Геннадий Кононов

Геннадий Кононов

Все стихи Геннадия Кононова

* * *

 

Бумага в сальных пятнах,

торговые ряды.

Кленовый лист распят на

поверхности воды.

 

Так пожелал Создатель –

и грустен день-вдовец,

и жалок покупатель,

и жалок продавец.

 

Плоды земли и света

горою, как во сне,

приснившееся лето

по рыночной цене.

А день уже недолог,

и в сердце нет огня.

А я совсем недорог.

Купи меня.

 

Весенний эрзац

 

Обнажились реки берега

и спустили штаны огороды.

Приготовлен весны суррогат

Равнодушной (А. Пушкин) природой.

 

Жжёт сетчатку назойливый свет,

пахнет дрянью. А дальше – не помню.

Даль стройна, как шизоидный бред,

и сияет магический полдень.

 

Приникая к земле, как Антей,

засыпает алкаш у развилки,

где начало страстей и путей

да осколки разбитой бутылки.

 

 

* * *

 

Вот диплом мой и паспорт. Возьми, полистай, не спеша.

Всех живых я живее, и свет мой не сгинет во мраке.

Я не бомж, господа. Говорят, у меня есть душа.

Я плачу за жильё, состою в профсоюзе и в браке.

В документах указаны имя, и возраст, и пол.

Без труда в пять минут я любую анкету заполню.

Снимки предков я в старом альбоме недавно нашёл.

Рассмотрел – с ощущением странным, как будто их помню.

Я люблю свою землю, и я не уеду в Париж,

что бы тут ни случилось. У нас есть надежды и силы.

У страны есть герои: Добрыня, Мальчиш-Кибальчиш.

Так что я не безроден. Придётся – умру за Россию.

Мир погряз наш во зле, справедливости нет на земле.

Но не зря приходили волхвы со святыми дарами.

Я читал, что распяли Христа за меня в том числе.

Он не русский, но наш. Иногда я бываю и в храме,

и висит грозноликий, внушающий мужество Спас

над рабочим столом в нашей тихой, уютной квартире.

Есть двуглавый орёл. Думцы думают думу за нас.

Господин Президент обещал, что замочит в сортире

всех врагов государства. Пусть жизнь в нём висит на соплях,

мы должны делать дело на совесть и ладить с законом.

Я на службу хожу. Получаю зарплату. В рублях.

Вам охранник покажет мой письменный стол с телефоном.

У меня есть друзья – и, скажу вам, немало друзей,

стоит номер набрать – обласкают, нальют и накормят,

в этой пятиэтажке когда-нибудь будет музей.

Посмотреть бы – да жалко, без нас это дело оформят.

Так вела колея, так дорога сложилась моя.

Я чирикал в пути, хоть насквозь простудился и вымок.

Есть листы со стихами – считаюсь их автором я.

На журнальных страницах найдёшь моё имя и снимок.

Опекают меня. А могли б, например, посадить.

Всё сложилось о' кей на пути моём мягко-пологом.

Но – при этаком счастье – боюсь, не смогу подтвердить

своего бытия после смерти пред Господом Богом.

 

Выдох

 

Ты жизнью опять заболел.

            Как продвинешься –

                          станешь свободней.

Пока же – дымит сигарета,

           и падает вилка под стол,

                          но она не придёт: ни сегодня,

                                      ни утром. Так выдохни это.

 

Все страсти, как мартовский снег.

           Тот, что падает в лужи

                      в весенние эти денёчки.

Ты ж вермута верным путём

           продвигаешься глубже и глубже,

                       пока не доходишь до точки.

 


Поэтическая викторина

Дон Гуан – статуе

 

Я давлюсь любовной чушью,

в лом мне юмор, и сатира,

и черемуха в окне.

То ли жизнью, то ли Русью,

то ли хлоркой из сортира

длинно тянет в ноздри мне.

Подсчитает баб и бабки

Лепорелло – и уедет.

Пусть труба поёт отбой.

Командор, обуйте тапки,

не тревожьте Вы соседей

непрестанною ходьбой.

 

Я займу немного денег,

я прочищу уши ватой,

заценю себя ценой,

и в карман засуну ценник.

Пусть торчит щеголевато,

как платочек кружевной.

Захвачу на память снимки,

и, от нежности пьянея, –

на вокзал. Ещё пьяней

замелькают версты, мысли,

все одна другой длиннее

и одна другой смешней.

 

Командор, не надо грусти,

берегите честь мундира –

на войне, как на войне.

То ли жизнью, то ли Русью,

то ли хлоркой из сортира

потянуло в ноздри мне.

 

Завтрашний дождь

 

Весь дрожа, как мираж,

прокатился товарный состав.

На пленэре алкаш

из нирваны восстал, недоспав.

 

В бред дневной духоты

луч последний вонзился как нож.

Побледнели цветы:

приближается завтрашний дождь.

 

Пал удар, как топор.

Предвкушают грядущую грязь

и готический бор,

и тропинок славянская вязь.

 

Дрогнул листьями лес.

И по коже – холодная дрожь.

На ширинке небес

дёрнул молнию завтрашний дождь.

 

Уходи, уходя

в запредельный последний полёт,

где лишь влага дождя,

где чистейшего разума лёд.

 

Мне уже не успеть

срифмовать повседневную ложь:

наша песенка спе…

Начинается завтрашний дождь.

 

* * *

 

Льётся медленный дождь, начиная с шести,

и никто не спешит с возвращением долга.

Не успеешь и рюмку ко рту поднести,

как трезвеешь мгновенно, всерьёз и надолго.

Полюбив безоглядно, глотай, не жуя,

да слова завивай с применением плойки.

Жизнь возможна: нас кормят и любят друзья,

а метафоры я нахожу на помойке.

 

* * *

 

Мир отщепенцев и шутов,

неистребимый, как Израиль,

нам распрощаться, не пора ли?

Но я, пожалуй, не готов.

И как оставить мне игру,

привыкшему к печальной касте,

сдать свой серпастый-молоткастый

навеки ключнику Петру?

 

* * *

 

Не получился мартовский сонет.

Весна меня достала до печёнок.

Дрожит, на пробужденье обречённый,

в ней тополь, как селёдочный скелет.

 

Стакана призма преломляет свет,

и нерушим порядок в этом спектре.

Открой фрамугу черепа – проветри:

внутри порядка не было и нет.

 

Хоть каждый март похож на мой портрет

томленьем сердца, слякотью, капелью –

ни в трезвости, ни спьяну, ни с похмелья

не получился мартовский сонет.

 

И, наблюдая грязных льдин балет,

бутылки, сучья, выпуклые воды,

замечу я на грани ледохода

лишь Музы уходящей силуэт…

 

 

* * *

 

Я над жизнью не насмехаюсь,

но я её не люблю.

Ю.Мамлеев

 

1.

 

Небывалой весной, под наркозом,

                                                     не чувствуя боли,

молодая река замерла среди чёрных дерев –

ледяным червяком изогнувшись

                                                в заснеженном поле,

успокоясь в нирване равнин и до дна отвердев.

Но грядут перемены: растает ледник на газоне,

обнажится прикрытый сугробами мусор и хлам,

сына Дэви Мария зачнёт непорочно на зоне,

и народ наш отпразднует

                                         День синтетических мам,

и зима отзвучит до предела хрустальною нотой –

но пока что дороги чисты и незыблема твердь.

Есть проходы в развалинах,

                                           тропы – в замёрзших болотах,

а слова тяжелы. И просторней, чем родина, 

                                                                      смерть.

 

2.

Строить замки воздушные поздно

                                                    и, в общем, не нужно –

все построены, проданы, куплены и обжиты.

В коридорах случайные встречи,

Пегас на конюшне,

а за окнами падают белые Божьи цветы.

 

* * *

 

…Но вечер, как поцелуй, нелеп,

и в окна хлещет ночная мгла:

я зубы ломал о небесный хлеб,

вино Евхаристии дул из горла.

Любил, молился и хавал снег,

и мне не поздно начать с нуля,

а от любви исцеляют – смех,

время, голод или петля.

 

* * *

 

Ночью снится крещенье огнём и льдом.

Поутру по счетам платишь,

и будильник нежно стучит в ладонь –

словно женскую грудь гладишь.

Просветлев, сотрут поцелуй зеркала,

зашипит океан в ванной.

Может быть, та женщина умерла

или просто ушла рано.

Все колодцы до дна исчерпала плоть,

а на дне ни на грош веры.

Не молись, ничего нам не даст Господь,

кроме жалкого чувства меры.

Не молись, давно уже спит душа,

и, вливаясь в поток ночи,

медный день раскалённо звенит в ушах,

засыпая песком очи,

исчисляя в молекулах и в рублях

всё пустое, что не приемлю.

 

Хороши васильки в небесных полях,

только я предпочёл землю.

 

* * *

 

Орут коты, в окне клубится мрак,

но ветхая тетрадка под рукою.

Судьба не черновик, и всякий шаг

лишает нас свободы и покоя.

Вы о свободе знаете из книг.

Меж тем, едва услышав отзвук зова,

иллюзии беспечный ученик

неточное зачёркивает слово.

Раб ослеплённый Царства не узрит,

но нет преград нагим глазам поэта,

и жизнь его, как рукопись, горит,

исполнена огня, теней и света.

 

* * *

 

Пал горький снег. С двенадцати до двух

клубится ночь, как чернокрылый дух,

прямые перепутывая линии.

Она щедра, даруя миру – тьму,

влюблённым – койку, вору – Колыму…

А улицы такие длинные.

 

Покоем мёртвым тянет от реки.

Кровавы буквы в тексте от Луки,

и клочьями линяет жизнь рутинная.

В ночи, невесел, бродит сатана,

а родина погибелью пьяна,

и улицы такие длинные…

 

Пока (Пасха)

 

Пока весенний колокольный звон

расходится над городом кругами

и Пасха пахнет сном и пирогами,

я вижу мягкий свет конца времён.

 

Пусть говорят, что огнь неугасим,

и карами пугают нас напрасно.

Я знаю: всё на свете станет ясно,

когда с небес на землю поглядим.

 

Сквозит в окно процеженный рассвет,

и поп с дьячком, пожалуй, разговелись,

и, затрещав, предельно разгорелись

те несколько свечей, сходя на нет.

 

Мы бытия читаем буквари

и задаём ненужные вопросы,

пока бредут ко всенощной берёзы,

как девушки, мерцая изнутри.

 

А жизнь тасует души и тела.

Ей всё едино, дряхлой: вечность, миг ли.

А мы не понимаем, мы привыкли,

что в празднике – любом – есть привкус зла.

 

Пока весенний колокольный звон

расходится над городом кругами,

я вижу мягкий свет конца времён…

 

Пост

 

К весне он сник и выбился из сил:

на деньги год неурожаен был.

Лишь ширилась в карманах пустота

в последний день Великого поста.

И солнце отощавшее вставало

да облака жевало над рекой.

Бумажек и на хлеб недоставало,

а он мечтал купить себе покой.

 

 

Поутру

 

За шторою рассвет безумно жёлт.

Похмельные коты вопят на крыше.

От женщины, когда она не лжёт,

какую только глупость не услышишь…

Лаская плоть её распухшим ртом,

я счастлив, что избавился от блажи.

Теперь молчу: ведь сердце знает то,

о чём и Богу на ухо не скажешь.

 

* * *

 

Припомнив вечерком, от жизни вдалеке,

предсмертный бред гвоздик в занюханном ларьке,

помянем всех друзей, подружек и семью,

и радость дней младых, потенцию мою.

 

Я за подполье пью. За вечный недобор.

За всех, кто не прошёл естественный отбор.

За тех, кого ведёт во тьму седая нить,

где музыка ещё имеет место быть.

 

* * *

 

Ю. Беликову

 

Сор из машин и составов

сыплется в мусор столицы

               ждать, предлагать, продаваться и клянчить своё…

Новых державиных слава

чахнет впотьмах без Фелицы,

                штопает флаг без державного жеста её.

                       

Клетки с пустыми сердцами,

девушек жадные очи…

                Члены российских плейбоев как пушки торчат,

и погружён в созерцанье

демон, помянутый к ночи:                         

               звёзды молчат, но Спаситель, возможно, зачат.

                       

Ну, а поэт мимоходом

и без особой охоты

               ищет местечко в обозе, себе на уме.

Путь разделил он с народом,

но, не набрав обороты,

               истины привкус смакует в родимом дерьме.

                       

Истина в нём первосортна.

Ехать в обозе комфортно:

               спальный вагон, только поезд идёт не туда.

Плачет за стенкой малютка,

в тамбурах дымно и жутко,

               и над Москвою твердеет звезда изо льда.

 

Сумерки

 

1.

Стекает закатной мелодией сумерек свет,

и время на кухнях слоится, как дым сигарет,

пустеют вокзалы, и нет в моём поезде мест.

Сижу и читаю, но это не карма, а текст.

Бесшумно и пыльно струится поверх головы

мелодия эта – как запах засохшей травы.

 

2.

Сумерки, смех – падает времени часть

мягче, чем пыль, и на пол ложатся слои.

Словно вино, я пригублю твою страсть.

Пламя свечи оближет ладони твои.

Выпей до дна, если устроит цена.

В небе луна за пеленой не видна.

Плоть так тесна, а комната холодна.

Дрогнет звезда, и к горлу подступит весна.

 

* * *

 

Так бывало: в делах моих полный завал,

Но лица я ладонями не закрывал.

 

На перроне скакали в угаре шаманском

Чьи-то дети. Текли человечьи стада.

Я молился в сортирах. Струилась вода

и журчала светло, как в раю мусульманском.

Днём светило включали на полную мощь.

Падал порванный в клочья полуденный дождь,

и попутчик стакан мне протягивал: «Будем…»

Средь цветенья и смрада, мольбы и божбы

я зубами развязывал узел судьбы,

равнозначно ненужный ни Богу, ни людям.

Мог я лечь, но при этом стоять на краю,

и пылал мой шалаш в мусульманском раю,

и – по мере сгоранья – он стоил дороже.

Я не спал, я следил за движением тел,

и звездою сгоревший, окурок летел

в прах протоптанных предками торных дорожек.

 

То, что кончено, кончено

 

Вновь – июльское кружево.

Вновь – ночей белый соус.

Хамство сходит за мужество,

а усталость – за совесть.

Дразнит лето холодное

переменами лика

и в каком-нибудь Лондоне,

и на спуске к Великой.

Но в душе закорочено.

Нет ни капли смущенья.

То, что кончено, кончено.

Не просите прощенья.

 

* * *

 

Тянет пьяный сквозняк, не хватает огня,

еле тлеют руины сгоревшего дня,

весь в заплатах заката короткий мираж,

и весной безнадёжно размазан пейзаж.

Пусть напьется из лужи нагая звезда.

Не бывает прозрачною в марте вода.

Эта связь не из тех, что возможно продлить,

и совсем не из тех, что возможно забыть.

 

Приготовленный ужин конкретен и зрим.

Над кастрюлей картошки – сияющий нимб,

и берёт телефонную трубку игрок,

с умной точностью вычислив ставку и срок,

и гадалка тасует колоду всерьёз,

медля с полуответом на полувопрос,

и привычною болью сжимает виски –

или вовсе без слов, иль словам вопреки.

 

С нами – крестная сила, ночная звезда,

и такая ж душа в ожиданье Суда,

и судьбу мы играем в четыре руки

или вовсе без слов, иль словам вопреки.

 

 

Утро

 

Духом весенним шибает в ноздри

ветер с подтаявших крыш.

Будь осторожней: дороги скользки,

а Петербург – не Париж.

Так не гоняйся весь день грядущий

за неразменным рублём.

Просто доверься Луне растущей.

 

Черёмуха

 

Поэтами истёртое до дыр,

любезное богеме и народу,

не рассуждая, осыпаясь в воду,

цветение отходит в лучший мир.

 

Созревший вечер ветренен и сыр.

Держа в руках неволю и свободу,

гулять в акмэ, любить одну природу,

сменив вино на творог и кефир:

 

Покоясь в полуяви, в полусне,

с лихой бедой уравновешу радость,

и аромат финала сладок мне.

 

Я трону листья, раненые тлёй,

вдыхая заключительную сладость, –

и синтаксис затянется петлёй.

 

* * *

 

Читать меню. Писать темно и мутно,

спать до обеда и не рисковать,

болтать с автоответчиком. Бывать

на шабашах и в Шамбале попутно.

 

Пусть грезит дух о молниях и птицах,

судьба как книга. Смыслам нет границ.

Поверь, я б вырвал парочку страниц,

когда б не тосковал о тех страницах.

 

Пылающими буквами вдоль стен

начертан нам второй закон Ньютона.

Дыши, душа, парами ацетона,

покуда свищет ветер перемен…

 

* * *

 

Шоссе. Дома в один этаж

стоят спокойно и тверёзо.

Сквозь нераскрашенный пейзаж

как дым, струятся ввысь берёзы.

Плеснёт закат холодный луч

в окно, немытое от века.

Дремучесть слов, липучесть туч -

тут всё по росту человека.

Тропа. Сарай. За ним сортир.

Забор полутораметровый,

а в тёмной глубине квартир

любовь, как оголённый провод.

 

Элегия лесоповала

 

Я загнал свою клячу зазря – её план удался.

Я присел на завалинку хаты, которая с краю.

Она бросила гребень, и лес до небес поднялся –

Воют волки, да вороны, как над побоищем, грают.

Я нормален почти, я бы мог быть нормальным сполна:

жить по средствам, судьбу и отечество не выбирая.

Разводил бы свиней, своё поле пахал дотемна,

и дрочил свой елдак в этой хате, которая с краю.

Я бы ел свою кашу, молился, глотал алкоголь,

Вяз в снегу по зиме и месил бы осеннюю слякоть.

Равнодушно б смотрел, как кругами расходится боль –

скоморохом, который уже не сумеет заплакать.

Я построил бы храм на холме, и назло Сатане

я и думать забыл бы о ликах далёких царевен,

но дорога, длиннее, чем Библия, под ноги мне

расстелилась покорно. Потом она бросила гребень.

 

…В этих местностях диких не очень-то много людей.

Пахнет гарью, просчётом, тоской и болотною гнилью.

Ухмыляется осень. Сквозь линии липких дождей,

сквозь дворцы из прессованной пыли, оставшейся пылью,

сквозь январские льды, сквозь объятья холодной весны,

сквозь сосновый настой, как забвение, вязкий и плотный,

через жирные ласки домашних хозяек, сквозь сны

я ломлюсь с топором напролом, равнодушный и потный.

И проходят века, и прошли уже тысячу раз…

Я валю этот лес, больше я ни на что не сгодился,

Горечь стала привычной, а это, пожалуй, маразм…

Она бросила гребень, и я в нём навек заблудился.

 

* * *

 

Эх, дорого нам времечко и дёшева еда…

Закат. Портвейна мертвенная прана.

Прокуренные кухни. Мерно капает вода

бессмертной меланхолии из крана.

Окончена ли партия? Здоровы ль игроки?

И мой куплет сомнительный – допет ли?

Расхожесть афоризмов от Матфея, от Луки…

И всё ж на шеях галстуки, не петли.

Безвременно уставший от любви и от вранья,

смакуя едкий запах пораженья,

в грязище покаянья извалявшись, как свинья,

я не хочу играть на пониженье.

 

* * *

 

Я помню ритмы круга внешнего:

в нём опозданий не боялись.

Подружки наши многогрешные

впотьмах рыдали и смеялись.

Гремел состав гиперболический,

летя во мглу иного мира.

Тянулся смрад психоделический

из привокзального сортира.

 

Я помню тот перрон приснившийся,

где мы курили и сорили,

где падал город накренившийся

в спокойные глаза Марии…