Игорь Михалевич-Каплан

Игорь Михалевич-Каплан

Четвёртое измерение № 26 (374) от 11 сентября 2016 года

Музыка в Нью-Йорке

Музыка рождалась в лёгких города

и дышала кислородом звуков улиц:

проносились мимо голоса прохожих,

шаркали автобусы на перекрёстках,

баритоном горло полоскал фонтан.

 

На высотном доме в нотном баре

было свито музыкальное гнездо.

Там, под крышей, разыгралась драма

вентилятора на потолке стеклянном.

Вертолётными вибрируя винтами,

он хотел закинуть в небо с фонарями

светомузык лётных бешеную стаю.

 

Движения колеблющихся звуков

по белым стенам каплями стекали

на музыкальный ключ экрана,

где дирижировал маэстро.

Седые инструменты ожидали

мелодию на оркестровой сцене,

ловили взглядом руки дирижера,

в полёте чувства соло исполняли.

 

Странно выглядел музыкант –

будто лунатик на смычковом канате,

обходил стулья и столики,

выпрашивая повышенное внимание,

как салат или бутылку пива

на жертвенное заклание.

Впрочем, здесь было столько дыма,

и сигареты светились, как фары машины.

А огромные кружки

на подносе у рослого официанта

постукивали в такт переливающейся пене,

гранёными боками барабаня.

 

Официант знал своё дело –

он был в красном берете,

и каблуки на полу

продолжали мелодию,

которая нужна была барабану.

Но мешала мелочь и ключи в его карманах,

и этим воспользовался саксофон,

создавая ещё один фон

под бормотание подвыпившего клиента,

чтобы вступила флейта.

 

За столиком одиноко сидела дама

с золотыми длинными волосами,

в жёлтой соломенной шляпке.

С трудом и грустью

отпускала день,

прощаясь с ним вечерне,

и принимала ночь

на долгий разговор о том,

что кажется извечным:

о тени за стеклом

и запоздалой встрече.

Ей не забыть мелодию на флейте.

Не мысль её томит, не жажда откровенья,

а тайное желание покоя.

Придут и сядут в полукруг

друзья её неверной юности –

счастливые и ветреные годы.

 

Флейта уступила место скрипке

с зеленых холмов Украины,

песням про диких гусей в чистом поле,

скорбным плачам на казацких могилах,

причитаниям слепых бандуристов

в белых расшитых рубашках

на пыльных дорогах с поводырями.

 

Пела красная скрипка

о горах, знакомых до боли,

о нарастанье любовной тревоги.

Путь-тропинка бежит по селу.

Полонины ревниво ждут тёплого вечера,

словно объятья любовники.

По долине в тумане плетутся домишки,

плывут над садами деревянные крыши,

пахнет дымом, дождем, камышом.

 

Но серебристая флейта в баре большого города,

застегнутая на все пуговицы,

медленно начинает вступать в свою роль.

Мы с дамой сидим за соседними столиками.

Мы улыбаемся, узнаём и не узнаём друг друга.

Так проявляется воображения рисунок,

и острые надежды прошедших лет,

полёты птиц на прииски судьбы,

когда осатаневшие их крики

сливаются в сплошной призыв.

И голосят они настойчиво, призывно, нежно,

поднявшись в небо в ожиданьи перемен.

Их легкий лёт – в прощальной песне флейты –

проснувшийся в веках инстинкт,

он растворяет чувства в бесконечность.

 

Вспомни скамейку в городском саду,

как и цыганку ситцевую, нагадавшую судьбу:

в жёлтом городе, в жёлтом аду

встретишь женщину – платье в цвету,

будет музыка – то ли скрипка, то ли свирель,

будет праздничный бег гребешка в золотых волосах.

 

Ещё в воздухе плавает красно-жёлтая осень,

но тепло понемногу в высокое небо уходит,

и над сквером хлопочет пернатая поросль,

в щедрой стае инстинкт караванами водит.

 

Вот и мысли плывут под рояль перелёта,

чёрно-белые клавиши – признак тревожный,

станет прошлое на ночь зашторивать окна,

красно-жёлтая память –

                  прощальный привет журавлиный.

 

Зажигает маэстро звуки рояля,

пальцы ткут мелодий канву,

и выходит чёрный певец

с белозубой улыбкой джаза.

Под голос его гортанный –

хриплый и с дерзким надрывом –

раскачиваются тамтамы:

сначала из африканского далёка,

а потом уже здешним эскизом сизым.

Всё в движеньи:

бег диких зверей под вой саксофона

и мягкая поступь охотника из-под валторны,

холмы джазовых джунглей,

и озёра, как барабаны,

на полотне которых

играют клювами пеликаны.

Ритуальные танцы масок,

почитание зова предков,

нехитрые сельские праздники,

посвящение в мужчин или женщин,

пляски с мольбами об урожае,

пляски с мольбами, дождю угождая,

пляски с мольбами, как детей рожая, –

о любви, о еде, о доме.

 

Женщина в жёлтой шляпке

и с рюмкой вина за столиком

хлопала в золотые ладошки

чёрному джазовому певцу.

В тёмном углу за столиком

женщина в жёлтой шляпке,

сложив ладони корабликом,

станет странствовать в шлюпке.

Сто тысяч нот, как волны океана,

подвластны паруснику в голубом,

цвета стихий – воды и неба.

Там тени всех, уплывших в никуда,

отверженных землей – полузабытых душ.

В маленькой церкви на её родине играл орган.

В маленькой церкви на её родине играл органист.

В маленькой церкви на её родине играли гимны.

 

В нищих кварталах европейских столиц

музыканты играют с вдохновенными лицами:

в парижском метро – гитарист,

на римской площади – саксофонист,

в лондонском сквере – скрипач.

Музыка живёт в городах детства,

и люди подчиняются её капризам.

Она стучит дождями в карнизы,

ездит, как беспечная гонщица,

на красных сидениях автомобилей.

Киоскёры, словно свежие новости,

продают мелодию в лотерею,

маляр красит крышу ею.

Она приходит утром и уходит вечером,

развлекаясь ночами в тавернах.

 

Мы сидим за столиками

над прозрачной крышей высотного дома,

под стеклянными звёздами небоскрёба.

Мы улыбаемся, узнаём и не узнаём друг друга:

женщина с золотыми волосами в кратере неба,

маэстро, запускающий светомузыку в небо,

чёрный певец с белозубой улыбкой, как луна на небе.

Но я ищу отражение шляпки на жёлтом паркете.

 

Музыка города пела над этажами,

на улицах, полных огней надежды,

о диких деревьях, скачущих по аллеям,

о том, как купались

                  в серебряном море асфальта автомобили,

о ночных сторожах, заблудившихся псах,

                  про церковные шпили.

Играла музыка в нью-йоркском воздухе

                  пророчеством оркестра

об одиночестве, любви

                  и вечном гимне органной жизни.