* * *
Меж этим и тем сентябрём,
Меж тою любовью и этой,
Как молнии высверк,
Как гром –
Взаимность –
Попробуй исследуй.
И всё же представишь на миг
Себя до безгрешности юным,
Как будто и впрямь уж старик,
Брякнув по струнам:
– Каким же я был дикарём,
Каким же я был недотёпой!
Меж этим и тем сентябрём
Такое хоть заново топай.
И память плутает в ночи:
Былое – оно не по полкам;
Былое – такие ручьи
Сольются –
И вот она, Волга.
А следом приснится паром,
Утюжащий мятую воду, –
Меж этим и тем сентябрём
Со мною так много народу.
Меж этим и тем сентябрём,
Меж тою любовью и этой
Мы столько от жизни берём
Одной неразменной монетой,
Что диву даёшься…
И вдруг
Приходит минута расплаты:
Как сон,
Как спасательный круг,
Но лопнет терпение каната,
И снова утащит паром
Куда-нибудь вешние воды…
Меж этим и тем сентябрём
Прошли мои лучшие годы.
* * *
И у меня есть город,
весною, рано-рано,
распахнутый, как ворот,
на горле океана.
Он стал моей судьбою,
поскольку ненароком
всей линией прибоя
прибит я к этим сопкам.
* * *
Обрубка стали: гулкий звон чеканки,
багровый дым
и пыль – не продохнуть;
в литейном жарко,
«как под Курском в танке»,
на перекуре скажет кто-нибудь.
И связь времён, утерянная мною,
вдруг дрогнет в пальцах,
словно проводок,
протянутый меж миром и войною;
и боль моя
войдёт в него, как ток,
чтоб я услышал голоса убитых
и, составляя целое из крох
понятье «жизнь»
почувствовал как выдох,
переходящий медленно во вдох.
* * *
Нужна работа по душе,
пусть без особого размаха,
но чтоб на взятом рубеже
потело тело под рубахой…
Чтобы не ради тех деньжат,
что учтены в тарифной сетке,
я лично чувствовал, как сжат
гигантский мускул пятилетки.
* * *
Такая колкая стерня,
такая грусть в глазах барана,
что даже нежность из меня
торчит сейчас,
как кость из раны.
А над Барановкой моей,
через тире,
над Оренбургом,
дымит с присвистом суховей,
мигая солнечным окурком.
И можно спутать впопыхах
два-три последних поколенья,
да так, что скрипнет на зубах
седая пыль переселенья.
И память,
давшая вдруг течь,
водой студёной захлебнётся
у полусгнившего колодца,
где тешит слух казачья речь.
* * *
Это боль –
лежать весною в лодке
и, надвинув кепку до бровей,
вспоминать трагические нотки
в голосах осенних журавлей, –
видимо, и тем необъяснима,
что, как листья,
крылья шелестят;
в сентябре ли,
в марте ли –
всё мимо
нелюдимо журавли летят.
* * *
У голубых камней Посьета,
где чаек плеск
и ветерок,
вода
как смятая газета
с неоднократным сдвигом строк,
Вода как смятая газета,
но в ней сошлись в обрывках фраз
с концом весны – начало лета
и с поздним часом – ранний час.
И полуночница-гитара,
и порт,
пропахший ветчиной,
и обработчицы кальмара,
домой идущие с ночной.
Полоска собственного света,
накрап искусственных огней
у голубых камней Посьета,
у неожиданных камней.
* * *
Опять,
отвергнутый и злой,
я изучаю право птичье.
Опять меж небом и землёй
нет расстояний.
И различий
поэтому почти что нет.
От снегопада пахнет хвоей.
Опять закрыло тот просвет,
куда девается плохое.
И лишь связующая нить
идёт стежком неуловимым
к тому,
что хочется любить
сильней уже,
чем быть любимым.
* * *
Как опрометчиво непросто
я чувством вечность отмерял
и называл болезнью роста
всё то, что с возрастом терял.
Как сожалел о невозможном.
О бренном сокрушался как!
Мир становился слишком сложным,
но отвлечённым, словно знак.
Теперь мне лишнего не надо:
Жизнь хороша уж тем, что в ней –
декабрь,
и пахнут снегопадом
ладони женщины моей.
* * *
Большой,
к болезням непригодный,
дед жизнь любил,
но чтоб при ней была работа,
харч добротный
да тройка трепетных коней.
И лишь в конце, в предсмертном стоне,
как бы собрав остатки сил,
проговорился о гармони,
которой так и не купил.
* * *
И. Ф.
Жизнь слагалась из дней и ночей,
из вечерней и утренней влаги
в удивительно чистый ручей,
недоступный перу и бумаге.
Только помню – палатка была.
Только вижу – тайга голубела.
Только слышу, как бензопила
что-то очень весёлое пела.
Чую тонкие запахи гор
и ещё,
в удэгейском посёлке,
глажу пальцами смутный узор,
чётко врезанный в ложу двустволки.
* * *
Природа готовит заране,
с талантом ты явлен
иль без,
листок подорожника – к ране,
к разладу душевному – лес,
в котором растенье любое
имеет законченность черт;
всё это зовётся любовью,
хотя и не требует жертв.
* * *
Всё явственнее крылья ночи
перекрывают грани дней –
закаты ярче, но короче,
восходы дольше, но бледней.
И утром,
сунувшись под кран,
представить можно очень зримо,
как Ледовитый океан
вливается в струю Гольфстрима.
* * *
Этот мир,
где шумел каждый лист,
где рябины цветастые мокли,
вдруг утих,
стал контрастен и чист –
хоть сквозь пальцы смотри,
хоть в бинокли.
Но нельзя ещё наверняка
угадавши,
назвать поимённо
ни звезды,
что упала в снега,
ни деревьев,
над речкой склонённых.
Ибо выдохнув «Ох» или «Ах»,
что, как облако, зримыми стали,
счастье чувствуешь в общих чертах,
не желая вдаваться в детали.
Зинаиде Ивановне
После нас придёт уборщица…
В этом – сущность бытия
та, которая топорщится
из-под всех округлых Я.
В этом – выверенность правила;
с лёгонькой его руки
перепишем судьбы набело
и порвём черновики.
После нас придёт уборщица,
обязательно придёт,
мусор –
если и не хочется –
на прощанье пропоёт:
«Жили – были…
Что осталось-то?
Что за память без меня?
О делах судить –
пожалуйста,
о привычках –
вновь же я…»
И однажды подытожится
тот же мусор в слове – прах.
После нас придёт уборщица
с мокрой шваброю в руках
и застонет:
– Надымили-то,
а ещё писателя…
От чернил,
впустую вылитых,
пухом будет нам земля.
После нас придёт уборщица.
После нас,
это – когда
не сотрёшь уже морщин с лица,
не разгладишь – без вреда.
После нас придёт уборщица
(у неё свои дела),
поворчит да переморщится,
вняв по-бабьи, что была
словно Золушка меж сёстрами
наша жизнь;
но был и миф:
ритуалом крайней росстани
суть бессмертья обнажив,
сбросим так,
как листья рощица,
напрочь
всё, что не стихи…
После нас придёт уборщица
и отпустит нам грехи.
* * *
Проступит,
как из-под резца,
уже забытое когда-то,
лицо –
и нет на мне лица.
Взгляну на пьющих виновато.
Шагну в потёмки,
в тишину,
оставив стол с нестройным хором, –
мне жаль персидскую княжну
и Стеньку жалко.
Коридором
пройду до красного крыльца –
считать скрипучие ступени.
Как зверь,
бежавший на ловца,
уткнётся грусть в мои колени.
Уткнётся грусть.
Я сам уткнусь
в комок тепла с собачьим мехом –
мне жаль ушедшего…
О Русь!
Сольётся эхо с женским смехом.
И осторожная рука –
ещё чужая – сквозь болонью
погладит проседь у виска
и обожжёт плечо ладонью.
* * *
Уж лучше враг,
чем друг неблагодарный.
Уж проще – драка…
Но издалека
ищу своих,
(Ещё – не в биллиардной,
где тонко подрезают свояка,
и не в пивной.)
Ищу своих по духу,
ищу своих средь живших и живых,
чтоб поделить корявую краюху,
а в ней – и хлеб, и лебеда, и жмых.
Она на вкус немного горьковата,
она не всем сегодня по зубам,
и в том судьба отчасти виновата,
но больше все же виноват я сам,
а также – враг,
нетленный, словно символ,
а также – время…
Времени под стать,
я рук избитых все ещё не вымыл –
ищу своих,
чтоб вместе отмывать.
Ищу своих,
и каждый третий высчет
из лучших дней
готов отдать за них.
Ищу своих –
так пятый угол ищут
среди толпы нейтральных и чужих.
* * *
Стандарт и благо.
Не вполне
меня устроит эта тема –
я не стандартный,
и по мне
купить костюм – уже проблема.
Но даже в слове «ширпотреб»
есть справедливость в высшей форме,
как свет,
как музыка,
как хлеб,
солдатам выданный по норме.
* * *
Троллейбусами,
сучьями,
углами
вдоль улицы октябрь изображён,
и старый парк,
пробившийся сквозь пламя,
до пепельного цвета обожжён.
А сквозь него проглядывает скромно
такое море, что и тёплый взгляд
немедля возвращается назад,
успев остыть и сделаться огромным.
* * *
Видится лес мне за каждым кустом,
слышится море за каждою каплей;
хочется вспомнить о самом простом,
чтобы,
как в юности,
нервы озябли,
и оказаться последним в строю,
загодя зная:
и первый – не гений...
Всё основательней я устаю
от дальнозоркости и обобщений.
© Геннадий Лысенко, 1969‒1978.
© 45-я параллель, 2018.