Георгий
Садхин

А прописка души – российская

Как-то сразу я стал выделять среди многих интересных поэтов удивительно близкого мне по духу, по ритмам и метафорам Садхина. Слава Интернету, списались! Стали ближе узнавать друг друга, радостно узнавать! Опубликовал стихи Юры в своём журнале «Сибирские Афины», в красноярском журнале «День и ночь», в редколлегию которого вхожу. Закрепилось в результате за ним в Сибири лестное прозвище – «мощный Садхин». А гостя у него, с удовольствием редактировал книгу стихов Георгия-Юрия, примеряя её к изданию в «Академии поэзии», членом-корреспондентом которой состою. С книгой пока, временно, не выходит, а вот публикация в московском альманахе «Академия поэзии» уже появилась…

Но вернусь к работе над его книгой. Как же мне не волноваться было, читая его строки, которые и я хотел бы написать: «Покамест удод проверяет дуду, я илистым дном средь кувшинок бреду туда, где сквозь пальцы уходит плотва, и солнце весло переломит на два куска, и согреет уключин ключицы, и лодка на обе лопатки ложится…» До хрипа приходилось мне спорить, что вот это вовсе не придумка Садхина:

А если и придумка, то высокая поэзия враньём быть не может!.. Пусть я и несколько субъективен – не могу не любить улыбчивого, тихим и добрым голосом говорящего Юру! – но высокую поэзию нахожу в его стихах. Вот, например: «След от острых коньков, словно брошенный шнур бельевой, связан сердца фигурой, где уровень твой нулевой. И заблещет слюдою отцовский трофейный планшет, проплывёт над тобою прощальным парадом планет, и сирена заплачет, на пальце вращая ключи от слепящего рая, сиреневой вспышкой в ночи… Но пока далеко до тринадцатого декабря, ничего не случится, из будущего говоря… Про морозного утра стеклянный каток не узнать из газеты «Вечерний Нью-Йорк».

Детство и юность он провел в Сумах, учился в Ленинграде, работал в подмосковном Троицке. На Западе с 1994 года. А прописка души – российская.

Александр Казанцев

Сентябрь-2006

Отсроченное соло

«Цикорий звезд»* – первая сольная книга филадельфийца Георгия Садхина. До её появления вышел сборник «4», написанный в соавторстве с тремя другими поэтами; состоялось множество публикаций в периодике, альманахах и антологиях по обе стороны рубежа. Перед читателем – стихи не начинающего, а сложившегося поэта, чьё отсроченное соло свидетельствует лишь об ответственности, с которой автор относится к собственным стихам. Согласимся, в наш бумажно-виртуальный век, когда рукописи не только горят, но и тонут в бездонных недрах интернета, не хватает собственно такого, бережно-уважительного отношения к Слову. Но это не единственная черта, положительно отличающая автора от многих его современников.

Его поэзию хочется назвать «красивой» и «высокой» – именно эти «старомодные» эпитеты, которых в наше время, к сожалению, принято избегать, а не трактовать как похвалу, наиболее точно характеризуют лирику Садхина. «Если поэзия минувшего десятилетия полагала высшим умением и достоинством – искусство снижения, то сегодня начинается медленная игра на повышение стиля и лирического накала», – справедливо заметил тонкий и зоркий критик И. Шайтанов («Ansatz», «Вопросы литературы», 2008, № 5).

Действительно, в искусстве (и речь – не только о литературе, но и о живописи, музыке, театре), «свободолюбивых» девяностых, когда вседоступность вскоре была подменена вседозволенностью, под вопросом оказались такие понятия, как целесообразность красоты, наличие каких-либо академических основ, мастерство, хороший вкус, наконец. И необходима определённая доля смелости, чтобы в наш сторонящийcя красоты век писать вот так: «Мне танцевали девочки в саду, / как будто чай китайский подавали, / и вышивали золотом звезду – / мою звезду на неба покрывале»; «Волны касаться высоким веслом / и слышать: со мной умри! / И черпать качающимся бортом / ярких звезд фонари»; «Мы там будем жить, где есть лес. / Пусть сосны кивают с небес. / Обернуты в карты, платаны / напомнят далекие страны»; «Ты прости мою грусть, отпусти / в знойный август, в Сент-Августин, / где так просто решает спор / острой шпагой конкистадор»... Здесь чувствуется тоска по высокому, по нездешнему, по сказочному, по кузминско-гумилевской экзотике, одним словом, – по красоте. Это – опасная территория, и передвигаться по ней следует, как по минному полю, медленно и осторожно, ибо нет-нет, да оступишься. Но шаг поэта, как у искусного минёра, верен и твёрд, ведь даже его откровенные «красивости» почти всегда оправданы – то аллитерацией «брильянтового града» с «бильярдной», то контекстом «душистых ночей» с «восточными сказками»...

И если по Боратынскому поэзия есть «врачевание духа», то по Садхину поэзия и творчество – это «врачевание пейзажа в оконной раме», ибо, как положено испокон веков художнику, он у камней растирает «до горения краски», или создаёт вот такую декабрьскую зарисовку, отчасти выражающую личное творческое кредо автора: «По заснеженным тропам уходят года. / И не страшно с древесным стволом породниться. / Красотою остывшей природы утешит меня доброта, / Согревая надеждой: весною она возродится». Во многих его строках явно проступает не высокопарность, а именно – противовесом заземлённости – оправданная возвышенность, непоколебимая тяга вверх. Не случайно у поэта столько строк о небе: «...вечернее небо. Где низ, а где верх? / Оно серебрится, как окна Нью-Йорка, / когда разделённый на всех фейерверк / восторгом объемлет тебя, как ребёнка»; или: «...у глади морской воспеваю всходящее солнце, / которое будят дельфины, причёсывая плавниками»; ведь: «Без оглядки на небо уже не спастись»...

Следует отметить, что при всей устремлённости вверх, Садхин не оторван от жизни земной, повседневной и очень метко подмечает малейшие детали – окружения, быта, пейзажа... Иногда его зарисовки богаты и подробны, отчего возникает смутное ощущение статичной картинности (к примеру, в стихотворениях «Ещё златокудрое утро брело сквозь речную осоку...» или «Нас плакучие ивы от глаз укрывали...»), а иногда они настолько визуально-подвижны, что, несмотря на отсутствие фабулы, достигают определённого эффекта кинематографичности (как, например, в стихотворениях «Помни, пронизанный кровною нитью...» и «Я гость в этом доме, где редкие смены...»).

Темы многих его стихотворений тоже тесно связаны с жизнью ненаднебесной, невымышленной: это и Америка, и родные Сумы, и, безусловно, прошлое – то проступающее через призму памяти, то приходящее во сне, то настигающее по возвращении – гостем – в родные места, но и тогда воспринимаемое с лёгким оттенком отстранённости, временной отдаленности – словно наяву снящееся.

Ближе к концу книги помещено около десятка стихотворений, основанных на литературных аллюзиях, центонах и реминисценциях. Вот отрывок из одного из них: «Идёт без проволочек / и тает ночь, пока / уложены под копчик / подушек облака. / [...] / Не спи, не спи, работай, / не прерывай труда. / Заколка с позолотой – / рифмуй – порнозвезда»...

Безусловно, контраст контекстов даёт свои плоды, как, например, в прекрасном стихотворении «Бессонница. Гудзон. Тугая кобура...»; но в приведённом выше примере и в нескольких других стихотворениях это, увы, не «память искусства», о которой писал Бахтин: слишком много здесь иронии (без предваряющего оправдательно-смягчающего «само-»), против которой, как от опасной болезни, в своё время предостерегал Блок, а до него – Некрасов: «Я не люблю иронии твоей. / Оставь её отжившим и нежившим...»; это ирония, с которой похлопывают собеседника по плечу, немного по-панибратски, как бы забывшись, – забыв, что «собеседник» всё-таки классик. Такое сознательное снижение стиля ведет к снижению личной планки, когда пытаешься попасть в ногу с толпой, т. е. писать «как все».

Однако, к радости читателя, чаще поэт всё же идёт по непроторенной колее – на сознательный риск. Сказав в начале этого отклика об ответственности, мы не отталкиваемся от обратного, далее говоря о риске и поиске, о толике дерзости, наконец, – понятиях, вовсе не исключающих ответственного отношения к поэзии и являющихся необходимыми составными естественного стремления к свободе и неожиданным открытиям, к творческому обновлению.

Известен такой период в восточной живописи, когда художник, выработав свой стиль, сознательно отходил от него, слегка переборов самого себя, изменив устоявшуюся манеру, переиначив собственное «письмо»; собственно, тогда он и становился наиболее интересен. Выработав свой почерк, Садхин умеет освободиться от себя, зазвучать чуть иначе, неожиданней. Этот принцип обновления служит одним из механизмов творческого развития и роста. И в «Цикории звезд» немало таких стихотворений, в которых легко узнаваемый голос поэта без надрыва и надлома берёт новые ноты, а глаз находит неожиданные оттенки и полутона. Например, с какой новизной – не только для автора, а вообще, – раскрыта тема отцовства и страха отца за ребёнка в прозаичной, казалось бы, картине сохнущего на балконе белья («Проснусь от зажжённого света...»)... А в стихотворении «Британской музы небылицы...» поэтическая возвышенность умышленно перечеркнута заключительным «бытовым» штрихом, словно цветная картинка – чёрной полосой; и веет от этого неожиданного жеста прежде всего широтой спектра, будто взгляд, подобно лучу, преломился, пройдя сквозь жизнеувеличительную линзу...

Или же – стихотворение «Пионы сажал, чтобы ты улыбалась...», насквозь пронизанное архаикой-буколикой-экзотикой, вплоть до контрастирующего с основным текстом финала, где неожиданно, и, в то же время, к месту, ложатся в строку атрибуты хорошо знакомого быта: солома, рубаха, ромашки...

В чудесном стихотворении «С тобою очертить наедине...» необычно раскрыта вечная тема любви-разлуки; любовь предстает замкнутым кругом, островом для двоих, но окружность рвется, и после всех храняще-ограждающих «очертить»/«обвить»/«обвести» вдруг – выдохом: «оставить, как отлив теряет лодку»...

Садхину одинаково хорошо дается игровой элемент и гамма аллитераций в стихотворении «Под мостом висячим мы с Вячей скачем...»; а так же энергичные и одновременно льющиеся, раскрепощённые ритмы, как, например, в словно пропетом на одном дыхании стихотворении «И осенней порою предстанет нагой...» Собственно, такие стихотворения, написанные в слегка непривычной для поэта (точнее, для его читателя) манере, радуют особо.

Повторимся, «Цикорий звезд» – первая книга Георгия Садхина, но книга во всех отношениях зрелая, верно выдержанная и тонко продуманная (в том числе, композиционно). Неслучайно в послесловии к ней Е. Витковский называет автора «мастером»... И уже ждёт следующего сборника нетерпеливый читатель, открытый радости узнавания и познавания одновременно...

---

*Георгий Садхин. Цикорий звезд. – М.: «Водолей», Publishers, 2009, 142 с.

Марина Гарбер

Люксембург

Первоисточник: «Новый журнал»

Сентябрь-2010

Нью-Йорк

Творчество