Старые перчатки
Зимой мой дед носил коричневые шерстяные перчатки. Они напоминали хлопчатобумажные носки, которые я, воспитанник века эластика, инстинктивно презирал. И всегда злился, когда зимой в морозы дед предлагал мне надеть его перчатки взамен моих кожаных «на рыбьем меху».
Прошло десять лет. Дед умер. Однажды я куда-то торопился и, не найдя своих перчаток, – все тех же, «на рыбьем меху», но уже не единожды заштопанных, – сунул в карман старые дедовские перчатки. И на улице, посреди необычно холодной для нашей местности зимы, почувствовал, что рукам непривычно тепло.
Позже у этих перчаток обнаружилось ещё одно достоинство: ими было удобно растирать замерзающие на морозе уши и нос. Впервые поднеся перчатку к лицу, я почувствовал чуть различимый знакомый запах. Так пахло от деда, когда, лаская, он прижимал меня к себе.
Теперь же он слал свой привет и тепло из холодной бесконечности, даже там продолжая волноваться за меня.
Вспоминая наши даты
Той далёкой уже осенью исполнилось 110 лет со дня рождения моей прабабушки Феоктисты Ульяновны. Широкой общественностью эта дата не отмечалась. Моя прабабушка не была революционным деятелем, писательницей или учёным. Она была обыкновенной украинской женщиной, пережившей несколько войн и вырастившей троих детей.
На её юбилей бабушка Маруся испекла пирог, и мы за столом помянули Фисю, как я называл прабабушку в детстве. Умерла она, когда мне было пять лет.
Мы тогда жили в Ангарске, молодом сибирском городе, где родители строили нефтехимический комбинат. Похороны в комсомольском городе были редкостью, на них собиралось много народу. Я бегал по двору и хвастался, что это у нас похороны. С радостью сообщал всем встречным-поперечным, что это моя бабушка померла. Пишу об этом сейчас не только со стыдом, но и с горечью, что в те годы никто не внушал нам любовь и уважение к отеческим гробам.
Впрочем, кого в этом винить? Время было такое – смотрели только вперёд, в будущее. Родословную вели с 1917 года, а всё, что было до него, отбрасывали, как леса, делающиеся ненужными сразу после завершения строительства здания. Поэтому и хоронили Фисю без священника, хотя она была очень набожной, и душа её, наверное, мучилась. Но в Ангарске в то время не было священников, были монтажники, нефтехимики, строители, проектировщики, охранники и заключённые, а священников не было.
После завершения строительства нефтехима родителей перебросили на другую стройку, и мы уехали из Ангарска. На могиле бабушки Фиси я с тех пор не был. И теперь, спустя десятилетия, с запоздалым раскаянием произнес:
– Мир её праху!
– Какой там мир, – усмехнулась бабушка Маруся. – На том месте давно уже дома стоят.
– Как?!
– Обыкновенно, по генеральному плану. Когда город подошёл к кладбищу, его закрыли. А родственникам предложили перенести останки на новое место. Нам друзья написали из Ангарска. Но я тогда сильно болела, а ты в Ленинграде учился... Да и с деньгами, как всегда, было... Через несколько лет кладбище срыли. А косточки в общую яму побросали, – смахнула слёзы бабушка.
– Как же в тех домах люди-то живут?
– Не знаю... Вот до войны по-другому было. Мы тогда в Свесе, на Украине, сахарный завод строили. Там тоже старое кладбище сносили, и раздали на нём участки для застройки. А одна женщина на этом кладбище недавно сына похоронила. Хотела, чтобы рядом с родней лежал... Кстати, меня тоже рядом с дедом похорони. Ты головой-то не кивай, я на тебя рассчитываю... Так вот, участок, где были похоронены родственники женщины, достался одному пронырливому мужичонке. Теперь-то таких много развелось, у них какой-то особый нюх на личную выгоду. А до войны таких единицы были, но уже были. Женщина эта, бедная, его и так и сяк умоляла, чтобы он не трогал могилы. Куда там! У него постановление, разрешение, всё по закону...
Построил он таки дом. Не дом, а просто загляденье. Сказка на кладбище!.. Та женщина потом часто приходила, возле калитки плакала... И что же ты думаешь? Однажды разыгралась страшная гроза: гром, молнии, светопреставление. И прямо в этот дом залетела шаровая молния. Разнесла его в щепу! Вот как до войны было. Тогда Бог ещё был жив. Это после он погиб на фронте!
Сон в беззвёздную ночь
Приснилось, что стою в очереди за вином в какой-то овощной лавке. Из тех старых, пропахших навеки кислой капустой и влажной землёй торговых точек, где наряду с морковью и свёклой торговали и запечатанными сургучными печатями огромными бутылками с «Плодово-ягодным». Впрочем, эти вина только так назывались, плодовыми и ягодными, а производились, наверняка, из прогнивших овощей. Не фрукты же, в самом деле, переводить на нашего брата!
Итак, стою я в очереди в этом овощмаге. Рядом закадычный друг, только что откинувшийся с зоны. По этому случаю, соображаю во сне, мы и собираемся лихо гульнуть. Как говорится, тряхнуть стариной. Нам обоим хорошо, тепло и уютно. Мы не пьяные, отнюдь, просто мы здесь свои среди своих. Наше прошлое всем хорошо известно и не осуждаемо, настоящее – как на ладони, а будущее ещё прекраснее. Разговоры вокруг ведутся тихие, задушевные, понятные каждому: цены в магазинах, драки на танцах, болезни близких и повышение пенсий. Друг рассказывает очереди что-то очень веселое и уже подмигивает томной молодухе.
Подходит наша очередь. Берем обойму «фаустпатронов» и ловко рассовываем их по карманам. Я достаю денежки, чтобы расплатиться за винцо, и вдруг замечаю в углу за прилавком ящики с картошкой. Как раз накануне мама просила меня купить ей картошку на зиму, а тут она лежит спокойно и никто её не берёт. Очень удачно всё складывается. Прошу метнуть на весы килограммов десять картофана и вскользь интересуюсь, сколько это потянет в универсальном эквиваленте. Продавец начинает кидать на счётах, но я уже с ужасом понимаю, что у меня не хватит денег, чтобы расплатиться за всё. И тут уж, как полагается, замечаю, что картоха-то не хороша: и глазки у неё имеются, и поросль есть, и помятость наблюдается. «Не, – говорю. – Отставить.»
Продавец не возмущается, ни боже мой. Он ведь свой парень. Сегодня он меня подогрел, завтра я его. Сегодня я беру у него «Слёзы Мичурина», завтра он ко мне в мастерскую заглянет чего-нибудь отремонтировать. И я ему быстро сделаю, от и до сделаю, не фраер же, свой пацан. Продавец это отлично понимает и молча высыпает картошечку обратно в ящик. «Потому и не предлагал, – говорит. – Знал, что не подойдёт. Не фраер же, своим ребятам фуфло толкать!»
Вот, собственно, и весь сон. Ничего особенного. Нормальный средний сон: ни убийств, ни погонь, ни любовных баталий. Отчего же проснулся я в поту и в слезах? И, как ни старался, не смог больше заснуть. До утра простоял у окна, вглядываясь в глухую темень ноябрьской ночи. Что же так разволновало меня?
Говорят, сны – отражения нашей дневной жизни. Но у меня нет друзей, побывавших за колючей проволокой. И не потому, что выбираю по анкетам, просто никому из них пока не доводилось... Публиковаться в толстых журналах публиковались, книги выпускали, фильмы даже снимали, в подлодках горели, из осаждённых городов с детьми выходили, в конторах ежедневно с девяти до восемнадцати просиживали, а КПЗ, передачи, зоны – это всё, извините, из городского фольклора.
Теперь насчёт спиртного. В обществе борьбы за трезвость, – было такое! – никогда не состоял. Хотя бы из уважения к древнему труду виноделов. Но печально знаменитые плодово-ягодные красители всегда обходил стороной, предпочитал красные сухие вина и хороший коньячок.
Нет, не это напугало меня во сне: не друзья, не тёмное братство овощного магазина, не пыльные «фаустпатроны» с сургучными головками. Что-то другое зацепило...
Может быть, воспоминание о маме? Я ей, действительно, не помог в этом году купить картошку на зиму. Вспоминал, загорался, звонил, а потом без особых угрызений совести забывал: дела. Мама молчала, понимала, что занят, и сама таскала с базара тяжёлые авоськи с картошкой. Однако сколько раз я подводил её и сколько раз после этого спокойно спал?
И не отсутствие же денег, чёрт побери, так разволновало меня. Продавец в лавке был свой парень, наверняка отпустил бы в долг. Тем не менее, как раз из-за денег, вернее, из-за нехватки их ужаснулся я во сне. Проклятье безденежья пронеслось надо мною, как тень рабства. Вот оно, слово! Наконец-то найдено! Именно вековое российское рабство так явственно ощутил я во сне!
Где бы ты ни работал, чтобы ни делал, из каких фондов материального поощрения ни поощрялся бы, проклятье былого рабства будет висеть над тобою. И с ним ничего не поделаешь. Можно только вытравливать его из себя по капле, как советовал Антон Палыч.
А холодной беззвёздной ночью рабство снова будет вливаться в тебя. Стаканами, из того самого «фаустпатрона» с сургучной печатью. Поскольку сны действительно отражают нашу дневную жизнь.
Как негр на Арбате
Ты уже взрослый мальчик. Тебе платят за слова в дензнаках другой страны. Ты иногда шутишь: наше слово ценится не на вес золота, а на шелест доллара. Тебя читают горожане и не очень привечают градоначальники. Зимой ты ходишь в простой солдатской ушанке, на западный манер. «Это круто!», – говорит дочка. «Совсем как негр на Арбате», – говорит художник Горлов. «Ты позиционируешь себя слишком независимым для этого города», – говорит Флора. А ты только улыбаешься им в ответ.
Перед Новым годом тебя останавливают на главной улице двое милицейских. Ты совершенно трезв, но не можешь понять, чего хочет от тебя прислуга порядка. Автографа? Визитную карточку? Или разрешения позвонить по твоему мобильнику своему начальству?
Они вертят в руках твое служебное удостоверение, по десятому разу перечитывая слова «агентство» и «собственный корреспондент». Кажется, что только эти три слова удерживают их от намерения дать тебе в торец или положить фейсом на асфальт.
– Что-то не так, уважаемые? – совершенно спокойно спрашиваешь ты.
– Всё не так, – говорит один.
– Усиленный вариант несения службы, – говорит второй.
– Проверка паспортного режима, – поправляет его первый.
– Нет, всё-таки усиленный вариант... – настаивает второй.
Они начинают спорить между собой, приводя в качестве аргументов прозвучавшие в эфире тексты новостных сообщений.
– Офицеры, всё, что вы знаете о жизни, вы знаете из моих писаний, – говоришь ты, и тут же поправляешься, – Моих, или моих корреспондентов!
– Мы – не офицеры! – гордо говорит один, – Я – сержант!
– А я – старший сержант! – заявляет второй, – И я ничего не читаю!
– Я тоже смотрю только телевизор, – говорит первый.
– Это очень печально, господа! – говоришь ты.
Ты хочешь сказать этим слепцам, что книга является светильником в наших руках. Что Эзра Паунд, например, считал, что читать надо для приобретения силы. А Томас Стернс Элиот писал, что целью словесности является совсем не информация, а трансформация духа. И читать стоит хотя бы потому, что это помогает нам меняться.
Но не успеваешь открыть рта. Один из сержантов вырывает портфель у тебя из рук и выворачивает его содержимое на снег. На тротуар летят несколько книг стихов, свежие газеты, папки с рукописями, телефонная книга, ежедневник и поздравительная открытка от президента этой маленькой республики.
– Там больше ничего нет, – говорит сержант, и ещё раз встряхивает портфель.
– Извините, мы думали: вы – ваххабит! – говорит другой и возвращает тебе служебное удостоверение.
– Бороду надо брить, – говорит тот, что терзал портфель.
И потеряв к тебе всяческий интерес, они удаляются дальше исполнять свой долг.
Какие-то девушки помогают тебе собрать разбросанные бумаги и книги, отряхивают их от грязного снега. Ты благодаришь их и, по-стариковски шаркая ногами, бредёшь по холодной улице.
Окраина России. Лета. Лорелея.
С наступающим, господа!
Духи «Красная Москва»
На тумбочке одного из книжных шкапов рядом со стопками новых, ещё не прочитанных книг стоят старые мамины духи «Красная Москва». Скоро будет пять лет, как нет уже мамы, а у тебя не поднимаются руки выбросить красную коробочку с наполовину пустым, но всё ещё душистым флаконом в виде кремлёвской башни.
Стоит только открыть футляр духов, как их горьковато-сладкий запах сразу вызывает в памяти картины ушедшей поры. Вот улыбающаяся молодая мама в новом демисезонном пальто выходит из дверей швейного ателье в 58-м квартале Ангарска.
А вот уже на Кавказе несколько постаревшая мама провожает тебя на поезд до Ленинграда, где ты тогда учился в университете. Она протягивает тебе в дорогу свёрток с домашней снедью, а ты, как всегда, выговариваешь ей, что это, мол, лишнее, в поезде есть прекрасный вагон-ресторан. А потом в дороге вместе со случайными попутчиками за обе щеки уплетаешь её пирожки и жареную курицу.
Тут же один из последних, связанных с мамой, всполохов памяти. Вы с друзьями пришли поздравить её с днём Победы. Кто-то попросил маму надеть медали. Она не любит их носить, но всё же соглашается приколоть к летнему пиджачку только что полученную последнюю награду. Ты обнимаешь её. И это запечатлевается навечно в памяти – весна, огромный букет персидской сирени и мама с медалью к 60-летию Победы над Германией.
Запах духов «Красная Москва» – одна из тех нитей, которые связывают тебя с матерью, детством, Родиной. Разве можно оборвать эти нити?
Младенец Павел
Паше всего-то лет пять, но он уже настоящая гроза пляжа. Разгуливает между лежащими на гальке отдыхающими и высматривает очередную жертву. На нём синие плавки и кепка из того разряда, в которых обычно щеголяют мужики, обитающие возле пивных ларьков.
Несмотря на свой юный возраст и обворожительную улыбку второстепенного персонажа киносборника «Ералаш», Паша представляет опасность для людей любого возраста. В силу своего воспитания, вернее, благодаря полному отсутствию оного, Паша не делит людей по возрасту и социальному положению. Для него они все равны, с каждым он готов вступить в контакт и что-нибудь с него срубить.
Подходит к сидящей с сигаретой в руке Флоре. «Куришь? Дай мне тоже». «Что?» «Ну, сигарету!». «Тебе ещё рано курить». «Что, жалко?» «Жалко». «Ну, тогда дай очки». Пытается снять с неё солнцезащитные очки. Флора откупается от него конфеткой.
После Флоры Паша останавливает свой взгляд на мне. Паша не знает, в каком элитном подразделении я служил и сколько способов нейтрализации человека хранит моя память. Для него я – интеллигент с книжкой. А таких он приучен презирать с пелёнок. «Подраться хочешь?» «С кем?» «Ну, со мной!». «На чём?» «Ну, на палках», – он протягивает мне выброшенную морем и высохшую на солнце кривую корягу. Себе берёт другую. Мы начинаем фехтование на корягах, вернее, фехтовать, сидя на камне, пытаюсь я, а Паша старается побольнее ударить меня по руке. После нескольких блестящих, на мой взгляд, обманных выпадов и нанесенных ему лёгких уколов, Паша норовит ударить меня уже не по руке, а по голове. Я уклоняюсь. Паша снова бросается на меня. Тут во мне просыпается бывший боец спецназа, и я останавливаю его молниеносным хлопком коряги по руке. Паше больно, но он не подает вида. «Ну, хватит, – говорит он и бросает свою «саблю» на песок, – Ничья!». «Как это, ничья? – я показываю пальцем на Флору, – Она – моя! Понял?». «Да, всё нормально!» «Не, ты, в натуре, понял меня?». «Замётано», – говорит он и направляется к воде. Паша уважает только силу. И впредь нас с Флорой будет обходить стороной.
Паша может спокойно подойти к оставленным на лежаке чужим вещам и покопаться в них. Особый интерес у него вызывают мобильники и CD-плееры. Паша любит современную эстраду и хочет, чтобы и другие постоянно слушали песни Димы Билана и Кати Лель. Ещё он может, нисколько не смущаясь, вытащить из плавок свой крантик и начать поливать камни возле вас. Ему и в голову не приходит отойти на двадцать шагов к кустикам или посетить каменное сооружение на краю пляжа.
Родители смотрят на Пашины проделки сквозь пальцы. Они постоянно пьют пиво, закусывают его орешками или чипсами, и занимаются лёгким петтингом. Складывается такое впечатление, что Паша пьёт пиво вместе с ними. А может быть, просто допивает оставленные ими банки. Но этого я не видел, врать не буду.
Паша подходит к бабушке мальчика Максима, из-за которого наш туристический автобус простоял несколько часов на границе, и начинает тискать её грудь. Приглашает присоединиться к этому увлекательному занятию и Максима – сисек, мол, у бабушки две, на всех хватит. Ошарашенная бабушка сидит с широко раскрытыми глазами. Дедушка Максима говорит Паше, что так поступать некрасиво. Паша его просто пинает: «Молчи, фидор».
Глядя на Пашины кунштюки, мне почему-то приходит на ум старый садистский анекдот. Рассказываю его своим друзьям, с которыми мы по очереди обороняемся от набегов малолетнего варвара. Бабушка тянет по лестнице за ногу маленького мальчика, его голова стучит по ступенькам. На стук открывается соседская дверь: «У вашего мальчика панамка может упасть с головы!». «Не волнуйтесь, я её прибила гвоздиком!» – отвечает бабушка.
Не успели мы отсмеяться над анекдотом и сопутствующей ему серии, как ситуация повторяется один к одному в реальности. Пашин папа решает всё-таки оторвать свое чадо от бабушки Максима. Но Паша не собирается прекращать амурные шалости, упирается, дерётся. Тогда отец берёт его за ногу и тянет к своей подстилке. Голова Паши постукивает по камням. При этом кепка сидит на голове фундаментально, и вроде бы без гвоздей.
«Ты, что, действительно, видишь будущее?» – с тревогой смотрит на меня Флора. «Просто анекдоты всегда рождаются из жизни. Их потом литературно приглаживают!».
«Интересно, что из этого Паши выйдет?», – говорит Флора. «Станет депутатом Госдумы и будет нас, дураков, жизни учить!», – говорю я. «Таких деток надо убивать в детстве, всё равно потом пацаны завалят», – говорит самый рассудительный из нас – доктор Фандор.
В посёлке на горе расположен знаменитый монастырь. Обычно мы с Флорой ходим туда на вечернюю службу. В монастырском храме есть чудотворная икона Св. Пантелеймона, врачевателя душевных ран и физических недугов. К ней всегда очередь паломников. Я молюсь перед ней и ставлю свечу во здравие младенца Павла.
Ночная SMS
Сидел на диване и читал на ночь Герцена. В который уж раз перечитывая «Былое и думы», поражался, как нынешняя властная вертикаль напоминает правление Николая I. Та же государственная демагогия, гарнизонное позёрство, то же подавление свобод, любых общественных инициатив, пренебрежение к частной жизни. Как и полтора столетия назад, поголовное воровство чиновников и расхищение достояния страны.
Герцен пишет, что монарха окружали толпы плутов, людей, принимающих Россию за аферу, службу – за выгодную сделку, место – за счастливый случай нажиться. Разве это написано не про наше время?
Вдруг запиликал мобильный телефон, сообщая, что пришла новая SMS. Не поленился, встал, подошёл к столу и прочитал на экране мобильника: «Сладких тебе снов, сладкий мой».
Номер абонента был совершенно неизвестен. Сразу почему-то вспомнилась карменсита былых времен, имевшая обыкновение после амурного катарсиса вопрошать: «Тебе тоже сладенько было?». В памяти завихрился рой далёких воспоминаний.
Однако через минуту пришла ещё одна SMS: «Извините, я ошиблась номером».
Вот, так всегда – поманят неожиданной радостью, покажут краешек чего-нибудь розового и кружевного, а потом скажут, что это не тебе, ошиблись адресом, в смысле, эмейлом и пин-кодом. Сиди, мол, себе на диване, читай Герцена и болей душой за судьбу России.
О бедном Мишеле
Во все времена найдутся борзописцы, которые ради минутной копеечной даже не славы, а известности перескажут грязную сплетню об ушедшем в мир иной мятущемся твоём собрате.
Какой-то окололитературный пэтэушник на страницах литературного еженедельника пересказывает старую грязную сплетню о несчастном Мишеле. И пересказывает её для таких же, как он сам, образованцев, скорее всего не по своей низости или зависти к прославленному автору, чем в большинстве случаев продиктованы подобные пассажи, а по глупости, горя желанием, как всякий неофит, приоткрыть якобы завесу над тайной роковой дуэли под Машуком.
А ты, прочитав всё это, не спишь всю ночь, вышиваешь крестиком своими шагами ковёр на полу комнаты, перекладываешь книги на столе, бубнишь про Висковатова, которого надо издавать миллионными тиражами, а не этого пустослова Андроникова, плачешь, размазывая по щекам слёзы. Потом выходишь на балкон, смотришь сквозь голые ветви старой липы на звёзды, и шепчешь молитву об упокоении души бедного Мишеля.
Казалось бы, какое тебе дело до поручика Тенгинского полка, погибшего от пули армейского майора за столетие с небольшим до твоего рождения?
Почему тебя так задевает клевета по отношению к великому поэту, который своими сочинениями может сам за себя постоять?
Да потому, что в твоих жилах течёт его литературная кровь, перемешанная с арапской кровью другого твоего литературного предка.
От гигантской прадедовской библиотеки за время долгих сибирских скитаний твоей семьи сохранилось только две книги – дореволюционные огромные однотомники Пушкина и Лермонтова. И они были переданы тебе в наследство, как главное семейное богатство.
Незнакомка улыбается
Желать эту женщину так же естественно, как в жаркий полдень стремиться в прохладную тень, как в окопах мечтать о чистой постели, а будучи нищим – грезить о тайном родстве с Ротшильдом. В жажде её любви нет ничего низкого, грязного или постыдного, ибо её любовь – это сама стихия, природа, познание и жизнь. Она из того же ряда, что и воздух, вода, хлеб и огонь. Познавший её и вознесётся, и насытится, и освежится и сгорит.
Любить её – значит постоянно погружаться во влажную тайну жизни. Рядом с ней не представимы ни трепет юношеского восторга, ни пресыщенность старческой страсти, ни умелое притворство обольстителя, ни равнодушное внимание супруга. С ней юноша становится мужем, старец – юношей, а обольститель – нежным супругом. И только муж, если он есть, страдает и тускнеет от своего грозового счастья.
Когда такая женщина проходит по планете, рушатся семьи, прогорают банки, возникают правительственные кризисы и разгораются войны, подобные Троянской.
Как же выглядит эта женщина? Как передать её черты, невольно не исказив их, не прибегая к помощи штампов и не лишая её образ пульсирующей правды? Где найти такие слова, обороты, эпитеты?
На помощь может прийти только искусство. Например, один из самых древних его видов - скульптура. Ты замечаешь, что фигура этой женщины, будучи повторена в мраморе и выставлена в античном зале музея рядом с другими статуями, притянет к себе все мужские взоры, поскольку у неё будет немного больше мрамора именно в тех местах, которые наиболее привлекают эти взоры.
Но как ни прекрасно искусство ваяния, оно не способно передать свежесть и персиковую прохладу кожи, мимолетность улыбки и лукавые огоньки глаз. На смену ему на арену выходит живопись. Потому-то, наверно, и существуют, дополняя друг друга, различные виды искусств, что живая красота всегда более многомерна, чем самые гениальные её проекции на полотне или в пространстве. А писать эту женщину пытались и Леонардо, и Ренуар, и сотни других менее известных мастеров.
Впечатления от неё Леонардо да Винчи передал в чувственном овале лица Джоконды, Боттичелли – в струящихся волосах Весны, а Ренуар – в солнечных улыбках своих героинь. Кому-то из художников удалась её высокая шея оперной певицы, кому-то посчастливилось запечатлеть крупный с горбинкой нос, способный различать миллионы запахов и трепетать от их смены, кто-то поймал на полотне удивление и ожидание чуда в её немного раскосых глазах.
Но никто их живописцев не смог целиком запечатлеть облик этой женщины, потому что заложенная в нём поэзия уводила в абсолютные сферы. И кисть передавала уже не непосредственные впечатления, а найденные в этих сферах откровения. Поэзия губит и твои тщетные попытки прорваться к красоте и истине. Ты отрываешься от земного образа и блуждаешь в художественных галереях собственной памяти.
А она, эта женщина, стоит рядом с тобой, в переполненном, душном и потном городском автобусе, среди ругани и мелких стычек уставших за день людей. Смотрит в окно и загадочно улыбается. Что она видит там? Чему улыбается? Никогда не узнать тебе этого! Но всю свою жизнь ты будешь стремиться проникнуть в эту великую тайну.
Улыбка Коры
Проезжая мимо музея, он случайно увидел на его ступеньках Кору на пару с каким-то лысоватым мужичком в джинсах и майке. Она при этом улыбалась своей фирменной улыбкой. Той самой улыбкой Джоконды, которую он всегда считал предназначенной только для него.
Он не стал кричать водителю такси, чтобы немедленно остановил машину, не выскочил на площадь, не бросился к её кавалеру и не стал хватать его за грудки, даже если бы тот стал кричать, что он всего лишь двоюродный брат Коры.
Он просто вспомнил, что прошло ровно десять лет, как они с ней расстались.
Кора была в светлой юбке и белой кофточке, ярко накрашенная, оживлённая – ожившая гравюра Китагава Утамаро. Он любовался ею.
Математические шишки
Пасмурный летний день. В небе выстроились шеренги серых туч. Потемневшее море учащенно дышит. Непривычное безлюдье курортного пляжа позволяет беспрепятственно наблюдать за стройной девушкой, склонившейся над раскрытой книгой. На ней черно-зелёный с большим вырезом на спине купальник. Иногда она отрывается от книги и обводит обитателей пляжа и прибрежные постройки туманным бирюзовым взглядом, и тогда твоё сердце на миг замирает.
Тебе шестнадцать лет. И хотя ты приехал в этот приморский городок вместе с матерью, всё же считаешься уже достаточно взрослым, и проводишь время по собственному усмотрению.
Внезапно девушка встаёт и пружинящей походкой направляется к воде. Ты тоже поднимаешься с песка. Плыть по морским ухабам не так-то просто, но мелькающая впереди каштановая головка придаёт тебе дополнительные силы. Девушка плавает лучше тебя, но ты изо всех сил стараешься не отстать от неё. Вы с разных сторон почти одновременно достигаете большого красного поплавка, ограничивающего купальную зону, и цепляетесь за его шероховатый поясок. Ваши глаза впервые встречаются, и улыбки заменяют визитные карточки.
На берег возвращаетесь уже друзьями. Выйдя из воды, гуляете вдоль кромки прибоя и говорите, говорите, говорите. Оказалось, что вы ровесники. Оба закончили девятый класс, впереди последний школьный год и розовые планы на будущее.
Ты увлекаешься физикой, пытаешься читать серьёзные книги, но мало что в них понимаешь. Твоими кумирами являются Эйнштейн, Ландау и хоккейная тройка Старшинов – братья Майоровы. Девушка занимается гимнастикой, выступает на соревнованиях и готовит программу кандидата в мастера спорта. Она любит балет и садоводство, но поступать почему-то собирается в авиационный институт.
Увлечённые беседой и друг другом, вы совсем не заметили, откуда появился этот странный старик. Среднего роста, плотный, но без признаков старческого ожирения. У него широкое лицо, нос картошкой, большой лоб философа и лукавый прищур деревенского колдуна с картины Нестерова. Ветер играет остатками его пушистых седых волос. Ни слова не говоря, старик подходит к тебе и ощупывает голову.
– Математические шишки, – уверенно заявляет он, нажимая пальцами на западный и восточный выступы твоего лба. – Большим математиком будешь. На персональной машине будешь разъезжать. Только не ленись!
Потом поворачивается к девушке и сообщает её судьбу:
– Балериной станешь. За лётчика замуж выйдешь. Дети хорошие вырастут.
Вы весело смеётесь, не возражая против предложенной перспективы. И тут же забываете про старика.
Вспоминаешь его спустя несколько лет. К тому времени ты уже учишься на математическом факультете старинного университета. И каждый раз вспоминая его, поражаешься его пророческим словам, поскольку раньше никогда не думал о математике, как о будущей профессии. Сказалась ли на твоём выборе встреча c деревенским колдуном или старик действительно обладал даром ясновидения и подарил молодым влюблённым моментальные снимки их будущего? Подобные вопросы долгое время не дают тебе покоя. И задумываясь над ними, ты невольно потираешь рукой «математические шишки», о существовании которых прежде не ведал.
Прошли годы. Ты не стал профессиональным математиком, хотя много времени посвятил царице наук, как называл её Гаусс. Тебе никогда не светит раскатывать по городам и весям на служебной машине. Казалось бы, уже с уверенностью можно сказать, что старик не был волшебником, но не надо торопиться с выводами. Разве под силу самому искусному чародею и магу предсказать, куда может завести русского человека любовь к родной словесности? Если она сама, по замечанию Тынянова, не подчиняется никаким законам, ей велят найти путь в Индию, а она открывает Америку.
Окончательно развеять все сомнения могла бы история девушки с бирюзовыми глазами. Но ты уже не помнишь даже её имени. Другие образы, подобно археологическим слоям, заслонили её далекий облик. Помнишь лишь, что проживала она с матерью и сестрой в станице Брюховецкой Краснодарского края. Название этого населенного пункта в те акварельные времена сильно охлаждало твои лирические чувства. Расставшись, вы пробовали писать друг другу письма, но переписка быстро сошла на нет.
А дождь в тот летний день так и не пошёл. Незаметно уплыли за горизонт тучи, стихло море, и появилось ослепительное жёлтое солнце. Жизнь казалась великолепным праздником, которому не будет конца.
Последний паром
Часто повторяющийся сон последнего времени: большой белый пароход, а на его верхней палубе – люди, которых ты любил или с которыми дружил долгие годы. И которые уже навсегда покинули наш берег. Отдельными группами стоят учащиеся, инженеры, военные, книжники, городские фланёры, выпивохи, любители крепкого словца. Среди них девушки и дамы, которые порой шептали тебе такое, о чём ты даже спустя десятилетия не решаешься говорить вслух. Все они всматриваются вдаль, но не видят тебя. А ты отчётливо видишь каждого, будто стоишь рядом. Правда, не слышишь о чём они говорят.
На отдельной скамье возле большой трубы сидит вся твоя семья: мама, бабушка и дед, которого ты называл в детстве папой. Дед держит на коленях большой цейсовский бинокль. Он, как всегда, волнуется за тебя, нервничает, линзы бинокля у него постоянно запотевают, и он их протирает носовым платком.
А ты один в вёсельной шлюпке пытаешься догнать пароход. После каждых десяти гребков вёслами поворачиваешь голову назад, чтобы не сбиться с курса. Иногда кажется, что вот-вот нагонишь пароход, но потом оказывается, что это просто большая волна подняла на гребень шлюпку и ты стал жертвой оптического обмана.
Внезапно подводное течение разворачивает шлюпку на сто восемьдесят градусов, и ты оказываешься лицом к пароходу. Дед замечает тебя в бинокль. Он вскакивает на ноги, показывает маме и бабушке на шлюпку, машет рукой и что-то кричит тебе. Ты весь напрягаешься, чтобы разобрать слова, что кричит дед. Но их заглушает длинный гудок парохода.
И тут ты просыпаешься от звонка будильника. Твоя ночная тельняшка вся промокла от пота. За окном идёт дождь. Молчат птицы в саду. Приглушённо работает не выключенный на ночь телевизор. Диктор говорит, что в Средиземном море затонул паром с паломниками, направлявшимися к Гробу Господню.
© Игорь Терехов, 2021.
© 45 параллель, 2021.
Иллюстрации: репродукции работ народного художника КБР Андрея Колкутина.