Игорь
Паньков

* * *

Мир живёт по законам Ньютона,

и ещё – как душой ни криви –

по законам расстрельной зоны

и законам святой любви.

По уставам тифозных бараков

и обычаям бардаков,

протоколам полночных страхов

и молитвенникам стихов.

И протухшим священным книгам.

И припухшим в кармане фигам.

И приказам царя Гороха.

И проказам бактерий Коха.

Небывалый, как древний миф.

Удивляясь тому, что жив.

Не жалея волшебной краски,

крови, пороха и свинца,

мир живёт по законам сказки,

не придумав её конца.

* * *

Синие горы. Купол хрустальный.

Местность прекрасней библейского рая.

В розовой дымке от края до края

жёлтые реки текут под мостами.

В жаркие печи подбросив поленья,

слуги читают Томаса Манна.

С неба высокого, как вдохновенье,

каждое утро сыплется манна.

По выходным в городском зоосаде,

путь на фургоне проделав неблизкий,

мирно из общей питаются миски

волк и ягнёнок, с улыбкою глядя

как краснощёкий палач на центральной

площади – чучело тащит для казни

на эшафот,

                ибо нет в нас боязни

без созерцания жертвы сакральной.

Сентенции и максимы

Пейзаж напоминает медный таз:

тут эхо трудится и отдыхает глаз,

напившись крови, цепенеют маки,

щекочут ноздри афродизиаки,

и облако минуты три подряд

похоже здорово на чей-то голый зад.

Почто, судьба, нас нынче занесло

в сей вертоград? и сломано крыло,

и нет руки свободной – почесаться

иль срам прикрыть, ремня – подпоясаться,

подруги, чтобы ложе разделить,

и даже друга – душеньку излить.

Постылый мир! Он тем уже постыл,

что я к нему порядком поостыл,

приняв причастье тысячи затрещин,

и агнец мой с голодным волком скрещен.

А в остальном – здесь чистый парадиз,

и мы кричим в восторге слово «cheese».

О, времена! О, нравы! О, страна –

венец терновый проволоки ржавой!

Молчания китайская стена

вокруг меня воздвигнута державой.

И жаворонок в звонкой тишине

слагает гимн, увы, не обо мне…

И выбор страшный дан… Засим – ступай

по водам, аки по суху. Поверят –

распнут. А, часом, не поверят, –

по новой к испытанью приступай.

Не верь, не спорь, не бойся, не проси,

а поднесут – налей и закуси.

А посему – ступай. В руках – свеча

и томик Пушкина, в душе – поползновенье

остановить то самое мгновенье,

что изглодать готова саранча.

И швец, и жнец, и на дуде игрец, –

найди себя средь сущих, наконец…

Блажен любой, кому сей скорбный мир –

что туалетный мягонький папир…

А что до тех, кому не довелось

у очага домашнего согреться –

не всё ль равно, на что нам опереться:

на землю, на воду, на воздух, на авось?

* * *

А ничего не меняется, веришь? От гамлетовских реприз

запах, как будто под снегом оттаяв, трупы

первопроходцев Шамбалы требуют: пусть протрубят на бис

иерихонские трубы.

Вместо безликой тени за Цезарем бродит Брут.

Дырка от бублика кроет целинных земель гектары.

Длинную линию жизни ручки авоськи рвут

тоннами стеклотары.

А нынче кремлёвские снова решили, что быть резне,

и в тишине пенат, невзначай пропустив стаканчик,

Алексей Максимович, примеряющий чеховское пенсне,

шепчет: «А был ли мальчик?»

Пролетающей над Парижем фанерой закончен труд

братьев Люмьер и другого, рогатого корифея.

В ежевечерних сводках смакует страна иуд

новости от Матфея.

И каждый дешёвый фраер с коронной кликухой Шарль

жадно желает знать, где шныряет шлюха.

Лишь бедолага Ван-Гог все ещё приезжает в Арль,

чтобы отрезать ухо.

Посвящается Лермонтову

И скучно, и грустно, и некому руку подать.

И в каждой руке, как в реке, медицинская утка.

И стонут бойцы в лазарете, поскольку поддать

им хочется жутко.

И хочется руку подать, но не хочет рука

расти из плеча, и чеченцы совсем озверели.

И Тереком диким и злобным зовётся река

для ловли форели.

А дома на полке пылятся Тацит и Марцелл,

что также любили Кавказ. А в окопах гоплиты,

с холодным вниманьем взирая вокруг сквозь прицел,

смеются: «Иди ты,

поручик! Любить, – говоришь ты, – не стоит труда?

А если припёрло? А если в Казани невеста?

А сам-то, голубчик, зачем ты приехал сюда?

Весьма неуместно

в пылу бородинских сражений дуэль затевать...

Недаром Москва отдана Генеральному штабу!

А если за что-то кого на дуэль вызывать,

так лучше – за бабу».

* * *

Когда вспотеют в кадиллаке,

от вазелина слипшись, сраки,

и вспыхнет, точно антрацит,

в крови иммунодефицит,

когда, в азарте и восторге,

объединяться в наши морги

сползутся трупы разных стран,

талдыча Тору и Коран,

над чёрной оспою заката,

над хлороформом медсанбата,

над лепрозориями лжи

путь к счастью людям укажи.

А что для счастья людям нужно –

про то сортиры крикнут дружно,

кастрат в подушку промычит,

аборта жертва промолчит.

С тех пор как брат прикончил брата,

когда поймали Герострата,

когда замучили Христа,

открылась людям красота.

Нам всем Создатель наш опальный

дал срок пожизненный кандальный –

вертясь в астральной кутерьме,

найти жемчужинку в дерьме.

* * *

Мы воруем воздух, мы торгуем словом,

то латаем дырки, то ломаем целки,

мы живём у Бога на всём готовом,

и раздав игрушки, взрываем церкви.

Мы лакаем водку, мы лакаем пиво,

политуру с клеем в одеколоне,

мы хотим торчать и кончать красиво,

размовлять по фене да жить в законе.

Убивать беззлобно, согрешать безгрешно,

и с бесовской силой шутя якшаться…

А продав Россию, мы плывём неспешно

согревать на Кипре седые яйца.

То руками машем после каждой драки,

то поём и пляшем на костях соседа, –

мы живём, как греки в своей Итаке,

типа «non vagina, non Cogorta Reda».

Песня без нот

Тишина состоит из шума.

Из неправды родится правда.

Из вериг и дерюги – шуба.

Значит, рай состоит из ада.

Наша жизнь состоит из смерти

наших близких, родных. И много

в ней такого, что в полной мере

объясняется смертью Бога.

Выпадает повторно карта

с каждым разом всё неохотней.

Невозможно вчера и завтра,

потому что всегда сегодня.

Оттого эти злые строки

из лобзающих уст родятся,

что юродивые пророки

в небожители не годятся.

Мы добиться сумеем цели,

потому что играем в куклы.

Мир покоится на плаценте,

а над миром хрустальный купол.

Ты – интальо, а я – камея.

Вместе мы – безликая масса...

Совершенствуя Птолемея,

упрощаешь Экклезиаста.