Игорь Меламед

Игорь Меламед

Четвёртое измерение № 26 (266) от 11 сентября 2013 года

И ангелов я вопрошаю Твоих...

 

* * *

 

Откуда ты? Зачем ко мне приник,

полубезумный, бедный мой двойник?

В пустой ночи страшны твои объятья.

Как поздний гость с распахнутой душой,

несносен ты, совсем уже чужой.

Уж лучше бы упреки и проклятья…

 

Откуда ты? И правда ли, что жив?

И голос твой по-прежнему не лжив?

Не плачь, родной, не мучайся – я верю,

Я даже помню что-то: летний дождь,

обрывки речи, шарканье подошв

и долгий детский ужас перед дверью…

 

И как ты был неловок и смешон,

одёргивая милый капюшон,

беря её за мокрое запястье…

Зачем ко мне приходишь ты, такой?

Да-да, конечно, – воля и покой.

А счастья нет. Но это было – счастье…

 

Я больше ничего уже не жду.

Я пережил и дружбу, и вражду.

Я зло творил с лицом невиноватым.

Я всею кожей чувствовал своей,

как страх сквозил из окон и дверей

и воздух стал удушливым и ватным.

 

Уже я столько горечи вкусил,

что мне тебя и выслушать нет сил.

Я твоего не стою утешенья.

Откуда ты? Тебя ведь нет давно!..

Лишь чёрный дождь на тёмное окно

летит, моё смывая отраженье.

 

1988

 

* * *

 

Наступает мутный вечер,

а за ним – ночная тьма.

Ад, наверное, не вечен.

Лишь бы не сойти с ума.

 

Ибо в это время суток

боль струится через край.

Боже, попадут ли в рай

потерявшие рассудок?..

 

2007

 

Колыбельная

 

Усни, дитя моё! Над миром

царит покой и благодать.

Лишь призрак, созданный Шекспиром,

повелевает нам страдать.

 

Не плачь, мой мальчик! Успокойся!

Любовью Божий мир объят.

И лишь в воображенье Джойса

возник нечаянный разлад.

 

Ну что ты?.. Зеленеет травка.

Не плачь же! Солнышко блестит.

А что выдумывает Кафка –

пустое! Бог ему простит!

 

1995

 

* * *

 

В бездушной вечности, увы,

мы все уже смежили веки.

Вы, современники, и вы,

рождённые в грядущем веке,

для вечности давно мертвы,

как ионические греки.

 

Душа, разбился твой сосуд,

забудь о бренном человеке,

и пусть, как встарь, тебя несут

мифологические реки

в подземный плен, на Страшный суд,

в огонь, не гаснущий вовеки,

 

в сиянье, где тебя спасут.

 

1998

 

* * *

 

…И опять приникаю я к ней ненасытно.

Этой музыки тёплая, спелая мякоть.

Когда слушаю Шуберта – плакать не стыдно.

Когда слушаю Моцарта – стыдно не плакать.

 

В этой сказке, в её тридевятом моцарстве,

позабыв о своём непробудном мытарстве,

моя бедная мама идёт молодою,

и сидят мотыльки у неё на ладони.

 

Ты куда их несёшь, моя бедная мама?

Ты сейчас пропадёшь за наплывом тумана.

Эта музыка, словно пыльца мотылька,

упорхнувшего в недостижимые страны.

Твоя ноша для Моцарта слишком легка,

а для прочих она непосильна и странна.

 

И опять ненасытно я к ней приникаю.

И она приникает ко мне ненасытно.

Остаётся стакан полутёплого чаю

в полутёмном вагоне, где плакать – не стыдно…

 

1982

 

* * *

 

Этот поезд отходит навек.

Этот поезд уходит в крушенье.

И тяжёлый, немыслимый снег

налетит, замедляя движенье.

 

И не зная, откуда идёт

и куда этот поезд прибудет,

проводник по вагонам пройдёт –

на фуражке кокарды не будет.

 

И в ночи, на пустынных путях

попадётся нелепый обходчик:

он отскочит во тьму второпях,

обернётся – и вслед захохочет.

 

Кто-то в чёрном, пред самым концом,

за версту до ужасного места,

с искажённым от горя лицом

просигналит флажком у разъезда.

 

И, томимый неясной тоской,

убедит себя в поезде каждый,

что рождён под счастливой звездой,

уберёгшей его не однажды.

 

Но холодная эта звезда,

как раскрытая страшная тайна,

воссияет на небе, когда

ни один не спасётся случайно.

 

И минута, как век, истечёт.

И от смерти следа не оставит.

Только эта звезда упадёт

под откос и снега окровавит…

 

1983

 

Воспоминание

 

В небе вечернем, окрашенном в йод,

ворон, как чёрная нитка, снуёт,

перешивающий сумрак во мрак.

Бедная женщина, как же я так?..

(Остановись, отдышись, покури.

Рифму ищи, сам с собой говори.

С ритма сбивайся, спички ломай.

Плачь. Вспоминай. Умирай.)

 

Боже, я зла никому не хотел!

Я лишь боялся сплетения тел.

Пусть оборвёт свою чёрную нить

ворон, меня пожелавший винить.

Господи, я не прошу ничего! –

Только её из ребра моего

вновь, умоляю Тебя, сотвори!..

(Остановись, отдышись, покури.)

 

В брошенном доме блуждает сквозняк.

Как же я так и за что же мне – так?..

 

1984

 

* * *

 

И. Х.

 

Так эта ночь нежна, так ливень милосерден.

Так бескорыстен плач, так бесконечна тишь.

Я руку приложил – ты стала правым сердцем.

Покалываешь чуть. Почти что не болишь.

 

Я знаю – этот страх к рассвету вновь воскреснет,

войдёт, как секундант, и спросит: не пора ль?

И будет щебет птиц так тяжек и надтреснут,

как будто снится им пожизненный февраль.

 

Я – жаворонок… нет… я – речью этой жалок.

Гортань моя суха, темнее темноты

забота о себе: рука бы не дрожала,

нога б не затекла, забыться бы, но ты

 

усни, усни, усни под чуткою ладонью.

Ты – правое во мне. На свете нет потерь.

Я ревновал тебя к сиротству и бездомью –

под правою рукой ты вся во мне теперь.

 

Но та рука влажна – от ливня ли, от слёз ли,

и крестовиной страх растёт в моём окне:

ты вся теперь во мне, но ты лежала возле

и стала пустотой на смятой простыне.

 

Не мучься – ты права под правою рукою.

Но справа пустота на тело, как ледник,

ползёт – я потерплю, я поплотней укрою

её и притворюсь, что это – твой двойник.

 

Так милосерден дождь, что речь моя промокла.

Уже словам нужна защита немоты.

Не бейся ж так во мне, как бьётся дождь о стёкла.

Не бойся – я с тобой. Но ты… но ты… но ты…

 

1984

 

* * *

 

Я неожиданно пойму:

какая ночь бы ни нависла –

никто, свою лелея тьму,

не просветляется до смысла.

 

Никто, в себе лелея мрак,

не прозревает своевольно.

И не бессмыслен мир, но так

бывает тяжело и больно…

 

Так холодна моя рука

поверх чужого одеяла.

Так бесконечно далека

моя любовь от идеала…

 

И всё ж мне чудится порой

какой-то смутный шорох рядом,

как будто кто-то надо мной

склонился с предпоследним взглядом.

 

И как бы я ни пал на дно

жестокого миропорядка –

я верю вновь, что всё равно

мне суждена его оглядка,

 

что всех нас ждёт его ответ,

быть может, и невыразимый,

что нас зальёт какой-то свет,

быть может, и невыносимый.

 

О, как я счастлив осознать,

что я ещё люблю и плачу,

что в этом мире благодать

я не меняю на удачу.

 

И задыхаюсь, и молю,

и трепещу перед расплатой.

И называю жизнь мою

то лучезарной, то проклятой.

 

В блистанье солнечного дня,

в сиянье лунного разлива

он только смотрит на меня

то потрясённо, то брезгливо.

 

1985

 

Два голоса

 

«Бог даст, и ты покинешь эту явь,

как милое, но скудное предместье

иного града, лучшего…» – «Оставь!

Ещё никто блаженного известья

не подавал оттуда никому…» –

«Увы, не сообщаются сосуды.

Бог даст, и ты покинешь эту тьму…» –

«Ещё никто не присылал оттуда

ни голубя, ни голоса… Дыряв

его челнок…» – «Но сказано ж: не весь я…

И надобности нет в поводырях…» –

«Ещё никто ни ласточкой, ни вестью

оттуда не выпархивал…» – «И что ж?..» –

«Ни отклика, ни смутного глагола.

Всё ненавистней слабых пальцев дрожь.

Всё нестерпимей привкус валидола…»

 

1988

 

* * *

 

Пока ещё в Кузьминках снегопад*

беги за ней, скользящей и спешащей.

Хватая тьму на ощупь, наугад,

дыши в плечо любови уходящей.

 

Пока ещё превыше прочих благ

в последний раз к руке её приникнуть –

беги за ней, хоть ветер дует так,

что ни вздохнуть, ни вскрикнуть, ни окликнуть.

 

И зная, что сведёшь её на нет, –

не отставай, беги за нею следом,

пока её скользящий силуэт

не станет мраком, холодом и снегом…

 

1983

 

---

*«45»: Изначально ни автор, ни редакция не намеревались включать этот текст в сентябрьскую подборку. Однако, когда выяснилось, что стих Игоря Меламеда беззастенчиво присвоил себе Владимир Спектор, мы решили напомнить читателям «Историю одного плагиата».

 

* * *

 

Снег, укрывший всё навеки,

клонит в сон, смежает веки,

словно манит в мир иной.

С именем, на дар похожим,

ты была мне даром Божьим,

стала горем и виной.

 

Снег валит неумолимо,

и болит неутолимо

всё во мне и всё вокруг.

Даже ты, со мной измучась,

избрала другую участь.

Бог с тобою, милый друг.

 

Снег летит над смертной сенью,

заметает путь к спасенью.

Спи, дитя моё, не плачь.

Ангел мой, кружа над бездной,

из пекарни занебесной

принесёт тебе калач.

 

2008

 

Памяти мамы

два стихотворения

 

1.

 

Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…

 

В детство моё, покинув сырую яму,

в снежной ночи ко мне ты придёшь обратно.

Я по слогам прочту, как ты мыла раму, –

в прописях тех чернил не просохли пятна.

 

В тёмном проёме так силуэт твой светел,

что и не надо мне никакого утра.

Раму из рук твоих вырывает ветер,

на подоконник мёрзлая сыплет пудра.

 

Вот за оледенелою крестовиной

ты по пустому воздуху водишь тряпкой…

– Игорчик, ты недавно болел ангиной,

в шарф запахнись и уши укрой под шапкой.

 

Голос твой тонет в мутной метельной каше

и остаётся в той недоступной жизни.

Только и слышу я твой предсмертный кашель

в обетованной, чуждой тебе отчизне,

 

да на далёкой свежей твоей могиле

жаркого ветра тяжкое дуновенье,

да заунывный, горестный вой Рахили,

плачущей, не желающей утешенья.

 

2.

Ещё никто не должен умирать.

И бабочка, вплывая в палисадник,

на тёмную твою садится прядь –

божественный и мимолетный всадник.

 

И пахнет мятой мокрая скамья.

И снег летит над Средиземным морем.

И проступает из небытия

её пыльца, захватанная горем.

 

И жизнь твоя стремится напролом

вот в эту ночь с бездонною зимою,

шуршащая папирусным крылом,

оранжевая, с траурной каймою.

 

1999

 

* * *

 

И печка железная в классе продлённого дня.

И пчёлка на клумбе мне в палец впивается, жаля.

И, кажется, нет человека несчастней меня –

за парту к другому отсажена девочка Валя.

Но все ещё живы. И шумная наша родня

ещё не прощается с нами на чёрном вокзале.

 

Кто в землю уедет чужую, кого-то родной

засыплют, сверкая на солнце проворной лопатой.

Пока же соседи справляют в саду выходной

и пробует водку весёлый Валера горбатый.

Чрез четверть столетья он выпьет ещё по одной

с дружками в беседке и свежею станет утратой.

 

Бессмысленно всё. И ничто не вернётся назад –

ни старый еврей, ни соседские пьяные песни.

И новым хозяином вырублен маленький сад.

Зачем же душа моя плачет и молит: воскресни?

Что делать мне с жизнью моей, превращённою в ад?

Покончить с собою? Ложиться в больницу на Пресне?

 

О Господи Боже, зачем эта гибель и мрак?

И горькая водка, и сладкая музыка эта?

Рукою ужаленной шарит несчастный дурак,

меся пустоту в беспорядочных поисках света.

Зачем он родился? Что в жизни он сделал не так?

Кто даст мне ответ? И к чему домогаться ответа?

 

2000

 

* * *

 

На львовском базаре помешанный старый скрипач

играет на скрипке, и смех вызывая и плач.

 

На призрачной скрипке какой-то беззвучный мотив

старик исполняет, на мальчика взор обратив.

 

В округе скрипач безобидным слывёт дурачком:

никто здесь не помнит со скрипкой его и смычком.

 

Он вскоре исчезнет, но лет через сорок опять

на скрипке таинственной мальчику будет играть.

 

А в мире, куда он вернулся из детского сна,

нет музыки больше и скрипка его не нужна.

 

Но он не уходит: теперь ему мир нипочём,

и чем-то незримым всё водит над левым плечом.

 

2003

 

* * *

 

…И ангелов я вопрошаю Твоих:

зачем я остался в живых?

 

Осеннею ночью с промозглой травы

зачем меня подняли вы?

 

Уж лучше б меня унесли далеко,

где так бы мне стало легко,

 

в ту местность, куда провиденьем благим

ко мне бы – один за другим –

 

в свой срок прибывали любимые мной

из горестной жизни земной.

 

2007

 

* * *

 

Всё навсегда похоронено

и не воскреснет вовек.

Только небесная родина

есть у тебя, человек.

 

И превратилось в проклятие,

в камень незримых могил

всё, что, сжимая в объятии,

ты в этой жизни любил.

 

1999

 

* * *

 

Я не хочу сравнений – эта блажь

мне надоела – «как», «как будто», «точно».

Фальшивым блеском их не передашь,

как без тебя мне холодно и тошно.

 

И о тебе писать я не хочу:

«упала, как звезда на бездорожье» –

и добавлять: «как лишнюю свечу,

задув меня…» – всё это будет ложью.

 

Вот человек испытывает страх.

Он просто плачет, просто что-то пишет.

И комкает бумагу второпях,

и в окна обмороженные дышит.

 

И взгляд его рассеян и зловещ,

и, шевеля бескровными губами,

он с полки опрокидывает вещь.

И дым под потолком стоит клубами.

 

И он стучится в комнату к другой,

и задаёт нелепые вопросы,

терзая свитер правою рукой,

а левой – предлагая папиросы.

 

И входит он, и гордую главу

роняет к ней на круглое колено.

И говорит: «Как тяжко я живу!» –

вздыхая и смелея постепенно…

 

А за окном – бездомность, снегопад.

И человек заботится о малом:

спешить к себе, в потёмках, наугад,

забыться под шершавым одеялом;

 

уйдя в свое несвежее тепло,

в остывший чай швыряя липкий сахар, –

о том, что город страшно замело,

не вспоминать, и думать без метафор

 

о том, что мать больна, и позабыть,

что мать больна, что столько эгоизма

в той женщине, и надо бы запить,

и спрятать пересчитанные письма.

 

Но, обложившись ворохом бумаг,

он снова пишет, чёркает и плачет.

И знает он, что эти «словно», «как»

и «будто» – ничего уже не значат.

 

И лбом стекло оттаивая, он

зовет её, вышептывая ямбы.

Но только ночь течёт со всех сторон

на душный свет его безумной лампы.

 

1983

 

В это лето

 

От воркованья голубиного

Я просыпался в это лето,

чтоб ощутить себя, любимого

тобой, очнувшегося где-то

в чужой квартире на окраине,

невероятной этой ранью

являющей подобье рая, мне

дарованного Божьей дланью,

столь осязаемой – хоть тронь её –

и столь же не потусторонней…

И тело, словно постороннее,

ещё в тепле твоих ладоней,

оглядывал я с удивлением:

да полно! уж и впрямь – моё ли?..

……………………………………

С невыразимым выражением

недоумения и боли,

о, не гляди, прошу, из прошлого,

из ворожбы и волхвованья,

из голубиного, истошного,

помешанного воркованья, –

не то в ночи опять заплачу я

и поцелуями покрою

твои тогдашние, горячие

и Божьи длани надо мною…

 

1988

 

* * *

 

Вот и всё. Не мучь себя виною.

Оставайся слабою, земною.

Забывайся Моцартом и сном.

Жалобно свернувшись на кровати,

ты едва ли ветра виноватей,

холода и мрака за окном.

 

Как ты там? Легко ль тебе, светло ли?

Больше никогда не будет боли.

Всё уже искуплено с лихвой.

Никому не надобно возмездья,

если слышен Моцарт и созвездья

заживо горят над головой.

 

Я уже смиреннее и тише

снега, устилающего крыши.

Страшная такая тишина…

Будь любима, Господом хранима,

и не помни, как неумолимо,

непреодолимо прощена.

 

1990

 

* * *

 

В ненадёжных и временных гнёздах

и тела обитают, и души.

Но Спаситель приходит, как воздух

посреди мирового удушья.

 

Посреди мирового мороза,

в безысходных глубинах страданья,

раскрывается сердце, как роза,

от Его дорогого дыханья.

 

Всё оплачено было сторицей

и искуплено страшною кровью,

чтобы ты бесприютною птицей

возвратился под вечную кровлю.

 

2000

 

* * *

 

Душа моя, со мной ли ты ещё?

Спросонок вздрогну – ты ещё со мною.

Как холодно тебе, как горячо

под смертной оболочкою земною!

 

Ужель была ты некогда верна

иному телу? Милая, как странно,

что ты могла бы жить во времена

какого-нибудь там Веспасиана.

 

Душа моя, была ли ты – такой?

Не представляю чуждую, иную.

Ко праху всех оставленных тобой

тебя я, словно женщину, ревную.

 

Душа моя, услышишь ли мой зов,

когда я стану тусклой горстью пыли?

Как странно мне, что сотни голосов

с тобой из тьмы посмертной говорили!

 

И страшно мне – какой ты будешь там,

за той чертой, где мы с тобой простимся,

и вознесёшься к белым облакам

иль поплывёшь по чёрным водам Стикса.

 

И там, где свет клубится или мгла,

родство забудешь горестное наше…

Я не хочу, чтоб ты пережила

меня в раю, в заветной лире – даже.

 

И как тебя сумел бы воплотить

в безумное и горькое какое

творенье? Твой исход предотвратить

нельзя мне и бессмертною строкою.

 

Но если нет возвратного пути,

то, уходя к неведомой отчизне,

душа моя, за всё меня прости,

что сделал я с тобою в этой жизни.

 

1985