Геннадий Акимов

Геннадий Акимов

Четвёртое измерение № 32 (596) от 11 ноября 2022 года

Пора тревоги нашей

Чернослив

 

сложно быть искренним трудно по совести говоря

мысли клубком речь безобразной личинкой

шипящие звуки спеша выползают из букваря

шипя вылупляются фразы с двойной начинкой

 

примат языка говорение лепет галдёж

пение щебетание бредни надрыва немножко

маска гротескная рот экспонирует ложь

майкл джексон излом гримаса на тоненьких ножках

 

сначала купаж потом хаотичный разлив

смыслы кристаллизуются и выпадают в осадок

антрацит агат каракурт чернослив чернослив

черное покрывало со множеством складок

 

Мёртвые цветы

 

В пуховике с мохнатым капюшоном,

В ботинках тёплых, флисовых штанах,

Я шел к тебе слегка умалишённым

И понимал, что наше дело швах,

Что мы с тобой – две хрупкие гвоздики

И вскоре упадём в последний снег,

Февральский снег, замызганный и дикий,

Расхристанный, как пьяный человек.

Я слушал ветер. В болтовне бессвязной

Улавливал отдельные слова,

Обрывки песен, скользкие рассказы,

И складывал спокойно два и два.

Раз – наледью покрытые ступени.

Два – жуткие клаксоны в унисон.

И серые беспомощные тени,

И мёртвые цветы под колесом.

           

Ира

 

вмешались токсичные звуки

в текущий лениво ручей

мне снились холодные руки

когтистые руки врачей

 

погасли последние фары

померк над бульваром лимон

во тьме затрубили фанфары

и выбежал стройный омон

 

на нём голубые бахилы

прожектор и бронехалат

а я обнажённый и хилый

но кто-то укутал в бушлат

 

смогла меня строгая ира

чипировать и приручить

а им онкологию мира

несчастного мира лечить

 

Ключ

 

Кто-то носит с собой золочёный ключ,

Открывает клетку – выпустить зверя весны.

И тогда умирает империя серых туч,

И приходит утопия голубизны.

 

Молодая плотва кидается к свежей еде,

На лету попадает сому в усатую пасть.

Человеки ходят по изобильной воде,

Для поимки сома расставляют снасть.

 

Пахнет хвоей, а скоро запахнет ухой.

Крошки хлеба смешались с крошками табака.

Пахнет прелью и сыростью в чаще глухой,

Пахнет порохом – слабо, издалека.

 

Даже взгляд часового не слишком колюч,

Потому что кто-то проходит над ним,

На брелок нанизав золотистый луч.

И цветет бессмертник в лесной тени.

 

Джезказган

 

Я в тишину беззлобную влюблён,

привык лениво нежиться в постели.

Но в сердце поселился Вавилон.

Ну что ему неймётся, в самом деле?

 

Не Вавилон – скорее, Джезказган:

жарища, пыль, менгиры, терриконы,

и над костром – дымящийся казан,

и в небе – меднозубые драконы.

 

Здесь пекло, сухость, здесь почти что ад,

здесь по утрам плетутся работяги

на беспощадный рудный комбинат,

ревущий, как чудовище в овраге.

 

Промзона,  закопчённая стезя...

Хоть манит степь, но главное – квартира.

Сбежать отсюда никуда нельзя,

зато завозят вдоволь эликсира,

 

зато в кино отчаянный герой

красиво мстит бандитам и убийцам.

Душе довольно мелочи любой,

чтоб с бытием отравленным мириться.

 

Найдёшь в кармане стёршийся пятак –

и лыбишься довольный, будто спьяну...

Когда кругом непроходимый мрак,

то радуешься даже Джезказгану.

 

Мятный мёд

 

Июнь возьмёт своё, момент подкараулив, и разнотравье  вмиг, и жаркой печью – луг, пчела летит на сбор меж приоткрытых ульев. И музыка летит, похожа на пчелу –

живущая без слов, рождённая без боли, одна полоска  явь, другая темнота, она сама – слова, цветок и ветер в поле, безгрешна и легка, обманчиво проста. Я следую за ней к небесному порядку, туда, где суете кровавой места нет – подальше от стрельбы и нахтигалей всмятку.

Здесь правят мятный мёд, гармония и свет.

 

* * *

 

Фатеж – Любаж – деревня Игино.

Осиротевший бабий хор.

Спи, дядя Коля, песня сыграна,

Окончен трудный медосбор.

 

Не войте так, не надо лишнего.

Пчелиный гул, далёкий звон,

Блины и баночка гречишного

Да знаменитый самогон.

 

А помнишь – озеро, карасики,

Неутомимая гармонь?

Теперь в селе не будет пасеки,

Да и село уже с ладонь.

 

Земля, забытая Создателем,

Скупой обветренный пейзаж...

И храм, в котором настоятелем –

Былой воришка и алкаш.

 

Тиха украинская ночь

 

Поменьше слов, побольше толку:

погрузка, старт, бычок во рту.

«Уазик» едет по просёлку

с гуманитаркой на борту.

 

(мы снова лезем за черту...)

 

Привет, Изюм. Салют, Чугуев.

Всё, чем богаты – в коробах.

Не ждём ни слез, ни поцелуев:

мы здесь за совесть, не за страх.

 

(мы - чужаки в чужих краях...)

 

Хохол, кацап – никто не лишний,

попал в беду – должны помочь.

Господь не делает различий,

мы все Ему – кто сын, кто дочь.

 

(тиха украинская ночь)...

 

Вот патрули – те спросят строго,

и нам расслабиться нельзя.

- Готово, бро. За руль, Серёга.

И чтоб ни жезла, ни гвоздя!

 

(опять по ниточке скользя...)

 

Анюта, вишня и песец

 

Привет, Анюта. Всё стоишь на рынке?

Всё баба-ягодка, и на язык бойка.

Капуста сочная, картоха, дыньки, дыньки,

И у самой округлые бока.

По жизни на все руки мастерица,

в порядке держишь огород и сад,

и вишня у тебя по двести тридцать,

а у других по двести пятьдесят.

А я болтаюсь, все дела забросив,

любое дело мне не по плечу,

и время тащит к пропасти на тросе,

а я тащусь покорно и молчу.

Бывало, сам настаивал настойку,

варил варенье, банки закрывал,

но все мои настройки сбиты с толку,

я чую: зреет шухер, грянет шквал.

Идёт большой песец, пропала свежесть,

разъела душу пакостная слизь...

Но если я до завтра не повешусь,

приду наутро вишней запастись.

 

Небо в твоих глазах

 

Спасибо, мама, за то, что ты выносила меня,

За то, что ходила с большим уродливым животом.

Вдвое сильнее притягивала земля

Округлое тело, где мы уже жили вдвоём.

 

Я выходил на свет, причиняя тебе ужасную боль.

Причиняя мне страшную боль, ты выталкивала меня на свет.

Обессилев, мы плакали вместе, глотая воздух и соль,

Посылая миру испуганный громкий привет.

 

Жизнь – это боль, и нужно её стерпеть,

А когда притерпишься, живётся весело и легко.

Мама, я уже никогда не поверю в смерть.

Я помню: ты пела, отдав мне своё молоко.

 

Земля притянет, возьмёт, но не превратится в прах

То, что соединяло нас крепче любого клея.

Мы глядим друг на друга, и небо в твоих глазах

Всё ближе и всё светлее.

 

Третий всадник

 

Хрустнуло лето засохшей берёзой,

жарко зевнув, опалило кусты,

и прокололо шершавой занозой

сердце, хлебнувшее вдруг пустоты.

 

В небе хлопки. Задымилась эпоха,

пляшет безумная смерть неглиже,

жарятся ломтики выдоха-вдоха

на раскалённом шипящем ноже.

 

Поздно скулить! Копьеносцы на старте.

Отблеск огней небывало высок.

Смотрим закат в погорелом театре,

пьём свежепролитый клюквенный сок...

 

Где-то в стране опадающих лезвий,

плетью дождливой хлестнув по стеклу,

осень – загадочный третий наездник –

скачет, беду приторочив к седлу.

 

Дориан

 

Из тюбиков слепых, потёмок вязких

Я выходил мучительно на свет,

Когда природа смешивала краски

И забывалась в мятном полусне.

 

И я вдыхал дурманящие смеси,

Я чуял красоты и крови власть.

Тарантулом, раздувшимся от спеси,

Моя душа голодная скреблась.

 

Пройти, как цезарь, жизнью многоцветной,

Античностью, не знающей стыда…

Мне светит нестареющее лето,

А мрак и грязь возьмёт себе вода.

 

О страшных тайнах знают только сваи

На дне холодном илистых запруд.

Кромешный август руки умывает,

И паводки багряные текут…

 

Я помню: зал, серебряные блюда –

Для избранных счастливчиков обед.

Меня поцеловал мой брат Иуда,

Я ласково куснул его в ответ.

 

Всегдашний денди, златокудрый опий,

Тягучий эротический бальзам,

Я разошёлся тысячами копий

По глянцевым журнальным полосам.

 

И каждый вечер, дымно-иллюзорен,

Я умираю — сморщенный лимон…

Чтоб разлететься тысячами зёрен.

По всей земле.

Мне имя — легион.

 

Как мюмзики в наве

 

Писать о зеркалах – прескверный тон.

Тем более – писать о зазеркальях,

Где гусеницы весом в пару тонн

Растят грибы в потусторонних залах,

Безумец пляшет кроличьей порой,

Орут в лесу дурные бармаглоты…

Побрившись утром, ванную закрой –

Пусть там бушуют дикие охоты,

А ты иди в свой улей униформ,

Торговых центров, пластиковых окон.

На форум позовёт рабочий горн –

Ты прочно к этой плоскости причпокан,

И что тебе тот выморочный сон,

Фантазии обкуренного бритта…

Но заглядишься в зеркало, и всё,

И нет тебя, осталась только бритва.

 

Зимнее время

 

Крался закат по снегу, жался к домам бочком,

вылизал пенку с неба розовым язычком,

чёрную спину выгнул, пышным хвостом взмахнул,

в бархате мягком сгинул дня монотонный гул...

Входит зима без стука, в инее циферблат:

кровь усечённых суток, срок ежегодных плат.

Власть ледниковой нави, снежный переворот.

Зимнее время правит. То есть перечеркнёт

строчки осенних песен, вставив скупой пунктир...

Станет взаправду тесен саваном скрытый мир.

 

Горького сна обглодыш, скомканная постель,

и по лицу наотмашь – выпуски новостей,

звон колокольной меди, марш беспокойных нот,

время бредёт и бредит, хлюпает и ползёт.

Красный безглазый овощ бьётся, срывая бинт...

Разум плодит чудовищ. Он, очевидно, спит,

порцию мутной кривды на ночь опять хлебнув.

Сходятся стен харибды, в печень стучится клюв.

Сциллы пустынных улиц… где же твой дом, Улисс?

Снайперы ждут, прищурясь, пристально смотрят вниз

с крыш, где плевком размазан тусклый незрячий бог

по перекрёстным фразам дымных ночных тревог.

Клочья седых пожаров, жатва слепым серпом,

певчее горло сжато бронзой и серебром.

Стрелки, соприкоснувшись, высекут град огней,

голову – чик! – кукушке,

а заодно и мне.

 

* * *

 

юный взгляд с побуревшего снимка

объектива шального мишень

на вертушке шипела пластинка

где битлы исполняли мишель

 

был наверное вечер субботы

танцы-шманцы как раз подучить

и смертельную дозу свободы

не страшился никто получить

 

разомлев упивались балладой

той где лестница в небо и проч

рассуждали о смерти с бравадой

что твои вальсингамы точь-в-точь

 

кто она – похотливая сука

или воин с железным лицом

почтальон приходящий без стука

как легко в это веришь юнцом

 

а теперь из  багрового сгустка

разливается сумрак безлик

темнота предстоящего спуска

что ты знаешь об этом старик

 

сочинитель рифмованных трелей

за всесильную выпей до дна

но не ври что в глаза ты смотрел ей

потому что безглаза она