Игорь Царёв

Игорь Царёв

Все стихи Игоря Царёва

C высоты своего этажа

 

Не греми рукомойником, Понтий, не надо понтов –

все и так догадались, что ты ничего не решаешь.
Ты и светлое имя жуешь, как морского ежа ешь,
потому что всецело поверить в него не готов.

Не сердись, прокуратор, но что есть земные силки?
Неужели ты веришь в их силу? Эх ты, сочинитель…
Не тобой были в небе увязаны тысячи нитей –
не во власти твоей, игемон, и рубить узелки.

Ни светила с тобой не сверяют свой ход, ни часы.
Что короны земные? Ничто, если всякое просо
тянет к свету ладони свои без монаршего спроса,
и царём над царями возносится плотничий сын…

Но, к чему это я? С высоты своего этажа,
сквозь окно, что забито гвоздями и неотворимо,
я смотрю на осенние профили Третьего Рима,
на зонты и авоськи сутулых его горожан.

Слева рынок, а справа Вараввы табачный лоток
(несмотря на века, хорошо сохранился разбойник!)
У меня за стеной (или в небе?) гремит рукомойник,
и вода убегает, как время, в заиленный сток…

 

Август

 

Август просит подаяние у двери,

Но за утро не наплакал и полушку,

Ведь народ слезам Москвы уже не верит,

Только взглядом и одарит побирушку.

 

Не предвидел даже лис Макиавелли,

Как срастутся блуд с молитвой в Третьем Риме –

Окривели наши души, очерствели

Позабытою горбушкой на витрине.

 

От несбывшихся героев нет отбоя –

Нахватали звёзд на лентах из муара.

Настоящих – схоронили после боя,

А несбывшиеся – пишут мемуары.

 

Вот и я ещё копчу седое небо,

Не отложенный судьбою в долгий ящик –

Оттого ли, что в бою ни разу не был,

Потому ли, что герой ненастоящий,

 

И проник в Театр Абсурда без билета,

Чтоб с галёрки переполненного зала

Посмотреть, как впопыхах хоронят лето,

Будто нищенку с Казанского вокзала. 

 

 

Айда!
 

Когда осенней кутерьмой
Прижмёт тоска невольная,
И вновь покажется тюрьмой
Москва самодовольная,
Когда друзьям и кабакам
Не радуюсь особо я,
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя!

Бурятский идол видит сон,
Где спутались позёмками
И век джинсы, и век кальсон
С дурацкими тесёмками.
Там на хребет Хамар-Дабан
Дождями небо сеется,
Там по грибам шагает БАМ,
А грибники не селятся.

От можжевельников костру
Достался дух «Бифитера».
Теченье тянет Ангару,
Как ниточку из свитера.
Но отражая лики скал,
Гранит упрямых скул и щёк,
Байкала каменный бокал
Не опустел пока ещё.

В кармане нож, в стволе жакан,
Походочка особая...
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя,
Где вьётся тропка-пустельга
Распадками лиловыми,
И душу штопает тайга
Иголками еловыми.

 

Ангел из Чертаново
 

Солнце злилось и билось оземь,
Никого не щадя в запале.
И когда объявилась осень,
У планеты бока запали,
Птицы к югу подбили клинья,
Откричали им вслед подранки,
А за мной по раскисшей глине
Увязался ничейный ангел.

Для других и не виден вроде,
Пол-словца не сказав за месяц,
Он повсюду за мною бродит,
Грязь босыми ногами месит.
А в груди его хрип, да комья –

Так простыл на земном граните…
И кошу на него зрачком я:
Поберёг бы себя, Хранитель!

Что забыл ты в чужих пределах?
Что тебе не леталось в стае?
Или ты для какого дела
Небесами ко мне приставлен?
Не ходил бы за мной пока ты,
Без того на ногах короста,
И бока у Земли покаты,
Оступиться на ней так просто.

Приготовит зима опару,
Напечёт ледяных оладий,
И тогда нас уже на пару
Твой начальник к себе наладит...
А пока подходи поближе,
Вот скамейка – садись, да пей-ка!
Это всё, если хочешь выжить,
Весь секрет – как одна копейка.

И не думай, что ты особый,
Подкопчённый в святом кадиле.
Тут покруче тебя особы
Под терновым венцом ходили.
Мир устроен не так нелепо,
Как нам чудится в дни печали,
Ведь земля — это то же небо,
Только в самом его начале.

 


Поэтическая викторина

Апокалипсис

 

На седьмом ли, на пятом небе ли,
Не о стол кулаком, а по столу,
Не жалея казённой мебели,
Что-то Бог объяснял апостолу,
Горячился, теряя выдержку,
Не стесняя себя цензурою,
А апостол стоял навытяжку,
И покорно потел тонзурою.

Он за нас отдувался, Каинов,
Не ища в этом левой выгоды.
А Господь, сняв с него окалину,
На крутые пошёл оргвыводы,
И от грешной Тверской до Сокола
Птичий гомон стих в палисадниках,
Над лукавой Москвой зацокало,

И явились четыре всадника.

В этот вечер, приняв по разу, мы
Состязались с дружком в иронии,
А пока расслабляли разумы,
Апокалипсис проворонили.
Все понять не могли – живые ли?
Даже спорили с кем-то в «Опеле»:
То ли черти нам душу выели,
То ли мы её просто пропили.

А вокруг, не ползком, так волоком,
Не одна беда, сразу ворохом.
Но язык прикусил Царь-колокол,
И в Царь-пушке ни грамма пороха...
Только мне ли бояться адского?
Кочегарил пять лет в Капотне я,
И в общаге жил на Вернадского –

Тоже, та ещё преисподняя!

Тьма сгущается над подъездами,
Буква нашей судьбы – «и-краткая».
Не пугал бы ты, Отче, безднами,
И без этого жизнь не сладкая.
Может быть, и не так я верую,
Без креста хожу под одеждою,
Но назвал одну дочку Верою,
А другую зову Надеждою.

 

Аэропорт Инта

 

Если налить коньяк или водку в пластиковый стаканчик,
опустить в него палочку и выставить на снег при сорокоградусном морозe
вскоре получится сногсшибательное эскимо.

(из личного опыта)

 

Опустив уныло долу винты,
На поляне загрустил вертолёт –

И хотел бы улететь из Инты,
Да погода третий день не даёт.
Нас обильно кормит снегом зенит,
Гонит тучи из Ухты на Читу…
И мобильный мой уже не звонит,
Потому что ни рубля на счету.

Знает каждый: от бича – до мента,
Кто с понтами тут, кто честный герой,
Потому что это город Инта,
Где и водка замерзает порой.
Здесь играются в орлянку с судьбой,
И милуются с ней на брудершафт,
И в забой уходят, словно в запой,
Иногда не возвращаясь из шахт.

Без рубашки хоть вообще не родись,
Да и ту поставить лучше на мех.
По Инте зимой без меха пройдись –

Дальше сможешь танцевать без помех.
Что нам Вена и Париж, мы не те,
Иноземца тут собьёт на лету!
И я точно это понял в Инте,
Застревая по пути в Воркуту.

Рынок – Западу, Востоку – базар,
Нам же северный ломоть мерзлоты,
И особый леденящий азарт
Быть с курносою подругой «на ты».
Угловат народ и норовом крут,
Но и жизнь – не театральный бурлеск.
И поэтому – бессмысленный труд
Наводить на русский валенок блеск.

 

Баллада о троих

 

Когда страна ещё ходила строем

И все читать умели между строк,

На пустыре сошлись впервые трое,

Деля по-братски плавленый сырок.

Мы что-то возводили, водружали

И снова разрушали впопыхах,

А трое каждый день «соображали»

За гаражами в пыльных лопухах.

Несуетное это постоянство,

Пока другие расшибали лбы,

Преображало маленькое пьянство

Во что-то выше века и судьбы.

Менялась власть, продукты дорожали,

Казалось, всё трещит на вираже!..

И только трое – там, за гаражами –

Незыблемыми виделись уже.

Вот и сегодня, в шёлковой пижаме,

В окошко глянет новый печенег,

А трое, как всегда, за гаражами

Несут свой караул, закоченев.

Пусть их имён не сохранят скрижали

И троица не свята, но, Бог весть,

Спокойно засыпайте, горожане,

Покуда трое пьют за гаражами,

Хоть капля смысла в этом мире есть. 

 

Бессвязные мысли цвета хаки

 

Модное хаки солдатской юдоли.

Степень свободы казённых ремней.

В каски впрессованы лобные доли

В целом неглупых когда-то парней.

 

Посвист косы прокажённой старухи.

Глупые слухи честнее вранья.

Крови алкают свинцовые мухи.

Корчится небо от стай воронья.

 

Мыслей опальных расстрельные списки.

Кто там сегодня назначен врагом?

Постная каша на донышке миски.

С пушечным мясом почтовый вагон.

 

В сером конверте цветок белладонны.

Мёртвым юнцам не дано постареть.

Боже, как смертные ямы бездонны:

Мы не заполнили их и на треть... 

 

Братья

 

Мне довелось какое-то время снимать комнатушку

в коммуналке на улице Зеленина в Питере.

В соседней комнате жили два брата-инвалида.

Один бывший зек, слепой, но неплохо игравший на гармошке. 

Другой бывший полковой разведчик.

Они вместе надирались каждый вечер до чёртиков

и очень душевно пели старые песни.

 

Не эталоны образцовости,

В век, вызревший на человечине,

Они от анемии совести

Лечились до цирроза печени...

(вместо эпиграфа)

 

...Трещали чёрные динамики,

Как на жаровне барабулька.

Сосед, знаток гидродинамики,

В стаканы водку лил «по булькам».

Слепой, а получалось поровну,

И на закуску под тальянку

Затягивал негромко «Ворона»,

Да так, что душу наизнанку!

 

 

У Бога мамкою намоленный,

Он вырос не под образами...

Сквозь пелену от беломорины

Сверкал незрячими глазами

И горькие слова выкаркивал

Кусками застарелой боли,

Как будто лёгкие выхаркивал,

Застуженные на Тоболе....

 

 

А брат его, картечью меченный,

На вид ещё казался прочен,

Хотя и стал после неметчины

На полторы ноги короче,

Но даже пил с какой-то грацией,

И ордена сияли лаком....

А я глядел на них в прострации.

И слушал «Ворона». И плакал…

 

 

Бродскому

 

Не красками плакатными был город детства выкрашен,

А язвами блокадными до сердцевины выкрошен,

Ростральными колоннами, расстрелянною радугой

Качался над Коломною, над Стрельною и Ладогой...

 

И кто придёт на выручку, когда готовит Родина

Одним под сердцем дырочку для пули и для ордена,

Другим лесные просеки, тюремные свидания,

А рыжему Иосику – особое задание...

 

Лефортовские фортели и камеры бутырские

Не одному испортили здоровье богатырское.

Но жизнь, скользя по тросику, накручивая часики,

Готовила Иосику одну дорогу – в классики.

 

Напрасно метил в неучи и прятался в незнание,

Как будто эти мелочи спасли бы от изгнания!

И век смотрел на олуха с открытой укоризною:

Куда тебе геологом с твоею-то харизмою?..

 

Проём окошка узкого, чаёк из мать-и-мачехи...

Откуда столько русского в еврейском этом мальчике?

Великого, дурацкого, духовного и плотского...

Откуда столько братского? Откуда столько Бродского?

 

Бродяга и Бродский

 

Вида серого, мятого и неброского,
Проходя вагоны походкой шаткою,
Попрошайка шпарит на память Бродского,
Утирая губы дырявой шапкою.

В нём стихов, наверное, тонны, залежи,
Да, ему студентов учить бы в Принстоне!
Но мажором станешь не при вокзале же,
Не отчалишь в Принстон от этой пристани.

Бог послал за день только хвостик ливерной
И в глаза тоску вперемешку с немочью...
Свой карман ему на ладони вывернув,
Я нашёл всего-то с червонец мелочью.

Он с утра, конечно же, принял лишнего,
И небрит, и профиля не медального...
Возлюби, попробуй, такого ближнего,
И пойми, пожалуй, такого дальнего!

Вот идёт он, пьяненький, в лысом валенке,
Намешав ерша, словно ртути к олову,
Но, при всём при том, не такой и маленький,
Если целый мир уместился в голову.

Электричка мчится, качая креслица,
Контролёры лают, но не кусаются,
И вослед бродяге старухи крестятся:
Ты гляди, он пола-то не касается!..

 

Буддистско-оптимистическое

 

По нашей ли Тверской, по ихнему ль Монмартру,
Вперёд или назад, куда бы ты ни шёл –
Прими на посошок и повторяй как мантру:
«Всё Будде хорошо! Всё Будде хорошо!»

Какая б лабуда ни лезла из-под спуда,
Какая б ерунда ни падала в горшок,
Ты при любых делах спокоен будь как Будда,
И знай себе тверди: «Всё Будде хорошо!»

Молитвенник оставь смиренному монаху,
И не гляди на баб, как лошадь из-за шор...
А если жизнь тебя пошлёт однажды на кол*,
Конечно же и там всё Будде хорошо!

Закончив путь земной, взойдём на горный луг мы
И канем в облака, как в омут на реке,
Где белые снега великой Джомолунгмы
Куличиком лежат у Будды на руке...

Ну, а пока, дружок, по ихнему ль Монмартру,
По нашей ли Тверской, куда бы ты ни шёл —
Прими на посошок и повторяй как мантру:
«Всё Будде хорошо! Всё Будде хорошо!»

 

---
*Рифма «на кол» не самая точная, зато политкорректная…

 

В гостях у Северянина

 

Все берёзы окрест расчесав на пробор,

Ветер трётся дворнягой о санки.

Проплывает над полем Успенский собор,

Пять веков не теряя осанки.

И такой воцаряется в сердце покой –

Не спугнуть его, не расплясать бы…

И смиренно стою я, касаясь рукой

Северянинской старой усадьбы.

 

Ну, казалось бы, крыша, четыре стены,

Но не скучною пылью карнизов –

Воздух таинством грамоток берестяных

И рифмованной дрожью пронизан.

Здесь проходят века сквозняком по ногам,

Время лапой еловою машет.

И играет скрипучих ступеней орган

Тишины королевские марши.

 

Потаённой зарубкою, птичьим пером,

Волчьим следом отмечено это

Заповедное место для белых ворон,

Неприкаянных душ и поэтов.

Ледяной горизонт лаконичен и строг –

Совершенством пугает и манит.

И звенит серебро северянинских строк

Талисманом в нагрудном кармане.

 

В белоснежной сорочке босая зима

Над Шексною гуляет, да Судой.

Вместе с нею построчно схожу я с ума.

Или вновь обретаю рассудок?

Уходя, хоть на миг на краю обернусь,

Залюбуюсь пронзительным небом…

Я вернусь, я ещё непременно вернусь,

Пусть, хотя бы, и выпавшим снегом. 

 

В доме поэта

 

Пусто в доме – ни гроша, ни души.

Спит на вешалке забытый шушун.

Даже ветошь тишины не шуршит,

Лишь под ванной подозрительный шум.

 

То ли спьяну там застрял домовой –

Подвывал в трубе часов до пяти!

То ли слесарь не дружил с головой,

Взял, и вентиль не туда прикрутил.

 

Вот и всё. И только плесень тоски,

Да предчувствий нехороших игла.

И картошка закатила глазки,

На хозяина взглянув из угла.

 

Но ему-то что, гляди – не гляди,

Позабыв, что быт сермяжен и гол,

Ковыряется у века в груди,

Подбирая колокольный глагол.

 

И пульсирует, как жилка, строка,

Слог ясней и проще капли росы…

И плевать, что подошло к сорока,

Если Бог кладёт слова на язык.

 

Вместо штор на окнах лунный неон –

По стеклу небесной слёзкой течёт.

Пусто в доме. Только вечность и он.

И стихи. Всё остальное не в счет.

 

В кущах личного Эдема

 

Хорошо, забыв о вьюгах,
Окунуться в летний зной,
Мысли пивом убаюкав,
Проводить свой выходной
Изваянием Родена

С папироскою в руке

В кущах личного Эдема

В допотопном гамаке.

Разве это не награда –
Созерцать весь Божий день
Тонкой кистью винограда
Нарисованную тень,
Не гонять на шестисотом
С валидолом за щекой,
А напёрстком шести соток
Пить божественный покой.

Лета мятная настойка,
Воли праздничный кумыс
Упоительны настолько,
Что всему даруют смысл:
И сирени у калитки,
И герани на окне,
И несуетной улитке,
И подвыпившему мне.

Спелый плод в мои ладони
Золотая алыча
Снисходительно уронит
С августейшего плеча…
И сорочьим донесеньем
Разлетится весть окрест,
Что за это воскресенье
Я воистину воскрес.

 

* * *

 

В твоём раю слова одни.

В твоём аду слова иные –

Они как письма ледяные

Непонимающей родни.

Но как бы ни был страх весом,

Какой бы сон ни повторялся,

Пока ты в них не потерялся,

Назло всему держи фасон.

 

Чтоб небо стало голубей,

Пиши стихи, играй на дудке,

Дари любимой незабудки,

Корми залётных голубей,

Строй планы сразу на сто лет,

Шути, своди с врагами счёты,

Держи фасон, пока ещё ты

Не на прозекторском столе.

 

Под капюшоном травести

У смерти ушки на макушке,

Но три прикормленных кукушки

Её помогут провести.

А если тяжким колесом

Твой век тебя и колесует,

Пускай другие комплектуют,

Ты всё равно держи фасон.

 

 

Выпьем, братцы, за Рубцова!

 

У матросов нет вопросов. Я, наверно, не матрос...

Почему мы смотрим косо на того, кто в небо врос?

Печка в плитке изразцовой затмевает дымом свет.

Выпьем, братцы, за Рубцова – настоящий был поэт!

 

Был бы бездарью – и ладно. Их, родимых, пруд пруди.

Угораздило ж с талантом жить, как с лампою в груди –

Жгла она зимой и летом, так, что Господи спаси! –

А без этого поэтов не случалось на Руси.

 

Сколько пользы в папиросе? Много ль счастья от ума?

Поматросил жизнь и бросил. Или бросила сама?

Пусть он жил не образцово – кто безгрешен, покажись!

Выпьем, братцы, за Рубцова неприкаянную жизнь.

 

Злое слово бьет навылет, давит пальцы сапогом.

Эй, бубновые, не вы ли улюлюкали вдогон?

До сих пор не зарубцован след тернового венца.

Выпьем, братцы, за Рубцова поминального винца...

 

Тяжесть в области затылка, да свеча за упокой.

Непочатая бутылка, как кутёнок под рукой.

Старый пёс изводит лаем. Хмарь и копоть на душе.

Я бы выпил с Николаем. Жаль, что нет его уже.

 

Город

 

Этот стреляный город, учёный, кручёный, копчёный,
Всякой краскою мазан – и красной, и белой, и чёрной,
И на веки веков обрученный с надеждой небесной,
Он и бездна сама, и спасительный мостик над бездной.

Здесь живут мудрецы и купцы, и глупцы и схоласты,
И мы тоже однажды явились – юны и скуласты.
И смеялся над нашим нахальством сиятельный город,
Леденящею змейкой дождя заползая за ворот.

Сколько раз мы его проклинали и снова прощали,
Сообща с ним нищали и вновь обрастали вещами,
И топтали его, горделиво задрав подбородок,
И душой прикипали к асфальту его сковородок...

Но слепая судьба по живому безжалостно режет,
И мелодии века всё больше похожи на скрежет,
И всё громче ночные вороны горланят картаво,
Подводя на соседнем погосте итоги квартала...

Ах, какая компания снова сошлась за рекою,
И с высокого берега весело машет рукою...
Закупить бы «пивка для рывка» и с земными дарами
Оторваться к ушедшим друзьям проходными дворами...

Этот стреляный город бессмертен, а значит бесстрашен.
И двуглавые тени с высот государевых башен
Снисходительно смотрят, как говором дальних провинций
Прорастают в столице другие певцы и провидцы.

 

Город «Ха»

 

Гроза над Становым хребтом
В шаманские грохочет бубны,
И пароходик однотрубный,
Взбивая сумерки винтом,
Бежит подальше от греха
К причалу, пахнущему тёсом,
Туда, где дремлет над утёсом
Благословенный город «Ха».

Я с детства помню тальники
И лопоухие саранки,
И уходящие за рамки
Кварталы около реки,
Коленопреклонённый дом
В дыму сирени оголтелой...
И до сих пор сквозь все пределы
Я этим городом ведом.

Я вижу, и закрыв глаза,
Сквозь сеть ненастного ажура,
Как от Хекцира до Джугджура
Гремит шаманская гроза,
И переборками звеня,
Держа в уме фарватер трудный,
Мой пароходик однотрубный
Опять уходит без меня.

 

Городской моллюск

 

Разве в раковине море шумит?

Там вчерашняя посуда горой.

Ну, а то, что душу с телом штормит –

Ты с моё попробуй выпить, герой!

И не хвастайся холёной Москвой,

Ты влюблён в неё, а сам-то любим?

Её губы горше пены морской,

Холоднее океанских глубин.

Близоруким небесам не молюсь –

Кто я есть на этом дне городском?

Безымянный брюхоногий моллюск,

Но с жемчужиною под языком.

 

Дачное

 

Вот и Брыковы горы, и лета макушка,

И суббота идёт заведённым порядком:

В холодильнике «Орск» дозревает чекушка,

Набирается солнца закуска по грядкам…

И цикады выводят свои пиццикато,

И погода – куда там в ином Намангане! –

И, бока подставляя под кетчуп заката,

Ароматом исходит шашлык на мангале…

Старый кот на плече, верный пёс у колена,

Я – беспечный герой золотой середины,

И смотрю свысока, как по краю вселенной

С одуванчиков ветер сдувает седины.

 

День поминовения

 

Поминальную чашу осушим

Над землёй, где зарыты таланты.

Вспомним тех, чьи мятежные души

Мы вперёд пропустили галантно.

Помолчим. Всё равно не напиться

Философским течением буден.

Постоим. А куда торопиться?

Все мы там своевременно будем.

 

Пахнет пыльным цветком валерьяны

Нескончаемый марш на погосте.

Каждый день в оркестровые ямы

Мир бросает игральные кости.

Но молчат не имущие сраму

Новосёлы кладбищенских линий –

Бренных тел опустевшие храмы,

По кресты утонувшие в глине.

 

И смахнув со щеки аккуратно

Горечь слёз, набежавших невольно,

Неохотно уходим обратно –

В жизнь, которая делает больно,

Где рекламой кипит мегаполис,

Семь грехов предлагая любезно,

Где любовь, как спасательный пояс,

Нас с тобой удержала над бездной... 

 

Дети Империи

 

На кремлёвской диете,

Что ни ешь – всё едино.

Ах, имперские дети,

Горе нашим сединам!

Укатились с вершины

Все пятнадцать республик.

Их союз нерушимый

Раскрошили, как бублик.

 

И Куделя и Терек

Отлетели. И что же?

От наивных истерик

Упаси меня, Боже!

Не от серного чада

И недужного тела,

Защити свое чадо

От лихого раздела.

 

Я державу по краю

Каждой клеточкой чую:

И ростовскую кралю,

И алтайскую Чую...

Не Дубну от Паланги,

И не Крым от Рязани –

Это мне по фаланге

На руках отрезали... 

 

 

Дефиле по зоопарку


Гутен абэнт, дорогая, миль пардон,
Пожалей меня, сегодня, пожалей!
По жаре я выпил крепкого бордо,
А потом ещё добавил божоле.
И от винного безвинно разомлев,
Посмотреть надумал, дозу перебрав,
Как теряет в зоопарке разум лев,
От того, что даже именем не прав.

Между клеток, словно стража по дворам,
Я себя гортанным окриком бодрил.
Вот архар (читай, по нашему – баран),
Вот гривастый сомалийский гамадрил...
Я ему: «Ну, как баланда, франкенштейн?
Хочешь фиников подброшу или слив?»
Он мне жестами ответил: «Нихт ферштейн!»
И ссутулился, как узник замка Иф.

Я тогда ему: «Муа, коман са ва?»
Он в ответ мне: «Сэ тре бьен, авек плезир!»
И напрасно в ухо ухала сова,
И вертелась злая белочка вблизи –

Ведь родство уже почуяв, вуаля,
(Не одни мы на планетном корабле!)
Я читал ему по памяти Золя,
Он показывал мне сценки из Рабле.

Может быть тому причиной допинг вин,
Но я понял, раздавая ливер блюд,
Почему на солнце ёжится пингвин,
И за что всю жизнь горбатится верблюд.
Я кормил их сладкой булочкой с руки,
Развлекал сидельцев хайками Басё –

Мы ж похожи, словно капли из реки,
Только наш загон пошире, вот и всё!..

Дефиле по зоопарку. Подшофе,
Музыкально выражаясь – форте пьян,
Я присел за столик летнего кафе,
Утомившись от зелёных обезьян.
Заказал и черри бренди, и халвы.
В обрамлении решётчатых оправ
Плотоядно на меня смотрели львы,
Травоядно на меня взирал жираф.

Душный вечер недопитым черри пах.
Я, сказав официантке «данке шон»,
Слушал мысли в черепах у черепах,
В толстый панцирь спать залезших нагишом.
Ощущал себя то мышью, то совой,
Старым буйволом, забитым на пари,
То стервятником, что грезит синевой,
Где со стервой своей первою парил.

Оплетала прутья цепкая лоза,
Винторогий козлик блеял о любви.
Его жёлтые печальные глаза
Вызывали дежавю у визави...
Громыхал оркестрик жестью «ля-ля-фа».
Мой сосед, искавший истину в вине,
Подмигнул мне через стол: «Шерше ля фам»?
Я подумал… и пошёл домой к жене.

 

Дождь

 

Над полынной бирюзой,

Над деревнею,
Чистой божьею слезой,

Песней древнею,
С чёрных крыш смывая ложь,

Тьму окольную,
Возрождая в душах дрожь

Колокольную,
Босиком издалека

В белом рубище,
Согревая облака

Сердцем любящим,
Прозревая мир рукой,

Звонким посохом,
Дождь слепой шёл над рекой,

Аки посуху. 

 

Домашний мир

 

Вот дом, где каждый гвоздь забит моей рукой,

Вот три ступеньки в сад за приоткрытой дверью,

Вот поле и река, и небо над рекой,

Где обитает Бог, в которого я верю...

 

Я наливаю чай, ты разрезаешь торт,

Нам звёзды за окном моргают близоруко,

Но мы из всех миров предпочитаем тот,

Где можем ощутить дыхание друг друга.

 

Очерчивает круг движенье рук твоих,

Рассеивает тьму сиянье глаз зеленых,

И наш домашний мир, делённый на двоих,

Огромнее миров, никем не разделённых.

 

Доцент Петров спускается в метро

 

Доцент Петров, покинув теплый кров,

Плащом укрывшись от дождя и ветра,

Преодолев сто метров до метро,

Спускается в грохочущие недра.

 

Доцент Петров боится катакомб.

Путь на работу – более чем подвиг.

И валидол с утра под языком

Он по таблетке нежит, или по две...

 

Как по ярёмной вене черный тромб,

Как заяц, убегающий от гончих,

Во глубине столичного метро

Трясётся переполненный вагончик.

 

А вместе с ним, в подземной суете,

Среди седых матрон и вертопрахов,

Покорно едет в университет

Доцент Петров, потеющий от страха.

 

Доцент Петров – не думал о таком,

Когда тайком, ещё провинциалом,

На мраморе щербатым пятаком

Чертил в метро свои инициалы.

 

Но рок суров, и, бросив теплый кров,

Под ветром одолев свои сто метров,

Доцент Петров спускается в метро –

Бездонные грохочущие недра...

 

Забываем...

 

День вчерашний забываем в простодушии своём,

Словно брата убиваем или друга предаём.

Что там явор кособокий, что усталая звезда,

На беспамятстве и боги умирают иногда.

 

Под больничною берёзкой ходят белки и клесты,

А за моргом – ров с извёсткой, безымянные кресты.

Там уже и Хорс, и Велес, и Купала, и Троян...

Только вереск, вереск, вереск нарастает по краям.

 

Прячет память под бурьяном перепуганный народ,

А беспамятная яма только шире щерит рот:

И юнца сглотнёт, и старца... Отсчитай веков до ста,

Рядом с Хорсом, может статься, прикопают и Христа.

 

Всё забыто, всё забыто, всё прошло, как ни крути,

Только лунный след копыта возле млечного пути,

Только Волга над Мологой, кружит чёрною волной,

Только небо с поволокой, будто в ночь перед войной...

 

Зелёные тигры

 

Зелёные тигры попались в арбузные клети...

Купить одного бы – кого бы глаза указали...

И выпустить снова на волю (на память о лете!)

В каком-нибудь поле у Сызрани или Казани...

А можно и дальше уйти с привокзальных досóчек:

Весёлый мотивчик сыграв на губе проводницам,

Шагнуть из вагона, чуть-чуть не доехав до Сочи,

Чтоб с насыпи сразу в морскую волну приводниться.

Пускай и сезон не купальный, и холод собачий,

Но рядом зелёный товарищ с крутыми боками!

И можно (под чаячий хохот) от сочинской чачи

Уйти с ним в запой, чтобы выйти уже в Абакане.

И там, отлежавшись полдня в придорожной крапиве,

Пока бы булыжники пальцы под рёбра вонзали,

Сгорать от стыда и мечтать малодушно о пиве,

А выпив, очнуться опять на Казанском вокзале...

С помятым арбузом под мышкой, босым и без денег

Явиться домой (да поможет нам крёстная сила!)

И голос любимый услышать из кухни: «Бездельник!

В какие фантазии снова тебя уносило?»

Бегут по осеннему небу финальные титры,

Легка ли тебе, человече, такая обуза?

Прощайте, пленённые веком, зелёные тигры...

Сегодня домой буду вовремя. Но без арбуза.

 

Зимняя дорога

 

Бывают зимы в Чили и Гвинее –
Когда дожди становятся длиннее,
Но вызревшим под пальмой золотой
В горячке белой невообразимы
Российские пронзительные зимы,
Царящие над вечной мерзлотой.

Ни волооким мачо Сенегала,
Которых смертной вьюгой не стегало,
Ни кучерявым хлопцам Сомали
Ни дать, ни взять исконно русской дани –
Купания в крещенской иордани
У краешка заснеженной земли.

А нас-то как сподобило, а нас-то!..
Поджаристою корочкою наста
Привычно закусив ядреный спирт,
Пофлиртовав с метелью-завирухой,
От Коми до Курил под белой мухой
Страна в снега закуталась и спит.

Лишь наш «зилок» – раздолбанный, но ходкий,
К Алдану пробиваясь из Находки,
Таранит ночь то юзом, то бочком...
А в тишине значительной и хрупкой
Якутия дымит алмазной трубкой,
Набив её вселенским табачком.

И чтобы удержать тепло и радость,
Поём и пьём лишь повышая градус,
А как иначе угодить душе,
Когда зима – не просто время года,
А в дебрях генетического кода
Невыводимый штамп о ПМЖ...

 

 

Иероним

 

Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.

Звёзды выступили в небе, как испарина на лбу.

Здесь живёт Иероним – и наивен, и раним.

Деревенский сочинитель... Боже, смилуйся над ним!

Бьётся строф ночная рать... Сколько силы ни потрать,

Всё равно родня отправит на растоп его тетрадь.

Вся награда для творца – синяки на пол-лица,

Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...

На печи поёт сверчок, у свечи оплыл бочок –

Все детали подмечает деревенский дурачок:

Он своих чернильных пчёл прочим пчёлам предпочёл,

Пишет – будто горьким мёдом... Кто б ещё его прочёл.

 

Имена на снегу

 

Когда объявит белый танец небесный церемониймейстер,

Когда пронзительная нота из-под кленового смычка

Перечеркнет заслуги лета, и дальновидные предместья

Достанут снежные одежды из ледяного сундучка,

Не подводи меня, родная, не разжимай свои объятья,

Какие б трубы ни трубили, не отводи любимых губ!..

И ветер, пролетев над крышей, не руны зимнего проклятья,

А наши имена напишет на свежевыпавшем снегу.

 

Инфернальные дворники

 

Всю ночь на город суеверный,
На суетливую столицу,
Исподтишка сочилась скверна,
Скользила по усталым лицам
Осенней желтизной угрюмой,
Холодной слизью атмосферной…
Как пароход с пробитым трюмом
Мир погружался в мрак инферно.
Я сам поверил в этот морок.
Душа скорбела об утрате,
Когда хмельная тьма каморок
Явила дворницкие рати.
Дыша бессмертным перегаром,
С традиционной неохотой
Они пошли по тротуарам,
Сметая скверну в печь восхода.
И словно рыцарские латы
Сияли старенькие боты
При символических зарплатах
За инфернальную работу.

 

Испытатель

 

Старый зонт, авоська, а в ней кулёчек...

С головою кипельной, как в бинтах,

На Колхозной площади бывший летчик

Пшенной кашей кормит озябших птах.

В нём ещё гудят и азарт, и тяга,

К небесам вздымающие металл...

Вот ведь вроде – земной чертяка,

А не меньше ангелов налетал!

Видно, очень ценит его Создатель,

Если в райских кущах ещё не ждут,

Если он, по-прежнему, испытатель,

Но теперь испытывает нужду...

А ему за это – рассветов накипь,

И глухую россыпь осенних нот,

И ночных дождей водяные знаки

По кленовой охре резных банкнот.

 

 

Карнавал на пьяцца Сан-Марко

 

Перо и шляпа с высокой тульей –

С бокалом кьянти в кафе на пьяцца

Я восседаю на белом стуле

И восхищаюсь игрой паяца.

 

От звука флейты мороз по коже.

Помилуй, Боже! Как это можно?!

И я вельможен в камзоле дожа,

И ты восторженна и вельможна.

 

Хотя оратор я невеликий,

Весьма далёкий от абсолюта,

Стихи под сводами базилики

Звучат торжественнее салюта.

 

И не беда, что вода в канале

Пропахла тиной и жизнь накладна.

Пусть гондольеры – как есть канальи,

Зато влюблённым поют бесплатно!

 

И мы едва ли уже забудем,

Как нас Венеция целовала,

Отогревала сердца от буден

И карнавалом короновала… 

 

Катунь-река
 

По Катуни волны катят
За гружёною баржою.
Жмётся к ней скуластый катер,
Крытый охрою и ржою.
Он исходит жарким паром,
Он гремит гудком басовым...
И закат над этой парой
Словно маслом нарисован.

Полыхнул огонь причальный,
Подмигнул окрестным сёлам.
Зазвучал мотив печальный,
А за ним мотив весёлый.
Мы танцуем у ангара
Под гитару и гармошку –
И бессмертную «Шизгару»,
Надоевшую немножко.

Паутинка золотая
Облетает с небосклона.
Духи Горного Алтая
Нам кивают благосклонно.
Их удел не канул втуне,
Не растаял на закате:
По Катуни, по Катуни
Золотые волны катят.

 

Керосиновая лампа

 

День вчерашний за спиною, как соседи за стеною.

То ли тучи надо мною, то ли дым под потолком…

А душа саднит и ноет непонятною виною

И чернеет, словно ноготь, перебитый молотком.

Я лафитничком гранёным муху пьяную накрою –

Пусть крылатая подруга отсыпается пока.

И ореховую трубку с мелкорубленной махрою

Для душевного настроя раскурю от фитилька.

Мне ночная непогода бьет в окно еловой лапой.

Двадцать первый век, а в доме электричество чудит!

Слава Богу, Её Светлость Керосиновая Лампа,

Как наследство родовое, добросовестно чадит.

Ах, былое удалое, гужевое, дрожжевое,

Столько страхов претерпело, столько бед перемогло,

А, гляди-ка, ретивое, до сих пор ещё живое

И следит за мною через закопчённое стекло.

И смиряются ненастья перед связью роковою.

Три минуты до рассвета. Воздух влажен и свинцов.

Старый дом плывет по лету над землею и травою.

И росинки, как кровинки, тихо катятся с венцов.

 

 

* * *

 

Ко мне не липнут лычки и лампасы,

И без того порука высока –

Я рядовой словарного запаса,

Я часовой родного языка.

Неровной строчкой гладь бумаги вышив,

Пишу, порой не ведая о чём,

Но ощущая, будто кто-то свыше

Заглядывает мне через плечо.

 

* * *

 

Когда в елабужской глуши,

В её безмолвии обидном,

На тонком пульсе нитевидном

Повисла пуговка души,

Лишь сучий вой по пустырям

Перемежался плачем птичьим…

А мир кичился безразличьем

И был воинственно упрям…

Господь ладонью по ночам

Вслепую проводил по лицам

И не спускал самоубийцам

То, что прощал их палачам…

Зачтёт ли он свечу в горсти,

Молитву с каплей стеарина?

Мой Бог, её зовут Марина,

Прости, бессмертную, прости.

 

Коктебель

 

Офонарели города

От крымской ночи.

В её рассоле Кара-Даг

Подошву мочит.

Душа готова пасть ничком,

Но вещий камень

Гостей встречает шашлычком,

А не стихами.

 

Лукавым временем прибой

Переполошен.

В него когда-то, как в любовь,

Входил Волошин.

Теперь здесь новый парапет,

И пристань сбоку,

И след – на узенькой тропе,

Ведущей к Богу.

 

Высокий склон непроходим

От молочая.

И мы задумчиво сидим

За чашкой чая.

И тёплой каплей молока

Напиток белим.

А молоко – как облака

Над Коктебелем.

 

Друзья пришлют под Новый год

Привет с Тавриды.

И будет радоваться кот

Куску ставриды.

А нам достанется мускат

Воспоминаний –

Полоска тёплого песка

И свет над нами.

 

…Ты помнишь, как туда-сюда

Сновал вдоль бухты

Буксир, который все суда

Прозвали «Ух, ты!»?

Он, громыхая как кимвал,

Кивал трубою,

Как будто волны рифмовал

Между собою.

 

Итожа день, сходил с горы

Закат лиловый.

И тоже плыл куда-то Крым

Быкоголовый…

Пусть память крутит колесо,

Грустить тебе ли,

Что жизнь навязчива, как сон

О Коктебеле. 

 

Колокол
 

Молодой нахал языком махал,
В небесах лакал облака.
Медный колокол, бедный колокол –

Все бока теперь в синяках.
Не из шалости бьют без жалости,
Тяжела рука звонаря…
Пусть в кости хрустит, коли Бог простит,
Значит, били тебя не зря.

От затрещины брызнут трещины,
Станешь голосом дик и зык.
Меднолобая деревенщина,
Кто ж тянул тебя за язык?
Из-под полога стянут волоком,
Сбросят олуха с высока.
Медный колокол, бедный колокол,
Домолчишь своё в стариках...

Отзвенит щегол, станет нищ и гол,
Но не хочет щадить бока –

Громыхает упрямый колокол
Раскалившись от языка.
Суп фасолевый, шут гороховый,
Флаг сатиновый на ветру,
С колоколенки на Елоховой
Звон малиновый поутру...

 

Колокольная и кандальная

 

Перепахана, перекошена,
Колесована, облапошена,
Русь, расхристанная просторами,
Четвертована на все стороны.

И великая, и дремучая,
Ты и любишь так, словно мучаешь –

Ноги бражников и острожников
Зацелованы подорожником.

Но над пропастью, или в пропасти
Мужики здесь не мрут от робости –
И с метелями зло метелятся,
И рубахой последней делятся.

Бесшабашная и мятежная,
Даже в радости безутешная,
Покаянная доля пьяная,
Да и трезвая – окаянная.

Хорохоримся жить по совести –
Не винцо с дрянцой на крыльцо нести,
Но болит душа – не погост, поди…
Всё равно грешим, прости, Господи!

Колокольная и кандальная,
И святая Русь, и скандальная,
Не обносит судьбой пудовою,
Ни медовою, ни бедовою.

И морозные сорок градусов
То ли с горя пьем, то ли с радости –
На закуску капуста хрусткая
Да протяжная песня русская.

И не важно даже про что поют,
Если душу песнями штопают.
Пусть лишь звонами, Русь, да трелями
Будет сердце твоё прострелено.

Пусть сынов твоих искушает бес,
В их глазах шальных синева небес,
Рудименты крыл – ношей тяжкою,
Да нательный крест под рубашкою... 

 

Колыма

 

…И не птица, а любит парить по утрам,

Поддаваясь для вида крамольным ветрам.

С горьким именем, въевшимся крепче клейма,

Через годы и судьбы течёт Колыма.

И служивый хозяин тугих портупей,

И упрямый репей из Ногайских степей

Навсегда принимали её непокой,

Рассыпаясь по берегу костной мукой.

Но сегодня чужая беда ни при чём,

Я приехал сюда со своим палачом,

Ощутить неподъёмную тяжесть сумы

Под надёжным конвоем самой Колымы

И вдохнуть леденящий колымский парок,

И по капле безумный её говорок

Принимать, как настойку на ста языках

Из последних молитв и проклятий зека...

В этом яростном космосе языковом

Страшно даже подумать: «А я за кого?»

Можно только смотреть, как течёт Колыма

И, трезвея, сходить вместе с нею с ума. 

 

Куда ведут грунтовые дороги

 

Крепдешиновая глушь.

Дождь пошёл и – стоп, машина.

До чего ж непостижима

Глубина расейских луж!

 

В каждой свой таится чёрт.

Без подмоги из ловушки

Не уйти. А в деревушке

Мужики наперечёт.

 

Вроде, сил полна сума,

Каждый – вылитый Гагарин,

Но с утра лежат в угаре,

Потому как пьют весьма.

 

И над домом дровяным,

Над сараем и загоном

Небо пахнет самогоном

И законным выходным.

 

Значит, будем куковать,

Может, час, а может, сутки,

И на редкие попутки,

Как на Бога, уповать.

 

Бабы смотрят из-за штор.

В глухомани под Рязанью

Жизнь – сплошное наказанье.

Вот бы знать ещё, за что?.. 

 

 

Летнее утро

 

Золотые софиты включила заря.

Время мошкой застыло в куске янтаря.

Капля яблока с ветки сорвалась вдали

И повисла, как маленький спутник Земли.

 

Я волшебные чары разбить не могу,

Я беспечно лежу на июльском лугу,

И одна только мысль беспокоит меня:

Не спугнуть бы мгновенье грядущего дня…

 

Малая Вишера

 

Е. Д.

 

У судьбы и свинчатка в перчатке, и челюсть квадратна,

И вокзал на подхвате, и касса в приделе фанерном,

И плацкартный билет – наудачу, туда и обратно,

И гудок тепловоза – короткий и бьющий по нервам...

И когда в третий раз прокричит за спиною загонщик,

Распугав привокзальных ворон и носильщиков сонных,

Ты почти добровольно войдёшь в полутёмный вагончик,

Уплывая сквозь маленький космос огней станционных.

И оплатишь постель, и, как все, выпьешь чаю с колбаской,

Только, как ни рядись, не стыкуются дебет и кредит,

И намётанный взгляд проводницы оценит с опаской:

Это что там за шушера в Малую Вишеру едет?

Что ей скажешь в ответ, если правда изрядно изношен?

Разучившись с годами кивать, соглашаться и гнуться,

Ты, как мудрый клинок, даже вынутый жизнью из ножен,

Больше прочих побед хочешь в ножны обратно вернуться...

И перрон подползёт, словно «скорая помощь» к парадной...

И качнутся усталые буквы на вывеске гнутой...

Проводница прищурит глаза, объявляя злорадно:

Ваша Малая Вишера, поезд стоит три минуты...

И вздохнув обречённо, ты бросишься в новое бегство,

Унося, как багаж, невесомость ненужной свободы,

И бумажный фонарик ещё различимого детства,

Освещая дорогу, тебе подмигнёт с небосвода.

 

Море камни не считает

 

О не выживших не плачьте,

Не пристало плакать нам.

Ломкий крест сосновой мачты

Проплывает по волнам.

В небе чайки причитают –

Душ погибших маята…

Море слёзы не считает.

Морю солоно и так.

 

На Божедомке Бога нет

 

...На Божедомке Бога нет.
И пешим ходом до Варварки
Свищу, заглядывая в арки, 
Ищу хоть отражённый свет,
Но свежесваренным борщом
Из общежития напротив
Москва дохнет в лицо и, вроде,
Ты к высшей тайне приобщён.

Вот тут и жить бы лет до ста,
Несуетливо строя планы,
Стареть размеренно и плавно
Как мудрый тополь у моста,
Во тьму, где фонари растут,
Под ночь выгуливать шарпея,
А после пить настой шалфея
Во избежание простуд...

Столица праздная течёт,
Лукаво проникая в поры:
И ворот жмёт, да город впору,
Чего ж, казалось бы, ещё?
Зачем искать иконный свет,
Следы и странные приметы?
Но кто-то ж нашептал мне это:
На Божедомке Бога нет...

 

На Ордынке

 

На Ордынке в неоновой дымке

Всепогодную вахту несут

Старики, собирая бутылки,

Как грибы в заповедном лесу.

Не чураются каждой находке

Поклониться с корзинкой в руках...

Там и «белые» есть из-под водки,

Там и «рыжики» от коньяка.

 

Не смыкает стеклянные веки

На углу запрещающий знак.

В этом доме в «серебряном веке»

У знакомых гостил Пастернак.

И свеча меж тарелок горела,

И гудела метель за окном.

И куда-то в иные пределы

Уносили стихи и вино.

 

Нынче к этой парадной не сани

Подъезжают, ведь время не то,

А подвыпивший мальчик в «Ниссане»

В кашемировом модном пальто.

И свеча, горячась под капотом,

Согревает иную судьбу.

И звезда, словно капелька пота,

У Москвы на чахоточном лбу...

 

Что за тайна во «времени оном»?

Сохранились и дом, и окно...

Почему же в разливах неона

На душе у Ордынки темно?

Ведь горело же что-то, горело!..

Одолела ли нас канитель?

Для чего-то же белые стрелы,

Как и прежде, рисует метель! 

 

 

На Северной Двине
 

Когда на Северной Двине я,
От тишины деревенея,
Взошёл на каменный голец,
Калёным шилом крик совиный
Меня пронзил до сердцевины,
До первых годовых колец.
И всё, что нажил я и прожил,
На миг до обморочной дрожи
Предстало серым и пустым.
А ветер гнал по небу блики
И как страницы вещей книги
Трепал зелёные листы.
И я, склоняясь всё покорней,
К воде тянуть пытался корни,
Чтоб мир испить наверняка.
Но снова задремало Лихо,
Ушла волна, и стало тихо
В наивных кущах ивняка.

 

На осеннем балу

 

И проныра утка, и важный гусь

Мне крылом махнули, и – «на юга».

Вот, возьму и наголо постригусь,

Как леса на вымерших берегах.

 

Дрожь осин – не блажь, и не просто «ню»

Этот бал осенний на срыве сил.

Над Расеей всею, как простыню,

На просушку Бог небо вывесил.

 

Жаль, что солнца нет и тепло в облёт.

Наклонюсь напиться из родника,

И... с размаху стукнусь лицом об лёд.

Да, ты, братец, тоже замёрз, никак?

 

Усмехнусь, и кровь рукавом с лица

Оботру – не слишком ли рьяно бьюсь?

Не ярыжник я, и не пьяница,

Но, как пить дать, нынче опять напьюсь.

 

Поманю Всевышнего калачом:

«Не забыл о нас ещё? Побожись!»

Я ведь тем и счастлив, что обречён

Ежедневно биться лицом о жизнь. 

 

 

Назло печали зимней

 

Уже не течь небесной силе

По синим жилам горловым

Безумцев, что судьбе дерзили

И не сносили головы.

Каким неосторожным танцем

Мы рассердили небеса?

Когда чахоточным румянцем

Ещё горел Нескучный сад,

Когда на паперти осенней

Вовсю гремели торжества

И тени смутных опасений

Кружила падшая листва,

По звёздам, по венозной гжели,

По выражению лица,

Ах, ворожеи, неужели

Вы не предвидели конца?..

 

Снегами копится усталость

В тени оконного креста,

И что же нам ещё осталось –

Начать всё с белого листа?

И греться в нежности взаимной,

И друг у друга есть с руки,

И жить назло печали зимней,

Любя и веря вопреки. 

 

Накануне

 

Июнь сегодня вверх тормашками

И по-особому чудит:

То желтоглазыми ромашками

Под юбки девичьи глядит,

То ластится, как будто дразнится,

Щеки касается щекой...

Ему, зелёному, без разницы –

И день какой, и год какой.

Короткий дождь мешая с глиною,

Линует воздух голубой,

Гоняет пару журавлиную

Над восклицательной трубой

И пьёт из тёплых луж, не брезгуя,

Закат на тысячу персон...

А в небе тени ходят резкие,

И рыжие дворняги брестские

Последний мирный видят сон.

 

Наперсник

 

Над Москвою, поверх воспалённых голов,

С колокольных высот, из медвежьих углов,

Ветерок задувает – ершист и горчащ

От болот новгородских и муромских чащ.

Это там ещё теплится русская печь

И звучит первородная вещая речь,

И кремлёвскую челядь не ставя ни в грош,

Прорастает под снегом озимая рожь...

И святой аналой пахнет свежей смолой,

И лежит в колыбели наперсник малой –

Его лепет пока ещё необъясним,

Но Отцовские чаянья связаны с ним.

И восходит звезда над дорожным сукном,

И деревья стоят как волхвы за окном,

И звенит на морозе дверная скоба,

Будто новый отсчёт начинает судьба...

 

Ночное погружение
 

Мы в Лето канули на дно –

В заросший сад, где тени веток,
Как лапы призрачных креветок,
Всю ночь царапают окно.
Среди созвездий и комет
Кочуем в дачной батисфере,
И в незадраенные двери
Течёт зодиакальный свет.

То Рак, то Рыбы, то Луна
Являют любопытный профиль.
А полночь, как хороший кофе,
И ароматна и темна.
И с приземлённого крыльца
Сквозь крону старенькой рябины
Приоткрываются глубины
Вселенских замыслов Творца.

Но ни тревожный трубный глас,
Ни звёзд холодных отдалённость,
Ни злая предопределённость
Ещё не поселились в нас.
И путь назначенный верша,
Но не желая ставить точку,
Мы эту ночку по глоточку
С тобой смакуем не спеша.

 

О природе вещей

 

Миллиардами лет, всем стрельцам вопреки,

Ходит тучный телец возле млечной реки –

Между звёздных болот на вселенских лугах

Он у Бога с руки наедает бока.

 

А у нас на земле ты родился едва,

Как уже поседела твоя голова,

И с вопросом никак не сойдётся ответ,

Для чего нас из мрака призвали на свет?

 

Для чего было звёздами тьму засевать,

Если нам не случится на них побывать?

Если смерть в этом мире в порядке вещей,

Для чего же тогда мы живём вообще?..

 

То ли чашею смысла обнёс нас Господь,

То ли смысла и было всего на щепоть,

И мы правы, когда за любовь во плоти

По космическим ценам готовы платить?

 

Или просто природа вещей такова,

Что Всевышний, даруя влюблённым слова,

Их устами пытается песню сложить,

Ту, которая сможет его пережить.

 

Обетованная вселенная

 

Память листаем, грустим ли украдкою,

Пьем ли фантазий вино полусладкое,

То утончённая, то ураганная,

Нашей любви партитура органная,

Превозмогая земное и бренное,

Счастьем стремится наполнить Вселенную –

Мир, где витийствуют добрые мелочи,

Кот что-то млечное пьёт из тарелочки,

Где припорошенный пылью космической,

Дремлет на полке божок керамический,

А на серебряном гвоздике светится

Ковшик созвездия Малой Медведицы…

 

В ходиках Время пружинит натруженно.

Солнце моё греет вкусное к ужину,

Комнату, кухню, прихожую, ванную –

Нашу Вселенную обетованную.

 

Октябрьская эволюция

 

Заката раны ножевые

кровоточат в пяти местах.

С. Бюрюков

 

Дымится кровью и железом

Заката рана ножевая –

Ещё один ломоть отрезан

От солнечного каравая,

Отрезан и почти доеден

Земным народом многоротым,

И мир вот-вот уже доедет

До пустоты за поворотом.

 

Массовке, занятой в параде,

Воздав под журавлиный лепет,

По жёлтой липовой награде

Под сердце осень щедро влепит,

Одарит царственно и канет,

И снова щенною волчицей

Тоска с обвисшими сосками

За нами будет волочиться.

 

И снова, дробь свинцовых ливней

Катая пальцами под кожей,

Мы удивляемся наивно,

Как эти осени похожи!

Лишь сорок раз их повторив, мы

На сорок первом повторенье

Вдруг понимаем – это рифмы!

В бо-жест-вен-ном стихотворенье...

 

 

Пароходик на Сарапул

 

От Елабуги отходит пароходик на Сарапул –

У него гудок с одышкой и покрышки на боку...

Где-то здесь еще мальчишкой я «сердечко» нацарапал,

А теперь под слоем краски обнаружить не могу.

Мой ровесник тихоходный, старомодные обводы...

Сколько братьев помоложе затерялись на мели!

Им не говорили, что ли, что напрасные свободы

Никого при здешней воле до добра не довели?

...Мог бы в Тихом океане раздвигать волну боками,

А плетёшься на Сарапул, как какой-нибудь трамвай...

Только, разве это плохо, что родившийся на Каме

И умрёт потом на Каме? Так что, не переживай!

Оглянись на тёмный берег – видишь женщину с цветами?

Всякий раз она встречает твой нечаянный проход.

Может ты и не прославлен, как Аврора и Титаник,

Но ведь тоже для кого-то – «Главный В Жизни Пароход».

 

Переводчик

 

Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелёгкая часы торопила...
Сердце бьётся, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...

Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов,
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чёртом торговаться мне нечем –
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня уже понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Будет плакать дождь и биться о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца…
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.

 

Плач деревенского домового

 

У некошеной межи

Старый клён сутулится,
Потянулись журавли

В тёплые места.
Ни одной живой души –

Опустела улица,
Лишь колодезный журавль

Улетать не стал.

Заморочены быльём

Нелюдимой вотчины

Измождённые поля –

Сныть из края в край.
По деревне горбылём

Ставни заколочены:
Кто-то выбрался в райцентр,

Кто-то сразу в рай.

Самодельное винцо

Пьётся – не кончается,
Вот и чудится порой

Силуэт в окне.
Выбегаю на крыльцо...

Это клён качается,
Да колодезный журавль

Кланяется мне.

 

Под луною ледяною

 

Не тоскою городскою,
Не Тверскою воровскою –

Тишиною и покоем

Дышит небо над Окою.
Подмигнул далёкий бакен.
Слышен сонный лай собаки.
Эхо между берегами
Разбегается кругами.

У реки сегодня течка.
Вот заветное местечко,
Где она волною чалой
Прижимается к причалу,
Подойдя волной седою,
Нежит берег с лебедою,
А волною вороною
Оббегает стороною.

Я, наверно, очень скоро,
Позабуду шумный город,
Навсегда закрою двери,
И покинув дымный берег,
Через омуты и травы
Уплыву на берег правый
Неземною тишиною
Под луною ледяною… 

 

Под луною ледяною

 

Я, наверное, очень скоро

Позабуду шумный город,

Навсегда закрою двери

И, покинув дымный берег,

Через омуты и травы

Уплыву на берег правый

Неземною тишиною

Под луною ледяною…

 

Покров-2007

 

...А у дворника вся осень невпопад,

Что ни день – то маята и канитель.

Не успеешь урезонить листопад,

Налетает беспардонная метель.

И, мети за этой стервой, не мети,

Тротуары, уходящие под лёд,

Превращаются в неверные пути

Со слепыми фонарями на отлёт...

 

Увязался за трамваем старый пёс,

Раздувая лаем тощие бока –

То ли бес его по городу понёс,

То ли хочет ощутить, что жив пока.

И прохожие, задрав воротники,

Занесённые «по самое нельзя»,

Как шутихи запускают матерки,

В темноту заиндевелую скользя.

 

Но, микстурою от хворой кутерьмы,

Знай надежду подливай себе, да пей.

Если глупо зарекаться от сумы –

Зарекаться от зимы ещё глупей!

Хрипота от незалеченных ангин,

Пустота ветрами вылущенных фраз –

Всё пройдет. А не пройдет, перемоги.

Пресвятая Дева молится за нас. 

 

Последний хиппи

 

Закатился в Неву Юпитер,
Воцарился взамен Меркурий.
Обнимая глазами Питер,
Старый хиппи сидит и курит.
У него голубые джинсы,
У него своя колокольня,
И на круглом значке Дзержинский,
Чтобы было ещё прикольней.

Мог бы к тёще уехать в Хайфу,
По Турину ходить и Риму,
Но ему ведь и здесь по-кайфу
Покурить на бульваре «Приму».
Внуки правы, что старый хрен он.
Небо плачет ему за ворот,
А на сердце бессмертный Леннон,
И хипповый гранитный город...

Время дождиком долбит в темя,
Мимо гордые ходят «готы».
Старый хиппи уже не в теме,
Хоть и все мы одной зиготы.
Он бы просто немного выпил,
Прогулялся проспектом Невским…
Но последнему в мире хиппи
Даже выпить сегодня не с кем.

 

 

Проезжая мимо Салемской ведьмы

 

Дрожит устало
Вечерний воздух,
Домой скорее
Добраться мне бы.
Но отразились
В асфальте звёзды,
И мой троллейбус
Плывёт по небу.

Тычинке в пару
Найдётся пестик –
Закон природы
Универсален.
У юной ведьмы
На шее крестик,
Стоит у бара
И курит «Салем».

В надбровных дугах
Звон колокольцев –
Идёт охота
За беглым взглядом,
Играют пальцы,
Мерцают кольца,
Горчит улыбка
Лукавым ядом.

Но есть лекарства
И от лукавства –
Швейцар поодаль
Стоит набычась.
Он не подарит
Тебе полцарства,
Он сам охотник,
А не добыча.

А я и вовсе
Иная птица,
Меня троллейбус
Проносит мимо.
Усталый вечер
Мазнул по лицам
Неуловимо
Осенним гримом.

Кому направо,
Кому налево,
Моя ж дорога
Восходит к трону –
В воздушном замке
Ждёт королева
И чистит мелом
Мою корону.

 

Пусть

 

Рентгеном звёзд просвеченный насквозь,

Душой из края в край как на ладони,

Не мудрствуя, надеясь на авось,

Молясь своей единственной мадонне,

Я не хочу меняться, и менять

Пятак судьбы, коня у переправы,

Тревоги непутёвого меня

На крепкий сон неисправимо правых...

 

Пока в крови гудят колокола

И небо осыпается стихами,

Пока запотевают зеркала

От моего неверного дыханья,

По крутоярам вдаль на ямщике

Через заставы, тернии и даты,

Горячею слезинкой по щеке

Пусть жизнь упрямо катится куда-то.

 

Путешествие по реке Мста

 

Колокольня тянет в небо

Позабытый Богом крест.

Молоком парным и хлебом

Пахнет на сто вёрст окрест.

Одноногие деревья

Спят, как цапли, на песке.

Мы плывём через деревню

На байдарках по реке.

Огороды и сараи

Поросли чужим быльём.

Возле берега стирают

Бабы грязное бельё.

Стала горькой папироса,

Налилось свинцом весло –

Нас течение без спроса

В жизнь чужую занесло.

 

Распутица

 

В майском небе топчется знак Тельца,

Млечный путь копытцами оцарапав,

А земной дорогою от Ельца

Ни в Москву не выбраться, ни в Саратов...

Чернозёмы, с глинами на паях,

Не хотят и мелочью поступиться –

И стоят растерянно на полях

Трактора, увязшие по ступицы.

Развезло кисельные берега,

Но их мягкий норов куда полезней

Босякам уездного городка,

Чем асфальто-каменные болезни.

Как же сладок дух луговой пыльцы!

И вода прозрачна, и крест тяжёл там,

И беспечно маленькие тельцы

Под крестом пасутся в цветочно-жёлтом...

И тебе дан шанс – в небеса лицом –

Не спеша, в подробностях, помолиться,

Ведь, когда распутица, под Ельцом

Бог куда доступнее, чем столица.

 

Русская тумбалалайка

 

Жёлтые листья швыряя на ветер,

Осень сдружилась с кабацкой тоской,

В небе звезда непутёвая светит,

В поле бубенчик звенит шутовской.

 

Боже, мой Боже, скажи, почему же

Сердцу всё хуже с течением дней?

Путь наш становится уже и уже,

Ночи длиннее, дожди холодней.

 

Мир не пружинит уже под ногами,

Тёмных окрестностей не узнаю.

Это костры погасили цыгане,

И соловьи улетели на юг.

 

Мёд нашей жизни то сладок, то горек.

Жаль, что не много его на весах.

Так не пора ли, взойдя на пригорок,

Руки раскинув шагнуть в небеса?..

 

Или водицы студёной напиться,

И до конца не жалеть ни о чём?

Пусть бережёт меня вещая птица –

Жареный русский петух за плечом.

 

Ну-ка, давай-ка, дружок, подыграй-ка,

Чтобы в печи не остыла зола:

Русская тумбала, тумбалалайка,

Тумбалалайка, тумбала-ла!.. 

 

Рыбацкий рай

 

Хорошо по Каме плыть

рыбакам –

не мешают берега

по бокам.

Там под юною волной

озорной

ходит щука, словно туз

козырной.

 

По Уссури разыгрался

линок.

На Амуре бьют налимы

у ног.

А в Сибири выдаёт

Ангара

три ведра плотвы за час

на гора.

 

Из Туры по зову полной

луны

выползают по ночам

валуны.

А когда идёт на нерест

таймень,

варит рыбные пельмени

Тюмень.

 

Пусть невиданных доселе

высот

достигают пустосель

и осот,

Тянет сети вдоль Исети

народ –

будет детям по рыбёшке

на рот.

 

Где по Судогде-реке

рыба язь

мутит воду, никого

не боясь,

вобла стоит пятачок

за пучок,

так как ловится на голый

крючок.

 

И Ока для рыбака

хороша.

Широка её речная

душа.

Возле Мурома, хоть дождь

мороси,

сами прыгают в ведро

караси.

 

Плещут Волга у порога

и Дон,

и дорогу заменяя,

и дом.

Безотказно их живая

вода

сквозь рыбацкие течёт

невода.

 

А ещё есть Бия, Мга

и Уса,

Индигирка, Оленёк,

Бирюса...

Даже только имена

этих рек

не испить тебе вовек,

человек! 

 

Северная песня

 

Над Печорой ночь глухая –

Злым угаром из печи.

Заскучали вертухаи,

Лесорубы и бичи.

И уже не понарошку

Проклиная Севера,

Под мочёную морошку

И печёную картошку

Пьют с утра и до утра.

 

А по небу над Онегой,

Как разлившийся мазут,

Тучи грузные от снега

Чёрной ветошью ползут,

И беспутная морока

Укатала старый «ЗИЛ»...

Ведь не всякий путь от Бога,

А особенно дорога

По архангельской грязи.

 

Здесь не Ялта и не Сочи.

Даже, скажем, не Чита.

И народец, между прочим,

Тем, кто в Сочи – не чета:

Не архангелы, конечно,

Пьют в архангельской глуши,

Но по всем законам здешним

Помогать таким же грешным

Им – отрада для души.

 

Аты-баты, все дебаты

Прекращая до поры,

Взяли слеги и лопаты,

Разобрали топоры,

Пошутили: «Ты ж не катер!»,

Приподняли целиком,

Отнесли к надёжной гати –

И опять машина катит

С ветерком и с матерком.

 

И уже иной виною

Ощущается гульба

Там, где Северной Двиною

Причащается судьба,

Где любви на рваный рубль,

А на тысячу – тоски,

Где печные воют трубы

И гуляют лесорубы,

Как по скулам желваки.

 

 

Скрипачка

 

Две чашки кофе, булка с джемом –

За целый вечер весь навар,

Но в состоянии блаженном

У входа на Цветной бульвар,

Повидлом губы перепачкав

И не смущённая ничуть,

Зеленоглазая скрипачка

Склонила голову к плечу.

 

Потёртый гриф не от Гварнери,

Но так хозяйка хороша,

Что и в мосторговской фанере

Вдруг просыпается душа,

И огоньком её прелюдий

Так освещается житьё,

Что не толпа уже, а люди

Стоят и слушают её...

 

Хиппушка, рыжая пацанка,

Ещё незрелая лоза,

Но эта гордая осанка,

Но эти чёртики в глазах!

Куриный бог на тонкой нитке

У сердца отбивает такт,

И музыка Альфреда Шнитке

Пугающе бездонна так...

 

Сливки общества

 

Твердили миру Плиний и Авиценна:

Поэзия – дар небесный и тем бесценна.

И вот она дура-дурой, в дырявом платье

Стоит на сцене, а денег никто не платит.

 

Поэты косят в народ одичалым глазом,

А мир торгует мочалом, навозом, газом

И всё норовит повыше задрать тарифы.

Его не волнует драма глагольной рифмы.

 

Остались из миллиардов едва ли тыщи

Таких, кто ищет вкуса духовной пищи.

Но я для них твердить буду неустанно:

Вы сливки общества! Даже его сметана!

 

Вы сливки! Пускай вас слили, но вы не скисли,

Храня калории чувства и градус мысли.

Вы помните, что был Плиний и Авиценна,

И что Поэзия – дар, и она – бесценна. 

 

Снег
 

С неба падает злой
снег.
Ветер валит людей
с ног.
Мир бы прожил ещё
век,
если б ночь пережить
смог.
На дороге хромой
пёс –

он не помнит своих
лет,
и бежит от седых
ос,
оставляя косой
след.

У него в колтунах
шерсть,
а в глазах пустоты
высь.
Молодёжь говорит:
«Жесть!»
Старики говорят:
«Жизнь»...
И его горловой
вой,
как последних надежд
крах.
И качается дом
твой,
словно тоже познал
страх.

И мешает понять
мрак,
очертив на снегу
круг,
кто сегодня кому
враг,
кто сегодня кому
друг.
Под ногой ледяной
тьмы
ненадёжный хрустит
наст.
И остались одни
мы –

кто ещё не забыл
нас.

На часах без пяти
шесть.
Замедляет земля
бег.
Молодёжь говорит:
«Жесть!»
Старики говорят:
«Снег»…
И дрожит на ветру
свет
занесённых ночных
ламп.
И кружит по земле
след
неприкаянных трёх
лап.

 

Снежное
 

Мы и ухари, мы и печальники,
Разнолики в гульбе и борьбе,
Как тряпичные куклы на чайнике,
Каждый – столоначальник себе.
Всякий раз по державной распутице
Выходя свою самость пасти,
Ждём, что ангелы всё-таки спустятся
От осенних напастей спасти.

Ни фен-шуй, ни шаманские фенечки
Не защита от ночи лихой.
Время лузгает души, как семечки,
И нахально сорит шелухой.
Обретаясь у края безбрежного,
Сам себе я успел надоесть:
Ты прости меня, Господи, грешного,
Если знаешь вообще что я есть!

Безответный вопрос закавыкою
Око выколет из темноты:
Если всякому Якову «выкаю»,
Почему со Всевышним «на ты»?
Сверху падают снега горошины,
Снисходительно бьют по плечу,
И стою я во тьме огорошенный,
И фонариком в небо свечу.

 

Снежный романс

 

Ночью недужною, вьюжною, волчьею

Над безымянной рекой,

Смерть я не раз уже видел воочию,

Даже касался рукой.

Но не печалься об этом, красавица,

Стихнет метель за стеной!

Пусть её беды тебя не касаются,

Дом обходя стороной.

Я не такой уж больной и беспомощный,

Вырвусь из цепкого льда –

И объявлюсь на пороге до полночи…

Или уже никогда.

 

 

Современная пастораль

 

Не важен месяц и число – порой погожею

Коровку божью занесло на руку божию.

Из-под небесных палестин скатилась вишнею,

Вверяя хрупкий свой хитин суду всевышнему.

 

«Пастух небесный» – в пиджаке и шляпе бежевой –

Качнул козявку на руке, как будто взвешивал

Её смешные антраша и прегрешения,

И долгий миг не оглашал своё решение.

 

Не навредил суровый рок душе доверчивой,

Лишь с перегаром матерок, как смерч наверчивал,

Когда коровке произнёс: «Лети, убогая!»,

Растрогав малую до слёз – была у Бога я!

 

Чуть позже, в споре горячась на куче силоса,

Пыталась Бога развенчать по мере сил оса:

Мол, он всегда навеселе от дозы вермута,

И осчастливил на селе всех девок с фермы-то!..

 

А сельский сеятель добра как есть в поддатии –

Его ж назначили с утра зам. председателя! –

Облокотился на плетень почти торжественно.

 

Он ощущал себя в тот день и впрямь божественно,

Даруя радость и покой своим владениям.

Или... и вправду был рукою Провидения? 

 

Старая незнакомка

 

Дыша духами и туманами...

А. Блок

 

По скользкой улочке Никольской,

По узкой улочке Миусской

В разноголосице московской –

Едва наполовину русской,

Ни с кем из встречных-поперечных

Встречаться взглядом не желая,

Вдоль рюмочных и чебуречных

Плывёт гранд-дама пожилая.

 

Ни грамма грима, ни каприза,

Ни чопорного политеса,

Хотя и бывшая актриса,

Хотя ещё и поэтесса,

Среди земных столпотворений,

Среди недужного и злого,

В чаду чужих стихотворений

Своё выхаживает слово.

 

В былинной шляпке из гипюра

Или другого материала,

Она, как ветхая купюра,

Достоинства не потеряла.

В нелёгкий век и час несладкий

Её спасает книжный тоник,

Где наши судьбы – лишь закладки,

Небрежно вставленные в томик.

 

 

Субботнее
 

Любимая, сегодня выходной,
Позволь же сну ещё чуть-чуть продлиться,
Пока неугомонная столица
Ругается с метелью продувной.
Не вслушивайся в злые голоса,
Пускай зима за окнами долдонит,
А ты, нательный крестик сжав в ладони,
Поспи ещё хотя бы полчаса:
Полынных глаз своих не открывай,
Не уходи со сказочной дороги,
Пусть доедят твои единороги
Из тёплых рук волшебный каравай.
Дай доиграть все ноты трубачу,
Дай храбрецу управиться с драконом...
А я пока яичницу с беконом
Поджарю. И чаёк закипячу.

 

* * *

 

Так важно иногда, так нужно,

Подошвы оторвав натужно

От повседневной шелухи,

Недужной ночью с другом лепшим

Под фонарём полуослепшим

Читать мятежные стихи,

Хмелея и сжигая глотку,

Катать во рту, как злую водку,

Слова, что тем и хороши,

Что в них – ни фальши, ни апломба,

Лишь сердца сорванная пломба

С неуспокоенной души...

 

Таксидермист

 

Как мы нелепо время убиваем,

Когда с перронов тёмных убываем,

Или с чужими женщинами пьём,

И шкуры дней, растраченных за кружкой,

Пытаемся набить словесной стружкой,

Чтоб хоть отчасти им придать объём.

Могли бы быть пути не так тернисты,

Но все поэты – чуть таксидермисты,

И сохраняясь в формалине фраз,

Мечты и страхи, псы сторожевые,

За ними всюду ходят как живые,

Во тьме мерцая пуговками глаз.

Вот и со мною – всё, что я прищучил.

И самое бесценное из чучел –

Страничек сто кровавой требухи

На самой видной полочке в прихожей

Под переплётом из драконьей кожи

Ночных часов, убитых на стихи.

 

Таёжный кровник 

 

Я был настырен и проворен,

Когда нехитрую уду

Забрасывал в амурском створе

Беспечной рыбе на беду.

Гулял и в Тынде, и в Сучане,

Где тонкогубая заря

В заиндевевшем лунном чане

Варила кашу января.

Ел оленину в Салехарде,

Пил над Надымом звёздный дым,

Где наугад, а где по карте

Судьбы накручивал следы.

Пренебрегал дешёвым флиртом,

Хотя, бывало, и грешил.

Чистейшим медицинским спиртом

Врачуя пролежни души,

Прошёл чухонский край и Кольский,

Искал отдушину в стихах,

Меня учил гитаре Дольский

В холодном питерском ДК.

На скалах Сикачи-Аляна,

По берегам большой воды

Моих ночёвок и стоянок

Поныне теплятся следы…

 

Пусть я давно москвич бессрочный,

Горжусь, что прыть мою кляня,

Весь гнус тайги дальневосточной

Считает кровником меня. 

 

Тобол

 

На Тоболе край соболий, а не купишь воротник.

Заболоченное поле, заколоченный рудник...

Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают,

Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют.

 

Допотопная дрезина. Керосиновый дымок.

На пробое магазина зацелованный замок.

У крыльца в кирзовых чунях три угрюмых варнака –

Два праправнука Кучума и потомок Ермака.

 

Без копеечки в кармане ждут завмага чуть дыша:

Иногда ведь тетя Маня похмеляет без гроша!

Кто рискнёт такую веру развенчать и низвести,

Тот не мерил эту меру и не пробовал нести.

 

Вымыл дождь со дна овражка всю историю к ногам:

Комиссарскую фуражку да колчаковский наган...

А поодаль ржавой цацкой – арестантская баржа,

Что ещё при власти царской не дошла до Иртыша...

 

Ну и хватит о Тоболе и сибирском кураже.

Кто наелся здешней воли, не изменится уже.

Вот и снова стынут реки, осыпается листва

Даже в двадцать первом веке от Христова Рождества.

 

У Тучкова моста

 

Этот город (гранит – вода – и опять гранит),

Как награду, носит северную звезду.

И на чёрный день свечи белых ночей хранит,

Так как видит солнце от силы сто раз в году...

Книгочей, привыкший к выездам и балам,

Старый франт, сумевший гордости вопреки

Научиться жить разрезанным пополам

Беспощадным течением времени и реки.

Холодна Нева и жилиста от дождя –

То с ленцой выгрызает чёрствый кронштадтский бок,

То мосты, как вставные челюсти, разведя,

Хочет Бога уже попробовать на зубок...

А цепные львы по набережным сидят

И следят за тобой с прищуром, мол, кто таков?

Будешь выглядеть как еда – и тебя съедят,

Не оставив на память и эха твоих шагов.

По весне во дворах-колодцах стоит вода,

Голубей на блокадных крышах победный гимн...

Но порой в тёмных окнах такая мелькнёт беда,

Что и крох её не дай Бог городам другим.

 

Ул. Победы, д. 8

 

Картошка с луком, кисель из ревня*,

Стоит над лугом моя деревня,

Кругом природа, как чудо света,

А вот народа, считай, что нету.

 

Был дядя Коля – пропал в Анголе.

Был дядя Ваня – убит в Афгане

А нынче Вовка погиб у Нинки.

Налей-ка водки, у нас поминки.

 

А что мы ждали, бальзам, да мирру,

Раз принуждали кого-то к миру?

Держава станет сильнее, что ли,

Без дяди Вани и дяди Коли?

 

В сарае куры, в телеге кляча,

Мужчины курят, а бабы плачут.

У нас тут вольно, кругом природа,

Но больно мало уже народа.

 

А, впрочем, брат, потому и вольно,

Что мы ещё побеждаем в войнах.

Стакан гранёный накрыт горбушкой…

Пожарь, Матрёна, нам ножки Буша.

 

---

*Кисель из ревня – так называла его моя бабушка,

которая мне его и готовила. Хотя правильнее, пожалуй, из ревеня.  

 

 

Уходя по чумацкому шляху

 

Одесную нахохлился ангел,

Да лукавый ошуюю

Пьёт с тобою за табель о рангах,

Проча славу большую,

Манит ввысь из прокуренной кухни

Через звёздные надолбы.

Сердце филином раненым ухнет:

«Торопиться не надо бы!»

 

Ковылей поседевшие космы

Скрыли во поле камушек,

Где Земля обрывается в Космос –

Не заметишь, как там уже.

Уходя по Чумацкому шляху,

По дороге Батыевой,

Не поддашься ли тёмному страху,

Одолеешь ли ты его…

 

Дотянулся рукою до неба,

А назад – хоть из кожи лезь!

Видишь, в мёртвенном свете Денеба

Чьи-то души скукожились,

Прокутили себя без оглядки

От пелёнок и до кутьи,

И хотели вернуться бы в пятки,

Только пяток уж нетути.

 

И хотя отпевать тебя рано –

Слава Богу, живой ещё! –

Ветер плачет, то голосом врана,

То собакою воющей.

Да и сам ты рвёшь горло руками,

Как рубаху исподнюю –

Не твоими ли черновиками

Топит бес преисподнюю? 

 

Февраль

 

Ни тебе цыганской радуги,
Ни весёлого шмеля –

От Елабуги до Ладоги
Поседевшая земля…
Но не всё стоит на месте. И
Больше веры нет вралю,
Продувной и скользкой бестии,
Пустомеле февралю.

Пусть и звонкая от холода,
Заоконная тоска
Словно молотом отколота
От единого куска,
Но под снежными заносами,
Попирая все права,
Изумрудными занозами
Поднимается трава.

Не грусти, душа-наставница,
Я не в теле, но живой.
Ничего со мной не станется
От метели ножевой.
Промороженная выжженность,
Синий иней на столбах…
Среднерусская возвышенность,
Среднерусская судьба…

 

Хабанера
 

Хмурый вяз узлом завязан сквозняками в парке старом,
Как нахохленные ноты воробьи на проводах,
А под ними на скамейке человек сидит с футляром,
Зажимая пальцем струны на невидимых ладах.

Опустевшая аллея незлопамятного года,
Милосердная погода, позабытая давно –
Здесь когда-то наши мамы танцевали до восхода,
И смотрели наши папы чёрно-белое кино.

Над эстрадою фанерной громыхала хабанера,
Медной музыкой качало фонари над головой,
И по небу проплывала желтоглазая Венера,
Словно тоже танцевала под оркестрик духовой...

А сегодня на площадке грустных листьев кружат пары,
Пляшут призрачные тени в близоруком свете фар...
Музыкант достанет скрипку из потёртого футляра,
И она негромко вскрикнет, не узнав осенний парк.

 

Цзиндэчжэньский фарфор

(из семейного альбома)  

 

В нашей кухне витал восхитительный дух тарталеток,

Свой пленительный мир из восторгов моих возводя.

А за тёмным окном журавлиные клинья под лето

Забивала зима кулаком ледяного дождя.

 

Из каких родников и душевных мелодий тончайших

Ты защитный покров терпеливо сплетала тогда,

Выставляя на стол тонкостенные белые чашки,

Где в напиток богов превращалась простая вода…

 

Цзиндэчжэньский фарфор, преисполненный чайною негой,

Согревал нам сердца и беседы изысканный шёлк.

А за тёмным окном фонари столбенели от снега,

Наблюдая, как он, словно пьяный, то падал, то шёл….

 

Иноземный сервиз – хрупкий символ семейного счастья.

Из него и сейчас пьём ночные фантазии мы.

А за тёмным окном над столицей, разбитой на части,

Громыхает салют добела раскалённой зимы. 

 

Часы

 

Всё по часам – и плачешь, и пророчишь...

Но, временем отмеченный с пелёнок,

Чураешься и ролексов, и прочих

Сосредоточий хитрых шестерёнок.

Они не лечат – бьют и изнуряют.

И точностью, как бесом, одержимы,

Хотя, не время жизни измеряют,

А только степень сжатия пружины.

И ты не споришь с ними, ты боишься –

И без того отпущенное скудно!

Торопишься, витийствуешь и длишься,

Изрубленный судьбою посекундно.

Спешишь сорить словами-семенами –

Наивный, близорукий, узкоплечий,

Пока часы иными временами

И вовсе не лишили дара речи.

 

* * *

 

Посвящается Е. Д.

 

Человек за рамки вышел.

Фотоснимки опустели.

Навсегда поднявшись выше

Опостылевшей постели,

Где ты нынче обитаешь,

Недотыкомка вчерашний?

Под какой стрехой витаешь,

Над какою кружишь пашней?

 

Постигаешь ли вершины,

Проникаешь ли в глубины,

Обживаешь ли крушины

Вслед за стаей голубиной?

Свет не виден за свечами…

Не суди же нас, любезный,

Погрузившихся в печалей

Маракотовые бездны.

 

Нас покуда кормит с блюда

Суета горизонтали.

Нам хватает злого люда

С однотонными зонтами…

А тебе цветной дугою,

Перламутровою дымкой

Хорошо ли над рекою

И любимою Ходынкой!

 

Чудаки

 

Как мартовские чердаки

Всегда у неба под рукою,

Так и ночные чудаки,

Радеющие над строкою.

Старатели пустых пород,

Пророки от словесной гущи,

Они – обманчивый народ! –

То немощны, то всемогущи.

Упрямейшие из ослов,

С пылающими головами

И умирают из-за слов,

И возрождаются словами.

 

 

Шагает слоник по комоду

 

Тихой сапою с неба скатилась звезда.

И, как слоник на пыльном комоде,

Я неспешно шагаю незнамо куда –

Неказист, неуклюж, старомоден.

 

А на том берегу беспробудного сна,

Где не велено петь коростелям,

Уж и баньку помыли, и печь докрасна

Раскалили, и скатерти стелят…

 

Но смирительный ворот последних рубах

Не затянут на горле покорном,

И метели, пока что, скрипят на зубах

Восхитительно-снежным попкорном.

 

Расчехлить бы гитару, да выпить «по сто»

Без натужных речей и прелюдий.

Пусть, как воблу, подвяленной мордой о стол

Жизнь нас бьёт – значит, всё-таки, любит! 

 

Я верю

 

Когда всё неладно, обидно и больно,

Когда незадача ломает и гнёт,

Я верю наивно, что звон колокольный

Развеет дурман и беду отпугнёт.

 

И даже когда пустоты канительной

Уже не хотят отражать зеркала,

Я всё-таки верю, что крестик нательный

Меня сохраняет от лиха и зла.

 

Я знаю – напрасно лукавит дорога,

Петляя у кромки болотной воды…

Мне жёлтые пятки распятого Бога

Сияют как две путеводных звезды. 

 

Я сын страны, которой больше нет

 

Пространству муравьиных куполов,

Зеркал озёрных и кедровых стен,

Коврам зелёным земляных полов

И таинству икон на бересте

Не изменю я даже в страшном сне,

Не откажусь, не отверну лицо.

Я – сын страны, которой больше нет –

Стране грядущей прихожусь отцом.

 

Январский ковчег

 

Салютами побед

Прожжённая в зените,

Намокшая от слёз,

Истёртая на швах,

Подкладка бытия

Своей суровой нитью

Уже не греет мир.

И, значит, дело – швах!

 

На тридевять земель

Медведи впали в спячку.

Пугая снежных баб,

Стучатся на постой –

То чёрная тоска,

То белая горячка,

То вечные огни

Над вечной мерзлотой.

 

Куражится метель

Всё злее и проворней.

И дом наш, как Ковчег

Среди январских льдов,

Где плачет во дворе

С ума сошедший дворник,

Прикованный к зиме

Цепочкою следов. 

 

Ячменное зёрнышко

 

Непонятную силу таят ковыли...
Притяженье каких половецких корней
Вырывает меня из арбатских камней
Постоять на открытой ладони земли?

И таращится полночь вороньим зрачком,
Наблюдая, как я – без царя в голове,
Босиком, по колено в вихрастой траве,
До зари с деревенским хожу дурачком.

И палю самосад, и хлещу самогон,
И стихи в беспредельное небо ору,
А с утра от стыда и похмелья помру,
Упакованный в душный плацкартный вагон.

И огня не попросит уже табачок,
И засохнет в кармане зерно ячменя...
Дурачок, дурачок, ты счастливей меня.
И умнее меня... Но об этом молчок!