Игорь Царёв

Игорь Царёв

Четвёртое измерение № 21 (261) от 21 июля 2013 года

Будто новый отсчёт…

 

 В списках значился: R080
«45-й калибр» конкурсная подборка
 
Иероним
 
Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.
Звёзды выступили в небе, как испарина на лбу.
Здесь живёт Иероним – и наивен, и раним.
Деревенский сочинитель... Боже, смилуйся над ним!
Бьётся строф ночная рать... Сколько силы ни потрать,
Всё равно родня отправит на растоп его тетрадь.
Вся награда для творца – синяки на пол-лица,
Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...
На печи поёт сверчок, у свечи оплыл бочок –
Все детали подмечает деревенский дурачок:
Он своих чернильных пчёл прочим пчёлам предпочёл,
Пишет – будто горьким мёдом... Кто б ещё его прочёл.
 
Малая Вишера
 

Е. Д.

 
У судьбы и свинчатка в перчатке, и челюсть квадратна,
И вокзал на подхвате, и касса в приделе фанерном,
И плацкартный билет – наудачу, туда и обратно,
И гудок тепловоза – короткий и бьющий по нервам...
И когда в третий раз прокричит за спиною загонщик,
Распугав привокзальных ворон и носильщиков сонных,
Ты почти добровольно войдёшь в полутёмный вагончик,
Уплывая сквозь маленький космос огней станционных.
И оплатишь постель, и, как все, выпьешь чаю с колбаской,
Только, как ни рядись, не стыкуются дебет и кредит,
И намётанный взгляд проводницы оценит с опаской:
Это что там за шушера в Малую Вишеру едет?
Что ей скажешь в ответ, если правда изрядно изношен?
Разучившись с годами кивать, соглашаться и гнуться,
Ты, как мудрый клинок, даже вынутый жизнью из ножен,
Больше прочих побед хочешь в ножны обратно вернуться...
И перрон подползёт, словно «скорая помощь» к парадной...
И качнутся усталые буквы на вывеске гнутой...
Проводница прищурит глаза, объявляя злорадно:
Ваша Малая Вишера, поезд стоит три минуты...
И вздохнув обречённо, ты бросишься в новое бегство,
Унося, как багаж, невесомость ненужной свободы,
И бумажный фонарик ещё различимого детства,
Освещая дорогу, тебе подмигнёт с небосвода.
 
Братья
 

Не эталоны образцовости,

В век, вызревший на человечине,

Они от анемии совести

Лечились до цирроза печени...

(вместо эпиграфа)

 
...Трещали чёрные динамики,
Как на жаровне барабулька.
Сосед мой, спец в гидродинамике,
В стаканы водку лил «по булькам».
Слепой, а получалось поровну,
И на закуску под тальянку
Затягивал негромко «Ворона»,
Да так, что душу наизнанку!
 
У Бога мамкою намоленный,
Он вырос не под образами...
Сквозь пелену от беломорины
Сверкал незрячими глазами
И горькие слова выкаркивал
Комками застарелой боли,
Как будто лёгкие выхаркивал,
Застуженные на Тоболе....
 
А брат его, картечью меченный,
На вид ещё казался прочен,
Хотя и стал после неметчины
На полторы ноги короче,
Но даже пил с какой-то грацией,
И ордена сияли лаком....
А я глядел на них в прострации,
И слушал «Ворона», и плакал.
 
Городской моллюск
 
Разве в раковине море шумит?
Там вчерашняя посуда горой.
Ну, а то, что душу с телом штормит –
Ты с моё попробуй выпить, герой!
И не хвастайся холёной Москвой,
Ты влюблён в неё, а сам-то любим?
Её губы горше пены морской,
Холоднее океанских глубин.
Близоруким небесам не молюсь –
Кто я есть на этом дне городском?
Безымянный брюхоногий моллюск,
Но с жемчужиною под языком.
 
Таксидермист
 
Как мы нелепо время убиваем,
Когда с перронов тёмных убываем,
Или с чужими женщинами пьём,
И шкуры дней, растраченных за кружкой,
Пытаемся набить словесной стружкой,
Чтоб хоть отчасти им придать объём.
Могли бы быть пути не так тернисты,
Но все поэты – чуть таксидермисты,
И сохраняясь в формалине фраз,
Мечты и страхи, псы сторожевые,
За ними всюду ходят как живые,
Во тьме мерцая пуговками глаз.
Вот и со мною – всё, что я прищучил.
И самое бесценное из чучел –
Страничек сто кровавой требухи
На самой видной полочке в прихожей
Под переплётом из драконьей кожи
Ночных часов, убитых на стихи.
 
Наперсник
 
Над Москвою, поверх воспалённых голов,
С колокольных высот, из медвежьих углов,
Ветерок задувает – ершист и горчащ
От болот новгородских и муромских чащ.
Это там ещё теплится русская печь
И звучит первородная вещая речь,
И кремлёвскую челядь не ставя ни в грош,
Прорастает под снегом озимая рожь...
И святой аналой пахнет свежей смолой,
И лежит в колыбели наперсник малой –
Его лепет пока ещё необъясним,
Но Отцовские чаянья связаны с ним.
И восходит звезда над дорожным сукном,
И деревья стоят как волхвы за окном,
И звенит на морозе дверная скоба,
Будто новый отсчёт начинает судьба...
 
Забываем...
 
День вчерашний забываем в простодушии своём,
Словно брата убиваем или друга предаём.
Что там явор кособокий, что усталая звезда,
На беспамятстве и боги умирают иногда.
 
Под больничною берёзкой ходят белки и клесты,
А за моргом – ров с извёсткой, безымянные кресты.
Там уже и Хорс, и Велес, и Купала, и Троян...
Только вереск, вереск, вереск нарастает по краям.
 
Прячет память под бурьяном перепуганный народ,
А беспамятная яма только шире щерит рот:
И юнца сглотнёт, и старца... Отсчитай веков до ста,
Рядом с Хорсом, может статься, прикопают и Христа.
 
Всё забыто, всё забыто, всё прошло, как ни крути,
Только лунный след копыта возле млечного пути,
Только Волга над Мологой, кружит чёрною волной,
Только небо с поволокой, будто в ночь перед войной...
 
Переводчик
 
Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелёгкая часы торопила...
Сердце бьётся, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...
Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов,
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чёртом торговаться мне нечем –
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня почти понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Дождь заплачет, разбиваясь о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца...
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.
 
Зелёные тигры
 
Зелёные тигры попались в арбузные клети...
Купить одного бы – кого бы глаза указали...
И выпустить снова на волю (на память о лете!)
В каком-нибудь поле у Сызрани или Казани...
А можно и дальше уйти с привокзальных досóчек:
Весёлый мотивчик сыграв на губе проводницам,
Шагнуть из вагона, чуть-чуть не доехав до Сочи,
Чтоб с насыпи сразу в морскую волну приводниться.
Пускай и сезон не купальный, и холод собачий,
Но рядом зелёный товарищ с крутыми боками!
И можно (под чаячий хохот) от сочинской чачи
Уйти с ним в запой, чтобы выйти уже в Абакане.
И там, отлежавшись полдня в придорожной крапиве,
Пока бы булыжники пальцы под рёбра вонзали,
Сгорать от стыда и мечтать малодушно о пиве,
А выпив, очнуться опять на Казанском вокзале...
С помятым арбузом под мышкой, босым и без денег
Явиться домой (да поможет нам крёстная сила!)
И голос любимый услышать из кухни: Бездельник!
В какие фантазии снова тебя уносило?
Бегут по осеннему небу финальные титры,
Легка ли тебе, человече, такая обуза?
Прощайте, пленённые веком, зелёные тигры...
Сегодня домой буду вовремя. Но без арбуза.