Соврамши
Нет, никогда, ничей я не был…
О. Мандельштам
Есть слова, от которых тошнит.
Например, «современность». «Соври мне!» –
различит в нём лингвист-эрудит,
что «гимен» раскумекает в «гимне».
«Ну а сов? – кое-кто возразит. –
С их ременчатой мудростью вещей?»
Современчатость? О паразит!
О ремень, обернувшийся – сечей!
Возопят: «Слово-куб! Совокуп-
ность прозренья, добра и картечи!»
«Совращенье!» – движением губ
оборву недостойные речи.
Скука мира
Не облечённая в слова,
но ведающая о сроке,
прёт-продирается трава,
ещё не слышавшая строки:
«Что восхитительней, живей
войны, сражений и пожаров?»
Легко разгонит суховей
беду на тысячи гектаров.
Огня известен аппетит –
на всё накладывает руку!
Но живость бойни мне претит –
не предпочесть ли мира скуку?
Не сделать ли её полней,
отгородившись от кошмаров
«кровавых и пустых полей,
бивака, рыцарских ударов»?
Всё длится, длится бранный пир,
гремят глумливые копыта!
…Но что такое скучный мир
в том мире, где война забыта?
Трюизм
Солнце сіяетъ на злыя и благія,
и дождитъ на праведныя и неправедныя.
(Мат., 5: 45)
Не чтобы враз прихлопнуть опыт,
с горы спускается скрижаль.
Свет проникает и сквозь копоть,
и видишь – ласточку, стрижа ль.
Сиять «на злыя и благія»
привыкло солнце с давних пор,
а стало быть, и невралгия –
лишь пытка, но не приговор.
Не обойдёшься без трюизма
и без высокопарных фраз:
пускай неярок, свет струится,
как в самый давний, дивный раз.
Склоняясь к Авраама лону
(о, бедный старый Авраам!),
на склоне лет взбеги по склону
на зов прекраснейших из дам.
Обзаведись мечтой на вырост,
не ребусом в один присест, –
тогда свинья тебя не выдаст,
а Бог, естественно, не съест.
Памятник
В чём основа и суть ваянья?
Если поезд возьмёт разбег,
не успеешь прочесть названья
безоглядно мелькнувших рек.
В торопливом окне топорщась,
режут глаз, невпопад белы,
средь набухших болотных рощиц
омертвелых берёз стволы.
Словно кто-то дефолиантом
их облить получил приказ;
в этом выверте вороватом –
поступь времени без прикрас.
То, что призвано жизнь тиранить,
ничего само не хранит;
против времени – только память,
воплощаемая в гранит.
Так, являясь из дальней дали,
застывает мужик в пальто:
«Это ж памятник! – чтоб сказали. –
Не посадит его никто».
Морлок
В будущем – свет или муть?
Страх или совесть?
Вздумалось мне заглянуть
в старую повесть.
Нет бы улечься в кровать –
в кресле угрелся…
Ох, не к добру задремать
в дебрях от Уэллса!
Остерегаясь берлог,
злоблюсь в ознобе…
Лезет из шахты морлок –
засланный зомби!
Невмоготу требуху
жрать и помои?
Лезь, только знай: наверху
ждут не элои.
Нет здесь пушистых котят
под опахалом.
Лезь, и тебя угостят
свежим напалмом.
Ша, работяга тупой!
Под караоке
песенку, что ли, напой
нам о морлоке.
В зеркало прямо взгляни –
что, упоролся?
Ни просветлённости, ни
трохи прононса.
Стоит ли вякать, морлок,
без аусвайса?
Есть у тебя уголок –
в нём и сховайся!
Воля, она не для всех,
holiness in it!
…Что, коль морлок, как на грех,
в штольне не сгинет?
Что, коль за козни воздаст,
терний не стерпит?
Сдуйся, британский фантаст,
гибельный Герберт!
Я пробуждаюсь в поту,
но поволока
тянет меня в темноту
взглядом морлока.
Дым
Мы заплутали: нет ни оград, ни вех.
Бах ли поможет или подскажет Блок?
Сизые нити дыма струятся вверх,
сизые нити дыма вдыхает Бог.
Впрочем, навряд ли: всё поросло быльём.
Нет нам ответа, смутен нам Божий лик.
Блёклое небо пялится вниз бельмом,
ангелы скрылись, всяк прикусил язык.
Бог позабыл ли с нами Своё родство?
Равен эпохе каждый протяжный вздох.
Можно ли рушить зыбкое статус-кво,
если застряли мы посреди эпох?
«Явственно только чувство – не здесь, не так», –
строчка сложилась – в прошлом, с чего невесть.
Зло прорастает, ровно какой сорняк,
и не изводит – множит мерзавцев месть.
Как раскурочить цепь, что сковали нам?
Станет ли время – без дураков – иным?
Верится, что охранит нас заветный храм,
зренье вот только застит прогорклый дым.
Смешенье жанров
Что за напасть? В который раз хочу
звучать печально и проникновенно,
но это словно мне не по плечу –
в мой слог насмешки шмыгают мгновенно.
Раёшник – это тот ещё сорняк,
ни мора не страшится, ни пожаров…
Опять не совладать мне с ним никак,
опять меня гнетёт смешенье жанров!
А между тем, с небес посыпал снег –
искрящийся, трепещущий и нежный.
Как чужд безмозглый ёрнический смех
мне в этот миг, священный и безбрежный!
Снег вновь напоминает мне тебя,
сошедшую с пленительных полотен.
Стою под ним, любуясь и скорбя, –
как ты, он чист. И столь же мимолётен…
Ну вот! Кренюсь, как видно, в мадригал.
Гормоны ли причиной служат крена?
Меня почти никто не подвигал
на это дело, ты же – неизменно.
Но в мадригал проникнуть норовит
какой-нибудь разнузданный куплетик…
Я головой качаю: вот так вид!
Ужели Цветик шлёт мне свой приветик?
Все жанры в жизни смешаны, увы,
и оттого мой стиль какой-то пегий.
Смятенье чувств – в сумбуре головы,
где прибаутки пляшут средь элегий.
Апофеоз нуля
Не хочу быть добычей
и останусь ничьим;
отрекусь от обличий,
увернусь от причин.
Слишком просто – туманом,
грязью под колесом.
В этом мире гуманном
только ноль и спасён.
Живо слёзы утрите –
то не Божья роса.
Ноль – он круглый! Смотрите
сквозь меня в небеса.
Попытка отречения
Ахи, вздохи, чернильная сырость, –
ты избыт, сочинительский вирус!
Не потянешь меня за язык.
Хоть я с прежним собою и вижусь,
но из собственных чаяний вырос,
а живу – потому что привык.
Полно пялиться в небо пустое:
не отыщется в этом отстое
человеческих искренних чувств;
остаётся глумленье простое –
что ни яблочко, то налитое,
яду надо дорваться до уст.
Эй, гибискус, фиалка и кактус,
приобщаю вас к этому факту-с,
дым пуская в вас ночь напролёт:
божеством остаётся лишь Бахус,
осознание этого – лакмус
(посинеет любой, кто поймёт).
Жизнь сгорает быстрее, чем клубы.
Кто трубит в проржавевшие трубы?
Не берусь описать этот звук.
Я бы мог заговаривать зубы,
да к чему? Эти фокусы грубы,
кто бахвалится ловкостью рук?
До свиданья, счастливые дети,
тёти, дяди, – тепло вам на свете:
вы и в shit различаете sheet,
ну а я разорвал ваши сети…
Но откуда же строки вот эти?!
Да и в горле немного першит.
Раненый лось
На башке нет волос,
а во рту нет зубов,
но, как раненый лось,
я бросаюсь в ljubov.
Мой последний рывок,
напряжение жил, –
чтобы знал Господь Бог,
для чего я здесь жил.
Чтобы даже скелет
помнил весь этот зной –
через полчища лет,
во Вселенной иной.
Дурная привычка
Дурная привычка: при свете
над ворохом книг засыпать.
Пусть яркие полости эти
заполнятся дёгтем опять.
Коль примесью мёда (you promise!)
пахнёт из клубящихся лет –
смолчу, с головою укроюсь:
всё сходит – и с рук, и на нет.
Что будет – прибавка ли, вычет, –
когда перережется нить?
Дурнее всех прочих привычек –
привычка настырная жить.
Звездочёт
Непостижимое пространство
разверзлось, грезя и грозя,
и смотрит пристально и страстно
в расширившиеся глаза.
В молитве преклонить колени?
Но кто-то тянется опять –
в земном изгнанье, в прахе, тлене –
миры небесные считать.
Категорический императив
Я пьяного довёл до дома.
Он был, как говорится, в дым.
Мне удалось расслышать «Дима»,
но он запамятовал дом.
...............................
«Спасибо, – с жестом, и виконта
достойным, Дима молвил, – кент!»
А что? Я действовал по Канту.
Хороший был философ – Кант.
Политанатомический анализ
Элегия
В дождь (после десяти) ворчливый частник
меня за рупь подбросил до «Шанхая»*.
Он крыл ГАИ, честил нальчан несчастных
и чуть не выл, погоды наши хая.
Твердил он: – Голова у нас одна лишь –
Москва, а Питер – сердце, как известно... –
политанатомический анализ
заканчивая Нальчиком нелестно.
Приехали, я вымолвил: – Спасибо, –
и так и не узнал, чего он злится.
Стоял сентябрь. Сияла грязь красиво,
а дождь, казалось, вечно будет литься.
Он затекал за ворот, бил наотмашь.
В нём влажным блеском исходили рельсы...
Что есть «Шанхай»? Не скорая, но помощь,
дабы могли согреться погорельцы.
...Когда ж я возвращался в дом без друга,
в автобусе народу было мало,
и лишь в дымину пьяная старуха:
– Зачем я так красива? – повторяла.
___________________________
* «Шанхаями» в разных городах
назывались районы трущоб и самостроя,
жители которых промышляли
круглосуточной торговлей спиртным.
Russian Malaise
В чём-то подобном стыдно признаться…
Если подробно,
то у сердчишки прыть, что у зайца, –
бьётся о рёбра.
Вот бы свернуться, словно в утробе!
Страхи б не лезли…
Что получило статус в Европе
русской болезни?
Сон равен смерти… Мыслям проворным
время приспело.
Здесь не поможешь даже снотворным,
в том-то и дело.
Спать неспособность – скверная штука,
склонная к мести.
Нет, не укрыться от перестука
капель по жести!
К спящим питая чёрную зависть,
разумом сбитым
русской болезнью снова терзаюсь
вместе с Бахытом.
Воздержанность
Ах, как светит яблоко в её
нежной, но решительной ладони –
золотого воздуха литьё,
сплав побега – вызова – погони!
Матово-прозрачна кожура,
на просвет – видать, как зреют зёрна...
О грядущем грезивший вчера,
что ты ждёшь? Сомнение – позорно!
Рыская в потёмках городов,
небрезглив, в застольях – до отрыжки,
что ты понадкусывал плодов,
в ночь швыряя ржавые огрызки!
Но плода во всей судьбе твоей
не было запретнее и ближе.
Будет всё. Не медли у дверей,
пропуск в завтра – яблоко. Бери же!
Нет... Уже не в силах и солгать,
ты лишь повернёшься с боку на бок –
поздно, слишком поздно предлагать.
У тебя оскомина от яблок.
© Георгий Яропольский, 2000–2015.
© 45-я параллель, 2021.