Георгий
Чернобровкин

* * *

...шорохом, шёпотом, жарким дыханием,

солнечным лепетом – всё – о тебе...

вновь наше лето... и новым свиданием

полнится день и цветёт во дворе...

хлопает дом, как в ладоши, оконными

рамами белыми: облаком – тюль...

лето растёт над пустыми балконами

в жадный, палящий, лимонный июль...

все одуванчики мира летящего

плавно на цыпочки встали и, вот,

ты – на балконе в заснеженной чаще ли

мне показалась?.. а лето – плывёт

жёлтое-жёлтое, синее-синее,

долгое, словно младенческий сон...

ах, почему голова моя в инее?..

и почему твой пустынен балкон?..

* * *

Л. К.

не осень, нет. Замёрз чертополох

и проявилась, вдруг, изнанка жизни:

так в нас порой проглядывает Бог

и покидает в горькой укоризне.

И мы живём, оставленные Им,

с утра привычно ходим на работу,

с похмелья пьём дежурный аспирин

и любим сквозь усталую зевоту.

А в наше тело заползает страх

и паучком перебирает жилы.

Как мы боимся обратиться в прах,

а кто-то скажет: «Вроде, и не жили»…

Два стихотворения

1.

Четвёртый час. И ели стали глубже,

и гуще ночь, и еле различим

на столике полуживом недужный

сиятельный сентябрьский георгин.

На даче спят. Река течёт лениво.

Я перебрал, подобно чёткам, дни

нечёткие, что лето подарило

средь несерьёзной дачной суетни.

Нечёткие? Забытые? Пустые?

Колеблются, как чашечки весов,

высокие цветы на длинных выях

под щёлканье отживших языков.

«Dum spiro, spero…» – повторяю. Ночью

так сладок воздух и горька латынь.

Мы подлинник сменили на подстрочник,

решив, что он отныне господин.

Но всё же, всё же, как призывно звучно

в ночи летят изгнания слова…

Корабль плывёт. Овидий дышит тучный.

И ночь моя, как и латынь, – мертва.

2.

Читаю «Тристии»... Уже в который раз...

Плывёт латынь в оранжевые сосны...

За что мне эта пагубная страсть:

перебирать назоновский вопросник?..

Там холодно... А здесь почти тепло...

Страницу заложив иглой сосновой,

я думаю о том, что отцвело

и что чему является основой...

Что я ищу?.. Какой сегодня век?..

Цветы молчат... Тяжёлой каплей виснет

упрямый шмель, замысливший побег

от жадности цветов в дыханье «Тристий»...

А в небе догорают облака...

День уместился голубем в ладонях.

И не из «Тристий» плавает строка

над головой в вечнозелёных кронах:

«Quo vadis, жизнь?..» А сосны горячи,

и кукушонок плачет безответно,

и солнечные падают лучи

на лист бумажный сквозь круженье веток...

Цветы молчат... И солнце – отцвело.

Латыни эхо вторит мне: «...грядеши...»

Назон, спеши!.. Отправь и мне письмо...

Я, как и ты, у моря – безутешен...

* * *

на целую жизнь этот дождь безразмерный...

деревья сбиваются в стайки и тонут...

и можно сказать без боязни гипербол,

что дом наш – Ковчег, до поры затаённый...

открыто окно... с подоконника чётко

тяжёлые капли срываются на пол...

наверно, на небе стирают полотна

и нам достаётся немного от капель...

у низкого берега длинные ветви,

как сети, раскинула серая ива...

наш вечер сегодня какой-то не летний

и осенью пахнет разлившийся ливень...

* * *

Зажмурь глаза и вслушивайся цепко

в шуршание и шорохи двора:

стучит в окно испуганная ветка

и стряхивает капли серебра…

Там, за дождём, распахнутая вишня

листвой раскосой смотрит в темноту

и день вчерашний кажется давнишним,

и растворившимся в сыром саду…

А за спиной: солёным дышит море,

я маленький и в комнате темно,

гуляют страхи детские, которым

избыться до утра не суждено…

Клепсидра ночи жжёт мои ладони

и каждой жилкой вздрагивает сад:

так после боя загнанные кони

на переправе под ножом дрожат…

Прощай на жизнь, мой мастер многоточий!

Последним целованием приму

вишнёвый, в смертных крапинах, листочек,

как жизнь твою, скользнувшую во тьму.

* * *

Ты будешь сторожить свой лес,

а осень будет волком рыскать

и рвать с обкусанных небес

остатки павших в битве листьев…

Но разве сможешь ты постичь

всё то, что обещалось прежде?..

Жизнь и во время горьких притч

непознаваемо безбрежна…

И спросит строгая зима

о том, кто сторожил здесь брата?..

Твоя рука обагрена

листком кленовым угловатым…

* * *

Осень пахнет прелостью и дымом.

Караван, кочующий на юг,

вывез лето журавлиным клином

от дождей холодных и от вьюг

неизменных, как перцовый пластырь

на пигментной коже старика.

А вчера вдруг отгорели астры

и широкой сделалась река.

Ветер заблудился в горьких ивах.

Листья – вороши не вороши

серебро – сквозь пальцы белой гривой

утекают каплями души.

* * *

Всё очень просто: вот окно,

вот небо в перебранке птичьей,

вот по утрам уже темно

и пасмурно до неприличья.

Вот занялся глухой рассвет:

чуть занавеску отодвинул,

как обжигает стёкла цвет

ещё не сорванной рябины.

Всё очень просто на земле:

и жизнь, и смерть, и чьи-то песни,

и белый голубь в вышине

с призывом радужным – «Воскресни...»

* * *

Приходит понимание потерь

ударом хлёстким в середине жизни.

И вязнут на зубах, как карамель,

прощания и сладкий привкус тризны.

Приходит понимание любви

с годами всё пронзительней и жгучей.

Бог вышивает крестиками дни,

а мы живём… Надеемся на случай…

Приходит понимание себя,

но жизнь споткнётся иноходцем гулким

и если снова вскочишь на коня,

то впереди не поле – переулки…