Илья
Журбинский

66-ой

Как знаки препинания в диктанте,

Давно пора расставить «нет» и «да».

Уже взошли такие холода,

Что и не снились Алигьери Данте.

И мне была божественная роль

Отведена – но только лишь в массовке,

(Сейчас уже сказали бы – «в тусовке»),

Где на миру не смерть красна, но боль.

И что с того, что видеть невтерпёж?

Не замуж, уж... Вот я и созерцаю.

И зубочистку, как копьё, ломаю.

А смерть что звать? Её не обойдёшь.

Когда же мой закончится диктант,

То за спиной появится сержант.

Silentium

«Мысль изречённая есть ложь»,

Подметил гений.

Мысль изречённая есть дрожь

Ночных сомнений.

С какой окраины души

Она явилась?

С какой глухой гнилой глуши

К душе прибилась?

И снова день, и снова в путь,

И снова слово

Смутить, утешить, обмануть

Всегда готово.

Обману разве ты не рад?

Он – брат надежды.

Но мне милей безмолвный град,

Где жил я прежде.

Там мысли не изречены,

Слова сокрыты,

Не найдены и не нужны,

И все мы квиты.

The Dream

Жить у озера в лесу.

Пить небесную росу. 

Все запреты нарушать.

Терпким воздухом дышать.

Быть никем, и быть собой.

Жизни не искать иной.

* * *

О если б я прямей возник!

(Б. Пастернак)

А. П. Межирову

А наши еврейские корни

питали российские кроны

судьбы необетованной.

Конечно, продукт эпохи,

конечно, народ советский,

но, всё-таки, что-то было,

что сразу же разделяло

не словом и не поступком,

а попросту – по рожденью.

Попробуй с природой слиться –

с берёзой, ольхой, морошкой;

и вроде бы получилось,

взаправду, не понарошку.

Не шило в мешке, но всё же,

рублёвское чтя трибожье,

точил нас не червь сомненья,

но что-то, что было в генах

заложено не столетья,

а много и много раньше.

Природа не терпит фальши,

но терпит попытки слиться

с землёю, где рождены мы.

Но терпит не очень долго.

Казалась родиной Волга,

но память об Иордане

откуда? не знаем сами,

всё явственней проступает.

Суфлёрской не видя будки,

считаем, что без подсказки

мы прожили жизнь. Но Пасха –

их две, и в одной матрёшке

им тесно, и значит лишней

одной из них быть придётся,

и кровь косяки окрасит,

но только не кровь ягнёнка.

И наши еврейские корни

питали российские кроны

судьбы необетованной,

диктуя наши поступки,

диктуя наши уступки,

суля нам новые раны.

Конечно, продукт эпохи,

конечно, народ советский,

но, всё-таки, что-то было,

что сделало Вас евреем –

бесценным русским трофеем –

полезным, но нелюбимым.

Попробуй с природой слиться –

с берёзой, ольхой, морошкой;

и вроде бы получилось,

взаправду, не понарошку.

С природой,

но не с народом.

Природа не терпит фальши,

но терпит попытки слиться

с землёю, где рождены мы.

Но терпит не очень долго.

Сковали морозы Волгу,

а Hudson не замерзает.

И снова земля чужая.

И наши российские корни

питают Нью-Йоркские кроны

судьбы необетованной.

8 января 1995

* * *

Амбар моей памяти

прогрызли серые мыши забвения.

На что мне зерно?

Загостился я в прошлом.

Пора возвращаться, где зеркало нужно разбить,

разметать

            ехидные эти осколки,

всё, что не написано – сжечь,

что написано – сжечь,

и погреться ещё у костра,

пока мыши шуршат.

Апокалипсис

Сначала была Музыка.

Потом пришло Слово

и объявило себя Богом.

И был Бог,

и не было Бога кроме Бога.

Предисловие

                    считалось покушением на приоритет

и каралось.

Многословие

                    считалось намёком на многобожие

и каралось.

Послесловие

                    приравнивалось к метафизике

и тоже не поощрялось,

потому что после Бога

ничему не положено быть.

Но была Музыка

и она окружала Слово,

как белок окружает желток в яйце.

Мышка бежала,

хвостиком махнула,

яичко упало

и...

* * *

Апофеоз и инфернальность,

А между ними в тесноте

Ты, жизнь моя, моя реальность,

Где я не тот и все не те.

Своим ли занимаюсь делом?

Свои ль слова на языке?

Я слово заменил пробелом,

Теперь оно, как кот в мешке.

Я заменил средой субботу –

Исчез бесследно день седьмой.

Ещё не делаю работу,

Уже не праздную душой.

Я заменил на шило мыло –

Сменял верёвку на iPad,

И всё, что не было, то было,

А всё что было, того нет.

Апофеоз и инфернальность.

Потуже затяни ремни. 

Не гениальность, но банальность,

И дни, простуженные дни.

* * *

«Была, не была» –

Это русское «Быть иль не быть».

Сгорело дотла

То, что надо давно позабыть.

Уснуть, видеть сны…

Только небо сереет в окне.

Верхушка сосны

Оказалась в луны западне.

Что в шелесте шин?

Что в размеренном ходе часов?

Стихов властелин,

Злые мысли запри на засов.

Сначала начать

У подножья горы, как Сизиф.

Вздохнуть, помолчать,

Заголовок оформить в курсив.

Весеннее

Течёт за окнами апрель.

Течёт, перетекая в май.

Попробуй, ангела поймай –

Он сразу спрячется в купель.

Мне этот ангел ни к чему –

Я сам судьбы своей творец.

Над головой висит Телец,

Альдебараня полутьму.

Весною можно просто так

Ходить по улицам пустым,

Отечества вдыхая дым –

Известный афродизиак.

Растёт трава, цветёт нарцисс,

Летает тополиный пух

И мысли, сказанные вслух,

Не допускают компромисс.

Ветхозаветная история

Высокоинтеллектуальный,

гетеросексуальный

молодой человек

познакомился с девушкой,

её мамой и дедушкой,

строя Ноев ковчег.

Где всех тварей по паре –

там работа в угаре,

а погоды прогноз

ускоряет работу,

нарушает субботу,

углубляет невроз.

Да и девушка тоже

не стремится на ложе,

Носит бронежилет.

Тащат дедушка с мамой

справку от далай-ламы

и партийный билет.

«Здеся вас не стояло!»

«Я забыл одеяло!»

«Мне вот только спросить!»

Не дошло бы до драки

раз хотят вурдалаки

все билеты скупить.

А погода худшает,

а тревога крепчает,

гром небесный гремит.       

Ну а девушка что же?

На Лилит не похожа,

явно не из элит.

Ну а девушка с мамой

тычут рентгенограммой,

им – плацкартный билет.

Можно дедушку – в общий.

Старый он и не ропщет,

коль завис интернет.

Ночь. Вода наступает

и ковчег отплывает.

Твари парами спят.

Только Хаму не спится.

Только б Хаму не спиться

В платье длинном до пят.

* * *

Вольные звуки в небо стремятся.

В стаи, в слова не хотят собираться.

В строчки не входят, в ритм не влезают,

Не покоряются и ускользают.

Думал – поймал. Но только лишь эхо.

Хруст скорлупы пустого ореха.

Слово прольётся, слово застонет,

Слово в журчащих звуках потонет.

Где вдохновенье терзает поэта,

Там и страдание с ним для дуэта.

Тускло мерцают кристаллы алмаза –

Чудище обло, огромно, чумазо.

* * *

Всё встанет на свои места,

Но ключ к себе не подобрать.

Сто раз я досчитал до ста.

Погасло сонное окно.

Так в мире пусто и темно.

Кому об этом рассказать?

Расчистив на драйвэях снег,

Спит иноземный городок.

Вернулся голубь на ковчег

Уже который раз ни с чем

И под водою Вифлеем

Не виден даже на вершок.

* * *

Говорить без умолку о чём-то,

Взгляд потупив, или отведя.

Изрекать банальные экспромты

Под неторопливый стук дождя,

Не боясь того, что ненароком

Сердце, разделённое внутри,

Кровь гоня по суженным протокам,

Выскочит за серое драпри.

* * *

Владимиру Исааковичу Соловьёву

Гомер, Гоморра, геморрой.

Аллитераты держат строй.

Бей барабан, труби труба –

Поэзия моя груба.

А где изящный ассонанс?

Слегка небрежный дисбаланс?

Где вечно модный декаданс?

Пасьянс, фаянс и реверанс?

Их нет в запасе строевом,

И рифма лезет напролом.

Уже наломаны дрова,

Эрато – вечная вдова

Приносит в дар, застав врасплох,

Не вдохновение, но вздох.

А на окраине души

Шумят тревожно камыши.

Два голоса

Два голоса во мне живут:

Один – для обращенья к Богу,       

Другой, гортанный и убогий, –

Обычной жизни атрибут.

Когда к вершинам возношу

Слова надежды и сомненья,

Я, раб земного притяженья,

Не о прощении прошу.

Звенит мой голос, как река,

Как ветер в поле. Крылья птицы

Поют в полёте, и граница

Земли и неба далека.

Но мужественный голос мой

Мне эхо отдаёт слащавым,

Провинциальным и картавым,

Барьер ломая звуковой.

Дед Мороз

– Почему, Дед Мороз,

У тебя в иголках нос?

– Со Снегурочкой у ёлки

Собирал в мешок иголки.

– Почему, Дед Мороз,

Ты иголки нам принёс?

Ожидали мы подарков:

Телефонов, луна-парков.

– Телефоны, луна-парки

Отобрали пролетарки.

И остались лишь иголки

И депрессия от ёлки.

– Пролетарский Дед Мороз,

Что за чёрт тебя принёс?

Где твои резные сани

И штаны из красной ткани?

– Со штанами дело туго.

Дед Мороз приехал с юга.

Потепление вокруг

Был там север, стал там юг.

Раньше были там олени,

А теперь кусты сирени.

Там живёт девчонка Грета

И теперь всегда там лето.

День шестой

Сестре Еве

Просыпается змей в раю,

А яблок не подвезли.

Что делать, время такое –

И в раю сейчас нелегко.

Плакал змей, истерически всхлипывая –

Задание завалил.

Остались Ева с Адамом

В Эдеме на ПМЖ.

Детство

Лето.

Трава пахнет солнцем и кузнечиками.

Если лечь на спину,

можно увидеть замок, конечно волшебный,

рыцаря на коне

и белый фрегат

                         с золотыми парусами.

А потом –

вскарабкаться на мачту

и плыть,

            открывая неведомые страны,

сражаться с пиратами,

дружить с индейцами

(или наоборот)

и снова плыть

долго-долго,

пока мать обедать не позовёт.

Евронтида

Сан-Марино – пряжка на сапоге Италии.

Монако – пуговица на платье Франции.

Панамский канал – у Панамы на талии.

Всё это – не более, чем аберрации.

На платье давно протёрлась дыра.

На сапоге вместо лака резина.

Панама далеко, а Европа с утра

Приветствует обитателей криками муэдзина.

Колумбы рыщут по колумбариям

В поисках потерянной Евронтиды.

Пары цивилизации токсичней бария.

Атланты требуют признать их кариатидами.

Займите очередь за счастливым билетом:

Счастье каждому здесь и сейчас.

Кто окрестил тебя Старым Светом?

Хлопнули пробки и свет погас.

Были ли это шампанского пробки

Или взорвался кто-то неробкий?

Единорог

По шахматной доске

                                 скакал единорог,

Не попадая в середину клеток.

О, если б хоть один

                               из нас представить мог,

Что он ворвётся в зал,

                                   из-за кустов и веток.

Он, как заправский конь,

                                        запрыгал буквой Гэ,

По вертикалям плыл,

                                 причудливой ладьёю,

А рог его сиял,

                       и в бешеном броске

Сразил он короля

                           атакою двойною.

Потом он убежал,

                             он выпрыгнул в окно,

Напрасно мы его

                          обратно ждали.

Он в памяти застыл

                              причудливым панно. 

А результат игры,

                            увы, не засчитали.

* * *

За окошком вывесили вечер

На верёвку Млечного пути.

Пристегнули звёздами за плечики –

Не пройти.

* * *

И вот настало время «Никогда»...

Вдоль чёрных рек бредут мои стада,

И смуглый раб не прячет дерзкий взгляд.

И мы в пути, который год подряд.

А та,

что воздавала лишь добром,

Лежит под камнем в саване чужом.

Из комнаты

Чернеет ночь за рамами двойными.

Стоит луна среди вороньих гнёзд.

Прикрывшись облаками ледяными,

Как йог, спит небо на иголках звёзд.

Карантин

На удалёнке, в карантине,

Где радуги над головой,

Он во всемирной паутине

Стоит на вахте трудовой.

Вся жизнь – в громадном мониторе.

Там и работа, и семья,

А мудрецы писали в Торе

Про неразрывность бытия.

Зачем цветут кусты сирени?

Зачем сегодня выходной?

Сжимается кусок шагрени.

Долбит ковчег библейский Ной.

Квартирник

Там Оля Чикина поёт,

И сердце сразу молодеет,

И голова анти-седеет.

Ах, не было б других забот,

Как жить в луче её вокала!

* * *

Когда мне исполнилось сорок восемь

я утратил

способность пьянеть:

в другую реалию переходить,

из пустоши –

в рощу цветущей бругмансии,

где ангелов трубы поют так протяжно,

так звонко,

так сладко,

что явственно видится путь,

тот единственный,

призрачный,

ясный,

по эскалатору вверх

с пересадкой в раю –

если очень неспешно,

несуетно,

к месту

подлить ещё грамм 50,

но, конечно, не больше,

чтоб станцию не проскочить;

но, пожалуй, не меньше,

до станции чтобы доехать.

Теперь потерял драгоценную эту способность –

хоть пей, хоть не пей,

слева, справа – всё та же реальность,

и лишь над собой посмеяться

ещё один повод.

* * *

Михаилу Кацу

Когда мужчине 45,

Он знает всё, что нужно знать.

И что не нужно знает.

Но это он скрывает.

* * *

Когда над тундрой разгоралась

Кроваво-красная заря,

То солнце низкое казалось

Пустой насмешкой ноября.

Мороз, заснеженные дали,

Олени, сопки, вертолёт...

Шаланды, полные кефали,

Сюда никто не приведёт. 

Не мастерил здесь Ной ковчега,

И не слагал Гомер стихов,

Но для

             обозначенья снега

У эскимоса сорок слов.

А ты живёшь в своей столице,

Малевич на стене висит,

Дымится на тарелке шницель,

И время голову кружит.

* * *

Когда я гол был, как сокол,

Запутав Ариадны нить,

Я находил такой глагол,

Что заново хотелось жить.

И вот теперь, на склоне лет,

Ищу того глагола след.

* * *

Коммунизм – соблазн для черни,

Вот и строим коммунизм.

Все барьеры эфемерны,

Если в сердце оптимизм.

«Мы за братство и единство:

Кто не с нами – против нас».

Радикальные меньшинства

Возбуждают алчность масс.

Брат от брата отвернётся,

А, скорее, от отца.

Общим равенством взорвётся

Искушение лжеца.

От рассвета до заката,

От Сиэтла до Антил

Призрак бродит, как когда-то

По Европе он бродил.

Марксизм и  свобода

Песчинка на весах может определить

жизнь одной особи и смерть другой...

(Чарльз Дарвин. О происхождении видов.)

Песчинка на весах – сухой комочек грязи,

Решит мою судьбу на годы и века.

Быть может, стану я виконтом или князем,

А может стану я матросом и зэка.

А если, черт возьми, какой-нибудь сирокко

Песчинку повернёт и скинет мягко вниз,

То стану я тогда по воле злого рока

Властителем умов и капитаном крыс.

Представить страшно мне, но тот комочек грязи,

Пылинка на ветру, песчинка на весах – 

И я уже не я, а кролик сероглазый,

И ждёт меня удав и, видно, дело швах.

Такая, брат, судьба. Не застревай у входа.

Хотишь иль не хотишь, но как сказал марксист:

Необходимость, блин, она и есть свобода,

Осознанная, блин, она, как в жопе глист.

* * *

Мир из-под шляпы кажется круглым,

А из-под кепки продолговатым,

Из-под тюрбана кажется смуглым,

Из-под пилотки – придурковатым.

Если столкнутся шляпа с тюрбаном,

Кепка с шинелью, кипа с Кораном,

Молот с айпадом, серп и Феррари,

Прячься под лавку, гуманитарий.

Мир созерцаний, мир вдохновений,

В нём, как в матрёшке, сто поколений.

Сто поколений, двести надежд.

Сотня героев, тыщи невежд.

Пламя пылает или закаты?

Дети шумят или это солдаты?

Бьёт барабан или это баран

Новых ворот производит таран?

Мне из-под шляпы круглой не видно,

Но всё равно за державу обидно.

* * *

Моя бабушка – Ханина Перла,

в замужестве – Перла Журбински,

по преданью была из хазар.

Я не знаю откуда

через столько веков

это всё ещё было известно.

Может хан – в той фамилии,

также, возможно, что Хана.

Кто теперь разберёт,

и насколько сейчас это важно?

Я не знал моих бабушек, дедушек.

Сёстры, что были

много старше –

их тоже не знали.

Не вышло.

Моя бабушка – Ханина Перла

в году девятьсот тридцать пятом

мужа похоронила

(в честь его я был назван)

и с сыном-подростком осталась.

Сын подрос.

Кишинёв был румынским,

а стал вдруг советским.

Ненадолго.

Всё было тогда ненадолго.

41-ый, июнь.

Отступает с пехотою сын.

Кто успел –

на восток тот ушёл.

А она не ушла,

не смогла –

не хотела без сына.

И осталась одна –

ненадолго.

А потом – не одна,

а с другими евреями в гетто.

Что она из хазар,

то не важным совсем оказалось,

и не знает никто,

где лежит.

Ностальгия

Сливаются в тумане силуэты,

Швыряет ветер листья на дорогу –

Неспешное вступленье к эпилогу,

Где ждут давно известные ответы.

И думать незачем.

Унылая потеха

Трилиственным шуршать и триединым,

Таким знакомым

И таким чужбинным –

Прислушаться

И не услышать эха.

Одиссей

О, как сладко поют сирены:

«Свобода! Равенство! Братство!»

К мачте меня корабельной

Верёвкой надёжною плотно

Вы привяжите,

Чтоб был я совсем неподвижен;

Иначе стану доблестным я комиссаром,

С сердцем горячим, головою холодной –

И чистыми этими,

                            ласковыми руками

Перестреляю

                      всех!

Памяти Николая Гумилёва

Смешались

                     колчаны и копья

                                                  в упругой строфе,

Расселины скал,

                             вой шакалов,

                                                  фрегаты флотилий,

И ветер в траве,

                           и щербатые стены Бастилий,

И вечный огонь,

                            и невечный,

                                                 и туз в рукаве.

Он спит и не спит.

                                Предрассветной волной наплывают

Тепло пирамид,

                           ассирийский подвешенный сад.

А солнце сияет,

                              и молния в небе сверкает,

То звуки там-тама,

                                     то грома свинцовый раскат.

Он дверь приоткрыл

                                   в это странное неопространство,

Проник в этот мир

                                штормовых ярко-красных ночей,

Где кружатся карты

                                  загадочного пасьянса,

Где хлопанье крыл

                                и носатые маски врачей.

январь 2020 г.

Письмо из Нью-Йорка

Получил письмо от коллеги я:

Осуждает белые привилегии.

Приложил я к земле ухо белое –

Не бежит ли рать одурелая?

Не бегут ли антифы опричники

Непослушным ставить горчичники?

Не бегут ли BLM добры молодцы

Из нечёрных вытряхивать золотце?

Объяснили мне люди добрые,

Что предки у меня были недобрые,

Что владели рабами немерено

Угнетали их, суки, намеренно.

Говорю им: – «Вы меня с кем-то спутали.

Не достоин я вашей удали.

Мои предки жили в Белоруссии,

В Бессарабии, ну и в Пруссии.

Мои предки были рабами,

Что в Египте трудились веками

Так, что жилы, вздуваясь, зудели –

Ну какой я рабовладелец?»

«Ах ты, супремасистская морда,

Помесь лошади и Резерфорда!» –

Отвечают мне люди добрые

И недобро так смотрят в рёбра мне.

«Мы вас всех приведём в сознание.

Мы дадим вам новое знание.

Про глобальное потепление

Объяснит спецподразделение».

Ох, не шутят те люди добрые,

Все их действия сверху одобрены.

На колени недаром вставали же,

У кого капиталов залежи.

О, всемирная демократия!

Джорджа Сороса бравая братия:

Си цзиньпины, обамы, безосы!

Глобус вертится, только без оси.

Юность

Свист бешено летящих санок,

зелёных абрикосов вкус

и запах материнских рук

уже не помню.

Мерцанью звёзд и бабочек полёту

уже не удивляюсь.

Отчего же

томится безголосая душа?