Птицы
Ты свободная птица. Твой месяц – июнь.
Твоя суть – померанцевый бубен.
Пой, звени, свиристи, завлекай, гамаюнь.
Кто услышит, вовек не забудет
эти сладкие песни – посланье небес
о судьбе, что даётся богами;
о дорогах, дарованных мне и тебе;
о бескрайнем просторе над нами.
Становясь на крыло – нас влекла вышина –
поднимаясь все выше и выше,
мы похожими были, как муж и жена...
жаль, полет наш совместным не вышел.
Ты вернулась домой, ты поёшь из гнезда.
Мне спуститься придётся едва ли.
Нестерпимо оранжевым светит звезда –
в твою честь её солнцем назвали.
Пусть любовь превращала в костер небеса,
светлый путь – в беспощадное пекло,
вновь наутро, встречая тебя, воскресал
твой Финист из горячего пепла.
Но теперь я решил, что один подниму
эту ношу к светилу поближе.
И сгорю от любви навсегда – потому
что я завтра тебя не увижу.
Пой, родная, звени, свиристи и живи
меж ветвей, как начертано птицам.
Может, песня о глупой ненужной любви
к небесам – вслед за мной – устремится...
* * *
Унылая осень плывёт сквозь дождь –
и капли долбят стекло.
Его опять пробирает дрожь, хотя в квартире тепло.
Но если закончился воздух вдруг, и если в груди печёт,
и понимаешь: замкнулся круг – иное уже не в счёт.
... ему говорят: какая фигня – адреналин, разряд...
Ответь, ты частицу какого дня хотел бы вернуть назад?
Пойми, ты все равно уже тут. И скоро утихнет боль.
А мы даём тебе шесть минут – ещё раз побыть собой.
Вернуться в детство? Уа-ау... Но там был ещё не я.
Крупицы счастья в своём дому? Но главное в нем – семья.
Мгновенья славы – любви муляж, не драма, а шапито.
Покоя нега под пальмой, пляж?.. Все это – не то, не то...
Он выберет осень.
Такой же дождь – дождя сплошная стена.
Стоишь под окном и уже не ждёшь, что выглянет вдруг она...
Когда он комкал, прижав к груди, промокший насквозь берет.
Когда вся жизнь была впереди. А он мечтал умереть.
* * *
Стал бы я солнцем в прохладный день –
было б тепло со мной
дубом ветвистым, дающим тень –
я бы ослабил зной;
и веселей бы смеялась ты –
если бы стал вином;
музыка, море, свеча, цветы –
все бы сгодилось.
Но
я – моросящий противный дождь.
Питер ко мне привык.
Только, увы, не меня ты ждёшь
на берегу Невы.
А занавешу твой горизонт
вдруг среди бела дня –
ты, как обычно, достанешь зонт.
Спрячешься от меня.
* * *
...за короткие встречи
над холодной рекой,
за бессонные ночи,
за пропавший покой,
за постылые стены,
где ютилась семья,
за постыдные сцены,
что устраивал я,
за нелепую нежность,
за подушку в слезах,
за тоску, за ненужность
и за прочие «за»,
за опухшие губы,
что шептали: «Прости» –
тот, кого ты полюбишь,
за меня отомстит.
* * *
Убей любовь – верни себе покой.
И все напасти снимет, как рукой:
окрепнет сон, и аппетит проснётся.
Боль из груди уйдёт – и не вернётся.
Жить будет снова просто и легко.
Убей любовь – она тебе лгала.
Сулила свет, но наступала мгла,
когда в глазах от ревности темнело.
Душа твоя не пела, а хрипела.
И плоть от немоты изнемогла.
Убей любовь. И больше никогда –
ты не узнаешь радости полёта.
Лишь усмехнётся солнце косорото;
мир потускнеет, потеряет что-то...
Да ты и сам исчезнешь без следа.
* * *
...ты мне говоришь: уйди, ты меня достал, ты бесишь меня, тебя я едва терплю.
А я в уме начинаю считать до ста. Потом отвечаю: я просто тебя люблю.
Молчишь на звонки; на письма мои – плевать; не хочешь и думать о встрече наедине.
А я каждый вечер с тобою ложусь в кровать. Ты слышишь? Не с той – другою, с тобой, не с ней.
Мой номер – десятый... По жизни своей спеша, вперед ты ставишь работу, семью, подруг.
А я без тебя, прости, не могу дышать.
Но верю: однажды время замкнёт свой круг –
и ты позовёшь; не завтра, конечно, нет. Когда-то среди рутины, невзгод, утех –
тебе станет нужен любви моей тёплый свет. Ведь он один останется в темноте.
И мы, расправив крылья, умчимся ввысь. Туда, где пишет Дант и поёт Орфей,
где мы до рожденья мира в одно слились.
И нет прекрасней веры.
И нет глупей.
* * *
Я тебя не люблю.
Ну а то, что ночами не сплю –
это кошка орёт; дрель соседская неутомима;
это капает кран; электричка проносится мимо;
это душат кошмары, в которых тебя я люблю.
Я тобой не дышу.
То, что воздуха нет без тебя –
это спазм диафрагмы, межрёберных мышц дистрофия.
Без тебя для тебя в черноту выдыхаю стихи я,
и, оставшись без вдоха, давлюсь и хриплю. Не любя.
Я тебя не ревную.
А та ледяная игла,
чем в коллекцию бывших пришпилил меня энтомолог –
только знак, что наш путь был, увы, недалёк и недолог.
И любовь испарилась – конечно же, если была.
Я тебя ненавижу.
За радость, за счастье, за то,
что в груди пустота, что с планеты исчезли все люди...
Я тебя ненавижу так нежно, так искренне, что
никогда и нигде,
и никто
так тебя не полюбит.
Прогулка
Я прощался с тобой, проходя по знакомым местам.
Где мы были вдвоём, или где побывать не успели.
А в душе разрасталась чернильным пятном пустота –
будто раковый ком в обречённо страдающем теле.
То метро, у которого я дожидался тебя,
этот парк, где бродили, обнявшись – исчезли во мраке.
Не мгновенно, а исподволь, мягко, жалея, любя –
как хозяин, что хвост по частям обрубает собаке –
пустота поглотила кафе, где мы пили вино.
Где потом за углом мы друг друга, горя, целовали...
Здесь был солнечный берег... О, Господи, как же темно!
И маяк полосатый зажжётся сегодня едва ли.
И театры сдадут рубежи, и музеи падут.
С карт годами сотрутся дороги, отели, квартиры.
И останется в памяти самый последний редут –
домик наш: только ты, только я – на окраине мира.
Я в лесу отыщу опустевшее это жилье,
скроюсь в нем и задёрну метельный, вихрящийся полог.
И бокал подниму – за здоровье и счастье твоё.
И задую свечу...
Ведь для душ не придуман онколог.
/Ю5/||0
Я – нелепое глупое слово на «эл»,
что истоптано сотнями ног.
Я не знаю, чего он добиться хотел –
тот мальчишка с баллончиком. Но
он мне буквы чертил, составляя меня
из безбрежной пустой черноты,
из столетий, из протуберанцев огня –
чтобы знала и видела ты.
И когда оставалась в квартире одна –
с подоконника сдвинув цветы,
у окна, из которого надпись видна,
ты подолгу стояла, застыв...
А потом, когда слово приелось уже,
или стал вдруг милее другой,
ты меня не ждала на восьмом этаже –
у подъезда стирала ногой...
Я истёрлось, валялось в январском снегу.
Я в грязи незаметно почти.
Я с годами с асфальта исчезнуть могу,
но из памяти – вряд ли, прости.
Ты теперь будешь видеть и то, чего нет –
из всех окон домов и квартир:
слово, в мир приносящее радость и свет.
То, с которым закончится мир.
* * *
… с годами прекращаем мы
стихами бередить умы,
стихаем добровольно.
Для многословья вышел срок:
два раза в месяц восемь строк –
и этого довольно.
И я – не то, чтоб нем и глух –
но перестраиваю слух
на новое звучанье:
мне крики больше не слышны,
дышу я песней тишины
и музыкой молчанья.
Рисунок
...где-то над землёй металась вьюга,
где-то в море пряталось цунами.
Мы с тобой придумали друг друга
и все то, что было между нами.
Догорал камин, мерцали свечи,
пели души, ожидая чуда.
Вот и примерещились нам встречи,
разговоры, счастье ниоткуда.
Мы под утро засыпали оба.
Таяли снега, ветра стихали...
На бумагу я любимый образ
наносил тончайшими штрихами.
Я тебя – в назначенной разлуке –
глядя на рисунок, не забуду:
вспомню и глаза твои, и руки.
Ты теперь моя всегда и всюду.
Но тебе одной придумки – мало:
жить мечтой устала, охладела.
Ластик из этюдника достала –
и усердно принялась за дело.
Трёшь портрет свой, закусив губу и
голову склонив к плечу, стараясь.
Я, дурак, молчу – тобой любуюсь...
Так цунами берега стирает.
Так метель заносит города –
ни огня, ни дома, ни следа.
* * *
Сон пеленой окутывал кусты.
Я по сугробам брёл деревьев между,
уже теряя всякую надежду,
что выйду на тропу до темноты.
А лес не спал: зависнув на стволе,
желна долбила бреши и каналы;
неясыть бородатая стенала –
ей голодно, должно быть, в феврале.
Трещали сосны, осыпался снег –
сбит ветром, пролетавшим вышиною.
И с хрустом наст крошился подо мною.
Все пело в первозданной тишине.
Вечерним хором плача и звеня,
лес был самодостаточной вселенной –
нет, не чужой, но как бы параллельной –
в которой нету места для меня.
Застыв сплошной узорчатой стеной,
прекрасен мир лесной – ну, просто чудо!
Но, если я не выберусь отсюда,
слезинки не проронит надо мной.
Я к людям сквозь снега и феврали,
сквозь сумрак пробирался понемногу...
Вот просека и тропка, слава богу.
И где-то там мерцает свет вдали.
Седьмая
«И егда отверзе седмую печать» (Откр.8)
Ты стирала, готовила, мыла полы –
и, смертельно устав от дневной кабалы,
сладко спишь, натянув одеяло.
Но отравлены воды звездою Полынь
что вчера ещё в небе сияла.
Над землёю висела, как лампа в ночи –
не звезда то была, а комета! –
и сегодня с утра даже воздух горчит,
и все реки кровавого цвета.
И соседи пугливы: угрюмо молчат –
трубным звукам на небе не рады.
Ждут, что выйдет из дыма теперь саранча,
скорпионьи хвосты по земле волоча,
и отравит дыханием смрадным.
В ожиданье кончины любой одинок:
знают все, чем кончается это кино –
потому и забились по норам.
Кто-то пьёт, кто-то бьётся в истерике, но
смерти ждать нам негоже понуро.
Пусть мы розны, мы в разных местах на земле –
спи, родная, не помни обиды.
Поцелуй мой горит у тебя на челе
оберегом, защитой, эгидой.
Полчаса, как на небе и шёпот затих –
значит, обречены человеки.
Но любовь не бросает адептов своих!
И отрет вся́ку сле́зу от о́чiю и́хъ.
И оставит нас вместе навеки.
* * *
... не верите? Я видел это лично
и помню с незапамятных годов.
У Кушелёвки – меж путей – табличка
на стойке:
«Место встречи поездов».
Представлю вдруг, как в час перед рассветом,
когда горит последняя звезда,
встречаются всегда на месте этом
уставшие за сутки поезда.
Притормозят.
– Привет! Ты как?
– Хреново. Ходил в депо. Ржа в раме у меня...
– Металл у-у-устал? Ну, это, брат, не ново. Я сам недавно шкворни поменял. Но ты держись.
– Держу-у-у-сь. И все же скверно. Не хочется закончить, как она...
В забытом тупике гниёт цистерна.
Нелепая, ненужная. Одна.
А за перроном на пути запасном
со скорым электричка – о бок бок –
милуются.
И верят: не напрасно
их свёл железный и дорожный бог.
Простое
Луна из-под тучи лениво стекла –
янтарная капля, слеза смоляная.
Блеснул на тропинке кусочек стекла,
осколками света потёмки пятная.
Подумаешь, чудо: стекло и стекло –
бутылка пивная разбита о камень.
Испита, и время её истекло.
Пустая вещица…
Но чьими руками
мешаются сода, селитра, песок?
В печи раскаленной все плавится, тает.
Вдувается воздух в тягучий кусок –
непросто даётся бутылка простая.
Все вещи простые – остатки чудес.
Остыли они и на время застыли.
Но вспыхнет однажды полунощный лес
сияньем осколка разбитой бутыли.
Мир целую вечность летит в пустоте.
Уйдём в никуда, как пришли ниоткуда.
Я просто живу. Я погряз в простоте.
А было ли чудо?
А будет ли чудо?
* * *
…потом накроет. И все то, что ты
в душе лелеял долгими годами:
покой, свободу, скромные мечты,
размеренную жизнь без суеты,
уютный сад со спелыми плодами,
твой дом, камин, свечу, бокал вина –
все смоет накатившая волна,
девятый вал, свирепое цунами,
рожденное от искры между вами –
толчком неровным сердца твоего.
Одним ударом – только и всего...
… потом сойдет. Бесстыдно обнажив
всю пустоту в груди твоей и смуту,
и тьму, и свет, что вспыхнул на минуту.
И больше ты не сможешь с этим жить.
Твоя судьба дальнейшая проста:
не узнавать знакомые места,
копаться, плача, в мусоре и щебне...
И вспоминать полет на пенном гребне!
Я это знаю точно.
Сам летал.
© Геннадий Рябов, 2020.
© 45-я параллель, 2020.