Геннадий
Рябов

Птицы

Ты свободная птица. Твой месяц – июнь.

Твоя суть – померанцевый бубен.

Пой, звени, свиристи, завлекай, гамаюнь.

Кто услышит, вовек не забудет

эти сладкие песни – посланье небес

о судьбе, что даётся богами;

о дорогах, дарованных мне и тебе;

о бескрайнем просторе над нами.

Становясь на крыло – нас влекла вышина –

поднимаясь все выше и выше,

мы похожими были, как муж и жена...

жаль, полет наш совместным не вышел.

Ты вернулась домой, ты поёшь из гнезда.

Мне спуститься придётся едва ли.

Нестерпимо оранжевым светит звезда –

в твою честь её солнцем назвали.

Пусть любовь превращала в костер небеса,

светлый путь – в беспощадное пекло,

вновь наутро, встречая тебя, воскресал

твой Финист из горячего пепла.

Но теперь я решил, что один подниму

эту ношу к светилу поближе.

И сгорю от любви навсегда – потому

что я завтра тебя не увижу.

Пой, родная, звени, свиристи и живи

меж ветвей, как начертано птицам.

Может, песня о глупой ненужной любви

к небесам – вслед за мной – устремится...

* * *

Унылая осень плывёт сквозь дождь –

и капли долбят стекло.

Его опять пробирает дрожь, хотя в квартире тепло.

Но если закончился воздух вдруг, и если в груди печёт,

и понимаешь: замкнулся круг – иное уже не в счёт.

...ему говорят: какая фигня – адреналин, разряд...

Ответь, ты частицу какого дня хотел бы вернуть назад?

Пойми, ты все равно уже тут. И скоро утихнет боль.

А мы даём тебе шесть минут – ещё раз побыть собой.

Вернуться в детство? Уа-ау... Но там был ещё не я.

Крупицы счастья в своём дому? Но главное в нем – семья.

Мгновенья славы – любви муляж, не драма, а шапито.

Покоя нега под пальмой, пляж?.. Все это – не то, не то...

Он выберет осень.

Такой же дождь – дождя сплошная стена.

Стоишь под окном и уже не ждёшь, что выглянет вдруг она...

Когда он комкал, прижав к груди, промокший насквозь берет.

Когда вся жизнь была впереди. А он мечтал умереть.

* * *

Стал бы я солнцем в прохладный день –

было б тепло со мной

дубом ветвистым, дающим тень –

я бы ослабил зной;

и веселей бы смеялась ты –

если бы стал вином;

музыка, море, свеча, цветы –

все бы сгодилось.

Но

я – моросящий противный дождь.

Питер ко мне привык.

Только, увы, не меня ты ждёшь

на берегу Невы.

А занавешу твой горизонт

вдруг среди бела дня –

ты, как обычно, достанешь зонт.

Спрячешься от меня.

* * *

...за короткие встречи

над холодной рекой,

за бессонные ночи,

за пропавший покой,

за постылые стены,

где ютилась семья,

за постыдные сцены,

что устраивал я,

за нелепую нежность,

за подушку в слезах,

за тоску, за ненужность

и за прочие «за»,

за опухшие губы,

что шептали: «Прости» –

тот, кого ты полюбишь,

за меня отомстит.

* * *

Убей любовь – верни себе покой.

И все напасти снимет, как рукой:

окрепнет сон, и аппетит проснётся.

Боль из груди уйдёт – и не вернётся.

Жить будет снова просто и легко.

Убей любовь – она тебе лгала.

Сулила свет, но наступала мгла,

когда в глазах от ревности темнело.

Душа твоя не пела, а хрипела.

И плоть от немоты изнемогла.

Убей любовь. И больше никогда –

ты не узнаешь радости полёта.

Лишь усмехнётся солнце косорото;

мир потускнеет, потеряет что-то...

Да ты и сам исчезнешь без следа.

* * *

...ты мне говоришь: уйди, ты меня достал, ты бесишь меня, тебя я едва терплю.

А я в уме начинаю считать до ста. Потом отвечаю: я просто тебя люблю.

Молчишь на звонки; на письма мои – плевать; не хочешь и думать о встрече наедине.

А я каждый вечер с тобою ложусь в кровать. Ты слышишь? Не с той – другою, с тобой, не с ней.

Мой номер – десятый... По жизни своей спеша, вперед ты ставишь работу, семью, подруг.

А я без тебя, прости, не могу дышать.

Но верю: однажды время замкнёт свой круг –

и ты позовёшь; не завтра, конечно, нет. Когда-то среди рутины, невзгод, утех –

тебе станет нужен любви моей тёплый свет. Ведь он один останется в темноте.

И мы, расправив крылья, умчимся ввысь. Туда, где пишет Дант и поёт Орфей,

где мы до рожденья мира в одно слились.

И нет прекрасней веры.

И нет глупей.

* * *

Я тебя не люблю.

Ну а то, что ночами не сплю –

это кошка орёт; дрель соседская неутомима;

это капает кран; электричка проносится мимо;

это душат кошмары, в которых тебя я люблю.

Я тобой не дышу.

То, что воздуха нет без тебя –

это спазм диафрагмы, межрёберных мышц дистрофия.

Без тебя для тебя в черноту выдыхаю стихи я,

и, оставшись без вдоха, давлюсь и хриплю. Не любя.

Я тебя не ревную.

А та ледяная игла,

чем в коллекцию бывших пришпилил меня энтомолог –

только знак, что наш путь был, увы, недалёк и недолог.

И любовь испарилась – конечно же, если была.

Я тебя ненавижу.

За радость, за счастье, за то,

что в груди пустота, что с планеты исчезли все люди...

Я тебя ненавижу так нежно, так искренне, что

никогда и нигде,

и никто

так тебя не полюбит.

Прогулка

Я прощался с тобой, проходя по знакомым местам.

Где мы были вдвоём, или где побывать не успели.

А в душе разрасталась чернильным пятном пустота –

будто раковый ком в обречённо страдающем теле.

То метро, у которого я дожидался тебя,

этот парк, где бродили, обнявшись – исчезли во мраке.

Не мгновенно, а исподволь, мягко, жалея, любя –

как хозяин, что хвост по частям обрубает собаке –

пустота поглотила кафе, где мы пили вино.

Где потом за углом мы друг друга, горя, целовали...

Здесь был солнечный берег... О, Господи, как же темно!

И маяк полосатый зажжётся сегодня едва ли.

И театры сдадут рубежи, и музеи падут.

С карт годами сотрутся дороги, отели, квартиры.

И останется в памяти самый последний редут –

домик наш: только ты, только я – на окраине мира.

Я в лесу отыщу опустевшее это жилье,

скроюсь в нем и задёрну метельный, вихрящийся полог.

И бокал подниму – за здоровье и счастье твоё.

И задую свечу...

Ведь для душ не придуман онколог.

/Ю5/||0

Я – нелепое глупое слово на «эл»,

что истоптано сотнями ног.

Я не знаю, чего он добиться хотел –

тот мальчишка с баллончиком. Но

он мне буквы чертил, составляя меня

из безбрежной пустой черноты,

из столетий, из протуберанцев огня –

чтобы знала и видела ты.

И когда оставалась в квартире одна –

с подоконника сдвинув цветы,

у окна, из которого надпись видна,

ты подолгу стояла, застыв...

А потом, когда слово приелось уже,

или стал вдруг милее другой,

ты меня не ждала на восьмом этаже –

у подъезда стирала ногой...

Я истёрлось, валялось в январском снегу.

Я в грязи незаметно почти.

Я с годами с асфальта исчезнуть могу,

но из памяти – вряд ли, прости.

Ты теперь будешь видеть и то, чего нет –

из всех окон домов и квартир:

слово, в мир приносящее радость и свет.

То, с которым закончится мир.

* * *

…с годами прекращаем мы

стихами бередить умы,

стихаем добровольно.

Для многословья вышел срок:

два раза в месяц восемь строк –

и этого довольно.

И я – не то, чтоб нем и глух –

но перестраиваю слух

на новое звучанье:

мне крики больше не слышны,

дышу я песней тишины

и музыкой молчанья.

Рисунок

...где-то над землёй металась вьюга,

где-то в море пряталось цунами.

Мы с тобой придумали друг друга

и все то, что было между нами.

Догорал камин, мерцали свечи,

пели души, ожидая чуда.

Вот и примерещились нам встречи,

разговоры, счастье ниоткуда.

Мы под утро засыпали оба.

Таяли снега, ветра стихали...

На бумагу я любимый образ

наносил тончайшими штрихами.

Я тебя – в назначенной разлуке –

глядя на рисунок, не забуду:

вспомню и глаза твои, и руки.

Ты теперь моя всегда и всюду.

Но тебе одной придумки – мало:

жить мечтой устала, охладела.

Ластик из этюдника достала –

и усердно принялась за дело.

Трёшь портрет свой, закусив губу и

голову склонив к плечу, стараясь.

Я, дурак, молчу – тобой любуюсь...

Так цунами берега стирает.

Так метель заносит города –

ни огня, ни дома, ни следа.

* * *

Сон пеленой окутывал кусты.

Я по сугробам брёл деревьев между,

уже теряя всякую надежду,

что выйду на тропу до темноты.

А лес не спал: зависнув на стволе,

желна долбила бреши и каналы;

неясыть бородатая стенала –

ей голодно, должно быть, в феврале.

Трещали сосны, осыпался снег –

сбит ветром, пролетавшим вышиною.

И с хрустом наст крошился подо мною.

Все пело в первозданной тишине.

Вечерним хором плача и звеня,

лес был самодостаточной вселенной –

нет, не чужой, но как бы параллельной –

в которой нету места для меня.

Застыв сплошной узорчатой стеной,

прекрасен мир лесной – ну, просто чудо!

Но, если я не выберусь отсюда,

слезинки не проронит надо мной.

Я к людям сквозь снега и феврали,

сквозь сумрак пробирался понемногу...

Вот просека и тропка, слава богу.

И где-то там мерцает свет вдали.

Седьмая

«И егда отверзе седмую печать» (Откр.8)

Ты стирала, готовила, мыла полы –

и, смертельно устав от дневной кабалы,

сладко спишь, натянув одеяло.

Но отравлены воды звездою Полынь

что вчера ещё в небе сияла.

Над землёю висела, как лампа в ночи –

не звезда то была, а комета! –

и сегодня с утра даже воздух горчит,

и все реки кровавого цвета.

И соседи пугливы: угрюмо молчат –

трубным звукам на небе не рады.

Ждут, что выйдет из дыма теперь саранча,

скорпионьи хвосты по земле волоча,

и отравит дыханием смрадным.

В ожиданье кончины любой одинок:

знают все, чем кончается это кино –

потому и забились по норам.

Кто-то пьёт, кто-то бьётся в истерике, но

смерти ждать нам негоже понуро.

Пусть мы розны, мы в разных местах на земле –

спи, родная, не помни обиды.

Поцелуй мой горит у тебя на челе

оберегом, защитой, эгидой.

Полчаса, как на небе и шёпот затих –

значит, обречены человеки.

Но любовь не бросает адептов своих!

И отрет вся́ку сле́зу от о́чiю и́хъ.

И оставит нас вместе навеки.

* * *

...не верите? Я видел это лично

и помню с незапамятных годов.

У Кушелёвки – меж путей – табличка

на стойке:

«Место встречи поездов».

Представлю вдруг, как в час перед рассветом,

когда горит последняя звезда,

встречаются всегда на месте этом

уставшие за сутки поезда.

Притормозят.

– Привет! Ты как?

– Хреново. Ходил в депо. Ржа в раме у меня...

– Металл у-у-устал? Ну, это, брат, не ново. Я сам недавно шкворни поменял. Но ты держись.

– Держу-у-у-сь. И все же скверно. Не хочется закончить, как она...

В забытом тупике гниёт цистерна.

Нелепая, ненужная. Одна.

А за перроном на пути запасном

со скорым электричка – о бок бок –

милуются.

И верят: не напрасно

их свёл железный и дорожный бог.

Простое

Луна из-под тучи лениво стекла –

янтарная капля, слеза смоляная.

Блеснул на тропинке кусочек стекла,

осколками света потёмки пятная.

Подумаешь, чудо: стекло и стекло –

бутылка пивная разбита о камень.

Испита, и время её истекло.

Пустая вещица…

Но чьими руками

мешаются сода, селитра, песок?

В печи раскаленной все плавится, тает.

Вдувается воздух в тягучий кусок –

непросто даётся бутылка простая.

Все вещи простые – остатки чудес.

Остыли они и на время застыли.

Но вспыхнет однажды полунощный лес

сияньем осколка разбитой бутыли.

Мир целую вечность летит в пустоте.

Уйдём в никуда, как пришли ниоткуда.

Я просто живу. Я погряз в простоте.

А было ли чудо?

А будет ли чудо?

* * *

…потом накроет. И всё то, что ты

в душе лелеял долгими годами:

покой, свободу, скромные мечты,

размеренную жизнь без суеты,

уютный сад со спелыми плодами,

твой дом, камин, свечу, бокал вина –

все смоет накатившая волна,

девятый вал, свирепое цунами,

рожденное от искры между вами –

толчком неровным сердца твоего.

Одним ударом – только и всего...

…потом сойдёт. Бесстыдно обнажив

всю пустоту в груди твоей и смуту,

и тьму, и свет, что вспыхнул на минуту.

И больше ты не сможешь с этим жить.

Твоя судьба дальнейшая проста:

не узнавать знакомые места,

копаться, плача, в мусоре и щебне...

И вспоминать полёт на пенном гребне!

Я это знаю точно.

Сам летал.