг – дороже денег,

дороже шуб, квартир, машин, здоровья, без того некрепкого…

О, безответственность мужчин!

О, хрупкость знаменного древка…

 

* * *

 

Кенигу

 

…А душное время уже миновало.

Что ж роза засохла, – пришла ей пора.

Вы приняли «химию»… толку мало…

не хочется ёрничать, жизнь, мол, игра.

 

Надежду питая, что куплена роза,

согласно цветочным посадкам у Вас,

я не задаю, опасаясь вопроса

«как ваши дела?», потому что сейчас

пишу доказательства теоремы

квадрата углов лягушачьей икры.

…у Мёртвого моря под кроной деревьев,

готовых любого паломника скрыть,

не вспомните напрочь ни ёлок, ни елей

с мильёном зелёных хвоинок-антенн,

направленных в небо – конечно! – елей

олив Гефсиманских и храмовых стен

напомнит родную Сибирь еле-еле…

Тем лучше.

И мы, не нашедшие Света,

в египетской тьме – как в болоте кулик.

Родные торфяники каждое лето

геенские разогревают угли –

но мы терпеливы. И тушим болота.

И очень надеемся: может быть, кто-то

большой и великий нагрянет с Востока

и каждому он по заслугам воздаст,

и зло покарает за Вас. И за нас,

прищученных за горбачовую ересь…

 

Под Богом, от Бога ли, к Богу идём?...

 

В онколога Вашего стоит поверить –

Кинерет верой наполнен. С дождём!

 

Геннадию Жукову

                                                                                                                                    

И толковала чернь тупая:

«Зачем так звучно он поёт? 

А. С. Пушкин, «Поэт и толпа»

 

Умирать – это злая наука,

до поры она не знакома:

кто-то тулится в красный угол,

кто-то сердце сжигает в уголь,

а кого-то греет икона…

Он вернулся в столичном лоске,

развесёлый ростовский Сократ,

похождений своих отголоски

увеличивая стократ,

углубляя романы в раны,

многогласым стихом круша –

 

чтоб декабрьским рассветом ранним

ироничные губы сжать.

 

Он вернулся – чтоб лечь, как в пифос,

в красноглинную землю словом,

отдавая стихи на вырост,

заливая гортань оловом…

А над Мёртвым Донцом, над Доном,

над остывшей землёй Танаис,

своему удивляясь бездомью,

над полями слова пронеслись,

чтоб с ростовского неба бездонного

вдруг обрушился стихопад,

превращая в Парнас окраину,

и сводя к аксиоме правило,

что «ПОЭТ человеку – брат!»

 

…С ветром петь так казалось просто!

Генка Жуков – до боли свой,

это он – на коне розовом

всё резвился, сорил прозою,

в звень с эоловой тетивой,

безмятежностью пьяный Шива,

многорукий босой дервиш!..

 

Здесь, вчера, среди нас жил он –

этот факт никуда не денешь.

 

Е. Евтушенко

 

Слышать пора настала русское слово простое:

из Соединенных Штатов – Евтушенко в Ростове.

Он – старик исторический, ему уже семьдесят пять!

В ростовской публичке мы пытались его понять:

 

Почему в Оклахоме обходился без баррикад?

В каждом советском доме россиянин ему был рад.

Где он был в девяностых? (Это сладкое слово «быть»,

мы-то знаем, как просто превращается в «поза-быть».)

Каждый – выстрадал лично: что? – талант, а что? – хилый хит.

Итак, в Ростовской публичке Евтушенко читал стихи.

 

…Нас, обнятых и по́днятых, он качал, как своих детей,

нас, доныне не понятых, понимал, как протоиерей;

этой весной декабрьской бабы, кажется, стали добрей:

стала лучшею каждая, безнадёги слезу отерев.

И совсем не старик он – ему бравых семьдесят пять! –

как словами сорил он, подбирать нам да собирать…

В ростовской библиотеке, где весь зал занимал Поэт,

озадаченные человеки нисходящий видели Свет.

 

Ему б аплодировать стоя, по совести и по уму,

он – последний потомок Ноя, Ковчег – устремлён ко дну.

Этот высокий парень с распахнутым воротником,

разделил всех на ариев – парий жгущим своим стихом.

Ему б аплодировать молча, руки отхлопав в мясо –

до Оклахомы – полчища наших стихов стремятся.