Владимир Алейников. Собрание сочинений в 8-ми томах. М.: Рипол-классик, 2015
Иногда издатели, словно в предчувствии конца света или пытаясь обрести твёрдую почву под ногами, осыпают окружающих весьма неожиданными подарками. В этом смысле выход в свет восьмитомного собрания сочинений Владимира Алейникова – известного русского поэта, прозаика, художника, творца «леонардовского» замеса – можно сравнить разве что с громом среди ясного неба. И не потому, что сочинения этого удивительного художника не заслуживают такого внимания, а прежде всего потому, что его творчество, как дождь, ветер или звёзды, давно и прочно присутствует в круге чтения тех, кто любит настоящую поэзию (или, говоря шире, вообще литературу). Поэтому многие будут удивлены, узнав, что такого внушительного, любовно отредактированного и отлично сделанного собрания у Алейникова никогда не было. С другой стороны, с запоздалой горечью сознаёшь, как же мы преступно небрежны, как скупы на внимание к тем, кто со временем (а скорее, уже и сегодня) составляют славу русской словесности. Так что по большому счёту издатель поступил мудро, хотя бы отчасти компенсировав годы забвения и невнимания к творчеству этого автора. Хорошо и то, что в собрание вошли стихи и проза разных лет, потому что Алейникова надо читать не по кусочкам, не выборочно, а сплошным массивом, беспрерывно, потому что его творчество – не электричка выходного дня, состоящая из нескольких цветных вагончиков с праздным людом, а товарный поезд, груженный рудой, углем и золотом большого смысла.
Писать о творчестве Владимира Алейникова сложно, потому что постоянно сбиваешься на дифирамбы. Ведь для большинства современников его творческая и житейская судьба трудна для понимания, практически непостижима. Ведь у Алейникова смолоду было всё, чтобы в одночасье стать баловнем судьбы (или хотя бы её временным любимцем). Ведь это он вместе с Леонидом Губановым был инициатором легендарного поэтического общества 1960-х годов СМОГ, из которого вышли несколько значительных поэтов (кстати, в сети есть прекрасная фотография молодых «смогистов»: Кублановского, Алейникова, Губанова и Пахомова – в ней настолько удачно проступают человеческие характеры, что можно только ахнуть: посмотрите, не пожалеете!).
Так что Алейников дебютировал мощно и выразительно ещё в те далёкие годы, обратив на себя внимание маститых советских литераторов, которые вряд ли отказали бы ему в помощи, если бы он этого захотел. А учитывая учёбу в МГУ, поэт имел всё необходимое для того, чтобы зацепиться за столицу и пополнить бесчестное число «профессиональных» поэтов с относительно благополучной судьбой. Но Алейников со своим звериным чутьём на всё ложное и преходящее решительно отказался от кренделей столичного виршеплётства ради горького и скудного хлеба настоящего творчества.
Наверное, легче назвать то, чем он не занимался, чем то, кем ему довелось быть: редактором и дворником, переводчиком и сторожем, работать в школе и в экспедициях, перечень этих профессий бесконечен. Он попеременно жил в разных городах: то родном Кривом Роге, то в Москве, семь долгих лет и вовсе странствовал по стране, не имея где преклонить голову. И в этом не было ни позы, ни пафоса: поэт сознательно выстраивал свою судьбу, упорно отказываясь от мирских соблазнов. В этой связи Алейникова часто сравнивают с американскими «битниками», которые тоже искали себя в самых неожиданных местах. Хотя я бы предпочёл иную метафору: Алейников не битник, он скорее волжский бурлак, только баржу своего дара он предпочитает тянуть в одиночку, чтобы только не дать превратить его в прогулочную яхту или легкомысленный катерок.
Но самое главное, что все эти годы, невзирая на полное отсутствие быта, денег и перспектив, поэт настойчиво и упорно работал, веря в своё призвание. Это был настоящий боксёрский поединок не на жизнь, а на смерть, почти как у Мартина Идена: жизнь била Алейникова зло и жестоко (и это не метафора, в одном из своих интервью он говорил, что перенёс семь сотрясений мозга), но на все удары он отвечал мудрым и проникновенным словом (не напоминает ли вам всё это хорошо известный сюжет?).
Вот как он говорит об этом в одном из стихотворений:
Вросши в почву и вырвавшись к небу
Средь разрухи, спалившей нутро,
Никому я не пел на потребу –
Хлеб чужбинный ли, бес ли в ребро.
Никогда не терял я дыханья,
Даже в гибельной яви былой, –
Поруганье? – о, нет! – полыханье
Веры, выжившей там, под золой.
Удивительно, но все эти годы – а ведь в 90-е годы казалось, что корабль русской литературы прочно сел на мель, – Алейников не только оставался верен своему слову, он творил так, словно зная, что начавшаяся метель, если не исчезнет бесследно, то явно не помешает тому, у кого припасён заячий тулупчик, согревающий дух. Он двигался вперёд и дальше своей дорогой, не изменяя традиции, брезгуя новомодными поэтическими тенденциями и отмечая прожитые годы новыми стихами и прозой. Так что Алейников в некотором роде столбовой «творянин» (от слова «творить»). И это тоже не литературная метафора – поэт был одним из немногих, двигавшихся по столбовой дороге русской литературной традиции с присущей ей философской глубиной, лаконичностью и неизменной строгостью формы. При этом, как хорошо видно из восьмитомника, в котором первые три книги представлены поэзией, его литературная манера со временем хоть и становилась всё более стилистически выверенной и даже изысканной, однако нервы и жилы, из которых она сплетена, оставались прежними. Поэт, как рыбак, осознавший свою силу, менял не сеть, а размеры её ячеек – с каждым годом он всё чаще отказывался от бытовых мелочей, лишних подробностей, предпочитая зачерпывать своим неводом живые образы, трепещущие серебром и подлинной глубиной.
Проза Алейникова, о которой мне уже довелось писать ранее, трудноотделима от его стихов. И это не удивительно, ведь она вытекает из того же сосуда, в котором настаиваются стихи, хотя её строй, богатство аллитераций, внутренний ритм, мелодичность и психологическая точность порой уводят от первоисточника так далеко, что в ней можно обнаружить и ироничный гоголевский прищур, и сологубовский речитатив, и стук каблуков Стивена Дедала, и шорох катаевских волн. Вот взятое наугад из новеллы «Сентябрь»:
«Осень себе самой не устаёт служить. Над городскою стеной, в башне воздуха плотной, гнёзда ласточек – ниже, чем пригретые солнцем окна передвижные. С запада глянет слепо нынешняя молва – и музыкальный ящик с кручёными панычами не установят вам. Может быть, мне придётся из этикеток, марок, винных наклеек, спичек выстроить город новый – с лодками из фольги, листьями в жёлтой пене, свечками в целлофане, пригоршнями сердоликов, шахматною резьбой».
Феномен Алейникова ещё и в том, что поэт и читатель в его творчестве как бы поменялись местами. Пока читатель, словно Одиссей, увлечённый сладкоголосыми сиренами модных течений, метался от Сциллы к Харибде, внимал пробудившимся циклопам, ошибочно принимая их одноглазость за новую точку зрения, поэт, как Лаэрт – отец Одиссея, оставался на давно открытом материке, продолжая возделывать его сухую и каменистую почву, превращая её в цветущий сад. Так что это читатель возвращается из дальних странствий на материк, на котором поэт берёг и лелеял великое чудо жизни и творчества.
Генрих Кранц
Иллюстрации:
автор восьмитомника,
поэт Владимир Алейников и его детище