Вера
Грозны волны новой веры,
Корабли терзает качка,
Старый мир, того не зная,
Всё ж позиции сдаёт,
Так отчаянно на сфере
Балансирует циркачка,
Равновесье сохраняя,
Но, в конце концов, падёт.
За века до капуцинов,
В середине нашей эры,
По вине судьбы злодейской
Предрекаем был разгром,
И пошли на сарацинов
Обречённо тамплиеры,
Чтоб в пустыне иудейской
Слить тела свои с песком.
А в другой земле чертоги
Разрушались, как ограды,
О величии забытом
Там не вспомнят никогда,
Синкретические боги
Гермопольской огдоады
Разбрелись по пирамидам
И уснули навсегда.
И уже, сродни потопу,
Устремилась эта вера
И дорогами лесными
И степными расцвела,
А из Азии в Европу,
Понеслась её галера
И морскую гладь меж ними,
Словно бык, переплыла.
Бесконтрольно импульсивна,
Взрывам солнечным подобна,
От своей кровавой жажды
Вмиг сходившая с ума,
Эта вера агрессивна,
Но, к тому ж, междоусобна,
Потому она однажды
Истребит себя сама.
Элизиум
Тускнел Элизиум. Гигантских бабочек полёты ленные,
Их крылья светятся, фарфоро-фосфорны, над водопадами,
В садах смарагдовых разносят пение дрозды и кенары,
Плоды созревшие с деревьев веерных в траву попадали.
Щеглы с узорами по-над озерами летают красочно,
В покой вливается и растворяется легко в капризе ум,
Моря безволные, безвольно-сонные омыли сказочно
Смертей не знающий и утопающий в садах Элизиум.
Взлетев над ладными, над виноградными большими гроздьями,
Эфир витающий, любовно гладящий закаты сизые,
Срывая с выси плед, на реки высыплет алмазы звёздами,
Открывши неба ларь, но нет и не было тебя в Элизии.
В который раз уже всплывёт в сознании ночь апельсинная,
Я снова чувствую души и разума моих коллизию,
Мне вспоминается от врат идущая дорога длинная
И мной покинутый прекрасный ласковый чужой Элизиум.
Ионическое
В Ионическом море
Стайка водных ужей,
И дряхлеющей Мойре
Надоело уже
Наворачивать нá перст
Нить не жизни – души,
Разностопный анапест
В ум аэда зашит.
А в Элиде был понят
Принцип жизни богов,
По Олимпии гонят
На закланье быков,
Долг божественный Фидий
До конца оплатил
Тем, что Зевса увидел
И в металл воплотил.
Ионическим морем
Освящался Тарент,
Над прибрежным пригорьем
В небе – скопище лент,
Возле капищ открыта
Дверь к дороге богов,
Здесь плыла Амфитрита
У бреттийских брегов.
Спят во мгле Сиракузы,
Тринакрийский оплот,
Где красу Аретузы
Воспевает народ,
На бескрайнем просторе
В занебесный притон
В Ионическом море
Волны гонит Тритон.
Разговор
– Да что же не спишь ты, Тесей, в Елисейских полях?
Иль воздух несвеж и от моря не веет теплом,
Которое я посылаю тебе на волнах?
Пора отдохнуть и укрыться Зефира крылом.
– Я рад бы уснуть и забыться, отец Посейдон,
И тело моё погрузилось в уют и покой,
Но в недрах души раздается немолкнущий стон
От тяжких страданий, которые вечно со мной.
– Так что же тебя беспокоит, мой сын, и гнетёт?
О прошлых ошибках, обидах, грехах позабудь,
А боль, что на сердце гнездилась, конечно, уйдёт
Из мира, в который ей больше себя не вернуть.
– Да как же мне спать, если скорбно на сердце с утра?
И как же заснуть, если люди пытают людей?
– Они не пытают, поверь, это только игра,
Им надо во что-то играть по природе своей.
– Да что ж за такая игра, где жестокостей рой
Приносит страдания, горести, плач и вражду?
Стирается грань между жизнью и этой игрой,
Её окончания я никогда не дождусь.
– Не всё ли равно, богоравный бессмертный Тесей,
Что ныне творится на свете, где ты не живёшь,
И дело какое же, право, тебе до людей,
Чей мир никогда, как ты знаешь, не станет хорош?
Тебе ли не ведать, мой сын, что играет любой?
Но знает иной, что играет до некой поры,
А кто-то не знает, что любит, играя в любовь,
И жизнь размечает по правилам чьей-то игры.
И тех, кто всю жизнь проживает, играя в дела,
Становится больше и больше с течением лет,
Звезда человеческой смерти в их мире взошла
И светит звезде человеческой глупости вслед.
Видения Эдема
I.
День седьмой, месяц бисий,
День рождения Феба,
Разметается бисер
Олимпийского неба.
Каждый год в день рожденья
Перед самым рассветом
Аполлон шлёт виденья
Через духов поэтам.
И неведомый демон
Всё покажет, как надо,
Выслав виды Эдема
С эпизодами ада,
Где в садах апельсинных –
Мышь, блудницы и кракен,
Так, как отобразил их
Полоумный ван Áкен.
Все на миг застывают
Неподвижнее глыбы,
В небесах проплывают
Равнодушные рыбы.
И в скопленье, как в драке,
Лишь одно многоножье,
Где блудницы, где кракен –
Разглядеть невозможно.
Но стираются грани
Надэдемного солнца,
Растворившись в сознанье,
И теперь остаётся
Каждый миг с нетерпеньем
Вновь желать, раз за разом,
Сумасшедшим виденьем
Свой насиловать разум
И, зажмурясь от боли
Воспалённого мозга,
Погружаться в юдоли
Иерóнима Босха.
II.
Там тучи пчёл, из дыр роясь,
Пирамидально строят грани,
Трубит архангел каждый раз,
Как Апокалипсис нагрянет.
Там, отражаясь в сотнях призм,
Любая сущность – быстротечность,
Где может в час вмещаться жизнь,
Но сумма жизней – бесконечность.
Двойник
Ты, мой древний двойник, ставший мною сегодня, другими раним,
Ясно видимый через века, промелькнувшие быстро,
Уходил ото всех в предрассветную мглу ионийских равнин,
Где стремятся к Эфéсу неспешные воды Каистра.
Ты вернёшься назад, к этим людям, уйти от которых не смог,
В этот город, надменный, сверкающий и непреклонный,
Где стоит, Герастратом ещё не сожжённый, роскошный чертог
Артемиды-охотницы, вперивший в небо колонны.
Но неведома цель, и неясно какою дорогой идти,
Так неясен обряд, совершенный в кругу иноверца,
Остаётся одно: делать вид, что с другими тебе по пути,
Одиночество пряча внутри воспаленного сердца.
В этом городе даже не будет могил, ибо он – кенотаф,
Установленный в мрачном, веками нетронутом склепе,
Можно только сбежать в никуда, ускакать от него, как кентавр,
От сгоревшего храма неся прилепившийся пепел.
По прошествии многих веков та же дикость в сознанье голов,
Разрушенье в душе, здесь бессильны законы, охраны,
Полумесяц на небе злорадно взирает из-под облаков
Как на нашей земле сокрушают небесные храмы.
Ничего не поймёшь, всё смешалось, сплелось и запуталось тут
От носящихся в воздухе добрых и злобных ионов,
Легионы смертей по планете бесцельно бездумно бредут,
И хрустят черепа под ногами у центурионов.
Холодеет душа, нет ни чувств, ни желания что-то суметь,
Воздух умер вокруг и отпет на неведомой тризне,
И уже не понять: то ли жизнь превращается в тихую смерть,
То ли просто уходит, оставив подобие жизни.
Месомакр (третий пентон)
Расплывается, умножается,
Лучеоблаком в небе рыская,
Как воздушная каракатица,
Отражение монастырское.
В центре вечера сумрак в сумерках
Черепашьею жалкой поступью
Еле движется, полуумер как,
Точно нет ему вовсе доступа.
Не промёрзшая, но холодная
Тьма вечерняя опускается.
Вихреватая каплеводная
Молчаливая несуразица
По земле прошлась дерзкощупально,
Уронив фонарь тенью узкою,
Твердь небесная псевдокупольно
Лоно выгнула проститутское.
Развеваются ночи локоны,
Все попрятались в снах кармических
То ли в коконах многооконных,
То ли в капсулах герметических.
Крит
На Крите вечереет. Слышен плеск
Ленивых волн, напомнивших про эпос,
Сюда мечтал приплыть когда-то Лесх,
Но так и не сумел покинуть Лесбос.
Здесь был рождён и здесь нашёл оплот,
Великий Зевс, в грядущем громовержец,
И Минотавр, греховной страсти плод,
Блистательным Тесеем был повержен.
Тут пели очумелые скворцы
Свои непревзойдённые рулады,
И утопали в роскоши дворцы,
Когда ещё и не было Эллады.
Поэты изощрялись как могли,
Вплетая в логаэды пентабрахий,
И сотрясались телеса земли
От кносских ритуальных тавромахий.
Покой вокруг притворно-нарочит,
Бессмертие нисходит с небосклона,
И как-то по-особому молчит
Ночная тишина Гераклиона.
Разговор с Богом
– Водою все места полны,
Ной,
Не будет солнца и луны,
Ной,
Дождь истребит людских сердец
Гной,
Но не тебе придёт конец,
Ной.
– Зачем же было сотворять,
Бог,
Людей, а после убивать,
Бог?
Да разве этот мир уж так
Плох?
Мне не понять Тебя никак,
Бог.
– Хоть всемогущ, но лишь на треть,
Ной,
Могу я суть души узреть,
Ной,
И где порыв родится в ней
Злой –
Понять непросто даже мне,
Ной.
И чтобы жизнь была чиста,
Ной,
Её ты с чистого листа,
Ной,
Начнёшь и будешь охранён
Мной,
Мир будет заново рождён,
Ной.
– Ты дальновиден и умён,
Бог,
И Сам Собою умудрён,
Бог,
Но что, когда вернется вспять
Рок
И зло в душе взойдёт опять,
Бог?
Старуха-чайка
В своей душе закрывшись глухо,
Под излучением неона
Бредёт костлявая старуха
По плазе русского района,
Старуха с алчными губами
И с обречёнными глазами
Проходит мелкими шагами
Пред витражами.
И реагирует клетчаткой
На предсказуемые встречи,
Притом купается, как чайка,
В еврейско-русском просторечье,
И, как бесформенная ваза,
В преддверье смертного тарана
Она стоит на русской плазе
У ресторана.
И смотрит, как в плену веснушек
Туда элитно входят дамы
В алмазном дыме безделушек
И с полускрытыми грудями,
Глядит незыблемо и хладно,
Любых подробностей всезнайка,
И тянет шею кровожадно
Старуха-чайка.
Но вот одна из дам входящих,
Проплыв походкою балетной,
Столкнулась с кем-то из курящих
И растянулась неэффектно,
Прижав рукой вставную челюсть
Во рту прогнившего колодца,
Карга украдкой, словно челядь,
Трясясь, смеётся.
Остановившись в будуаре
Застывшей уличной картины,
Она стоит на тротуаре,
Как древнеримские руины,
Затем склоняется горбато,
Найдя у ног своих монету,
И ловит носом ароматы,
Которых нету.
С небес стремглав стекают воды,
Как у рожéницы из лона,
Старуха медленно отходит
От плазы русского района,
Скрипят несмазанные кости,
И дребезжит, как таратайка,
Грызя обломанные когти,
Старуха-чайка.
Сумасшедшая осень Тбилиси
Сумасшедшая осень Тбилиси,
Капли света над храмом зависли
У косого фуникулёра;
Фонарей любопытные взоры
По деревьям скользят, на которых
Листья молятся слаженным хором.
И под выдохи листьев, под шорох,
Под шуршанье, под шелест, под шепот
Затанцует, запляшет канатка,
Дрессированная лошадка,
Заглушая тех листьев ропот.
Звуки вздохов ползли ли, неслись ли
В сумасшедшую осень Тбилиси.
Сумасшедшая осень Тбилиси
Проникает в дома, за кулисы
Тупиков, переулков брусчатых,
На веранды, мосты и балконы,
На отвесные скальные склоны,
В гамаки паутинок мохнатых,
И беснуется в винах бессонных,
Нескончаемо льющихся ночью
Во дворах и в уютных подвалах,
Отражается в звонких бокалах
И в глазах на манер многоточья.
И от ветра кусты полулысы.
Сумасшедшая осень Тбилиси.
Сумасшедшая осень Тбилиси,
Незаметная поступь «Даиси»,
У базара напротив майдана
Кислый запах мацони и брынзы
И густой аромат смеси кинзы,
Ниахури, тархуна, шафрана
Брызжут в две полукруглые линзы,
Запрокинутые друг против друга:
Розовато-закатного неба
В тусклом бархатном свете Денеба
И земли с испареньями юга.
Тьма спускается с озера Лиси.
Сумасшедшая осень Тбилиси.
Идиллия
Где на улицах пальмы танцуют канкан
И туристу Канкун подставляет капкан
Из блестящих подделок, в дырявый карман
Облаков темноватого цвета
Засыпается медная мелочь лучей
Предзакатного солнца остывших печей,
И отели зажгут мириады свечей
Вдоль по трассе из вечного лета.
И, вертя монотонно асфальта эмаль,
Понесется колёсный поток в Акумаль,
Горизонт красновато-лимонную даль
Ни на йоту к глазам не приблизит,
За машинами ветер, задумчивый грум,
Эскортирует их по дороге в Тулум,
Но смириться не может затравленный ум,
Что январь тут похож на Элизий.
У Карибского моря гигантский ресорт
Возвышает колонны, похожий на торт
С именными свечами, и трутся о борт
Изогнувшего спину бассейна
Изумрудно-багровые листья кустов
Возле пальм, приподнявших десятки хвостов,
И над гладью морской, устремясь на восток,
Растревожился воздух кисейный.
Слишком короток срок пребыванья в раю,
Где сейчас я у моря лениво стою,
Словно возле границы, на самом краю
Двух миров, разделенных идейно,
Я застыл, как колонна у входа во храм,
Здесь и время-то мерится не по годам,
А по вспышкам души, неподвластным часам,
Остановленным возле бассейна.
© Гиви Чрелашвили, 2013–2020.
© 45 параллель, 2021.