* * *
В немоте даже дом не дом.
В безмолвии город - не город.
Весна происходит с трудом.
Без труда – только снег за ворот.
Но уже наступают слова,
рвутся в бой, обгоняя друг друга.
Неуступчивые существа
бойко заполоняют округу.
И становится городом дом,
вырастая вокруг человека
(он беспомощно мал, ведом
и растерян). Такая опека
человеку нужна позарез.
Он смущён, он напуган изрядно.
Он привык обходиться без
всяких слов, но белеет тетрадный
разворот, обещая помочь,
обещая защиту, и скоро
наступает весенняя ночь.
Человек подчиняет слово.
Вот бы друга
Вот бы друга такого, чтоб звонить поздней ночью,
А он рад тебе там, правда рад.
Чтобы просто ему говорить среди прочего,
Чем спокойствие дня твоего опорочено,
Почему ты сегодня весьма озабочена,
И зачем за окном снегопад.
Говорить, что стихи получаются постными,
Что тебе неуютно под белыми звёздами,
Что все люди вокруг стали многоголосными,
Что боишься ходить ты под птичьими гнёздами,
Что, похоже, вы стали противными взрослыми,
И квартира твоя – это ад.
Вот бы друга такого, чтоб внимательно слушал,
А потом продолжал: «Будь добра.
Ты же знаешь, и я основательно трушу,
Но давай мне сюда свою хрупкую душу,
Я её сберегу до утра».
Звучу
Послушай меня. Я пустой человек.
Не спеши возражать. Постарайся услышать.
Голос мой – это звон оцинкованной крыши
Под атакой дождя. Он из тех фонотек,
Где хранятся шумы пустотелых предметов,
Когда в них попадает имеющий вес
Посторонний предмет. Голос мой – это где-то
Заплутавшее эхо, словарный регресс.
Я пустой человек и звучу, только если
В меня, словно в гулкий объёмный сосуд,
Льются чистые звуки и новые песни.
Послушай меня ещё пару минут...
* * *
Брат мой просил принести сигареты,
Значит пора в путь.
Люди на улицах полураздеты,
Ветер забыл дуть.
Брата пристанище солнцем согрето,
Ярок любой цвет.
Писк возле уха – тоньше фальцета,
Будто в иглу вдет.
Встанешь как вкопанная, подсчитаешь –
Сорок должно быть.
Твёрдую землю перекопаешь,
Чтоб не росла сныть.
Несправедлива несостыковка
Наших с тобой дат.
Пачку откроешь, прикуришь неловко:
«Это тебе, брат».
Тени печальны, продолговаты,
Слезоточив свет.
Если ты старше старшего брата,
Его у тебя нет.
* * *
Девушка на проходной Бехтеревки
возбуждённо шепчет охраннику:
«Помогите. Я, стоя под душем,
осознала, что все мы – жители
огромного круглого кладбища,
носящегося где-то в космосе.
Я не могу справиться с этим знанием.
Не могу оставаться среди покойников.
Проводите меня к лучшему доктору,
ему точно всё это известно.
Уверена, он тоже напуган,
но у него есть таблетки от страха,
и он может справиться с этим знанием.
Проводите меня к лучшему доктору.
Он обязан сейчас же принять меня,
пока я тоже не стала покойницей,
пока чувствую, как это жутко –
лететь на огромном кладбище
в ужасающе тёмном космосе,
не умея забыть это знание,
пока я ещё живая и юная».
Охранник вглядывается в девушку
с внимательностью пограничника.
«Уходите, вам здесь не помогут.
Доктор принял таблетку от страха,
он теперь принимает покойников
за живых и не видит разницы.
Неужели это то, что вы ищете?»
Девушка выходит на улицу,
механически переставляет ноги,
часто дышит, садится в троллейбус,
дома долго сидит на кровати.
Я её обнимаю, дрожащую,
и шепчу: «Ничего, всё наладится.
Мы научимся жить в этой смертности».
Мой век
Пока морозен колкий воздух, пока не дарит небо снег,
Идёт размеренно и просто по берегу реки мой век.
Идёт, ни на кого не глядя, идёт, ни на кого не злясь,
Шагами пишет, как в тетради, и за поля выходит вязь.
Идёт, куда не ходят люди, идёт, куда не пустят их,
Туда, где никого не будет, где ветер беспокойно тих.
Его следы то невесомы, то будто налиты свинцом,
Он словно вышедший из комы старик с испуганным лицом.
Vindula Erota
До света жадны окна кабинета,
Они ещё припоминают лето,
Но стол листвой завален документной,
Желты коллеги после отпусков,
Молочна белизна воротничков,
Обед всё ближе, а тепло всё дальше,
И за версту услышишь секретарши
Высокомерный цокот каблуков.
В окне умытом липа золотая
Листками машет и почти взлетает.
На каждой ветке – бабочкина стая,
Но ветви остаются при своём.
Сентябрь шелестит календарём,
И я как липовая Vindula erota,
Трепещущая, ждущая полёта,
Пронзённая игольным остриём.
Мой бывший милый друг
Плыви, мой бывший милый друг,
по городам и весям
любой какой-нибудь Литвы,
по сути – всё одно.
Я вижу ясно твой недуг,
он мне не интересен.
Ты лещ, гниющий с головы,
плыви, ложись на дно.
Забудь Байкал и Тургояк,
их воды не для гнили.
А вот меня не забывай,
потом поговорим –
когда решишь, что ты судак
и жить не можешь в иле,
с хвостом поджатым приплывай
в чистейший третий Рим.
Ловушка-22
Мне не стать осведомлённей ни на грамм,
Даже если весь освою Телеграм,
Даже если ленту вещего ВК
Размотаю до последнего витка.
Если двадцать-тридцать-сорок (к чёрту счёт!)
Я поймаю разных радиочастот,
Если душу выну поисковику –
Не узнаю много больше, чем могу.
А могу я только ждать и причитать,
Проминать свою кровать, марать тетрадь
И лететь бескрылой бабочкой впотьмах
В обрастающий подробностями страх.
* * *
Сегодня запах преющей листвы
кружит по улицам,
и некогда любимый вид Невы
карикатурится.
Когда мне можно будет уходить
из дома вечером,
под утро возвращаться и скулить,
грехом помеченной?
Не тороплюсь, но даже у кастрюль
тускнеет олово.
Вчера была надежда, был июль,
и было здорово.
Конфета со сгущённым молоком
растает, скорчится.
Скажи, дружище гугл-точка-ком,
когда всё кончится?
Своим
В преддверии фантомного рассвета
Не оскудей, дающего рука.
Невыносимо-мирные ракеты,
Не покидайте тел ОТРК.
Оставь рассудок, всяк сюда входящий,
Но не оставь надежды на весну.
Родной мой, милый, русскоговорящий,
Я никогда тебя не прокляну.
Облик человечий
В знойный час, когда асфальт уже дымится,
Мне прохожие мерещатся больными.
Я гляжу в их обмякающие лица –
Лица видятся слепыми и немыми.
Жар асфальта поднимается всё выше
И дрожит в автомобильном перегуде,
Но пока ещё меня способны слышать
Эти тающие призрачные люди.
Я стараюсь говорить как можно громче,
Отмечая неминуемость прохлады –
Так мне кажется. Но с губ слетает «Отче
наш... », и выздоравливают взгляды.
«Да святится... » – вот в осмысленные лица –
«Да приидет» – возвращается дар речи –
«...будет воля...» – и сознание струится,
Воскрешая ясный облик человечий.
Сеятель
Исполнись, чувство истое, во мне.
Мы вместе побредём по целине
И будем сеять золотое слово.
Меня не станет – помоги ему расти,
Бороться, чтобы силу обрести.
Пусть не найдётся в принявшей горсти
Ни колоса, ни голоса гнилого.
Умру, но стану соль и стану дождь.
Есть дело, чтобы гаденькая ложь
Не прорастала между колосками.
Есть дело – слово вырастить, сберечь,
Ни засуху, ни плесень не навлечь,
Не погубить доподлинную речь,
Позволив обмануться сорняками.
* * *
Я полгода искала слова, находила не те.
В руки брать не хотелось, прилаживать к мёртвой гортани
Сочетания звуков, воспитанные в темноте.
Дрянь на дряни.
Я искала слова, наугад по сусекам скребла.
По чужим, ясен пень. Ну откуда сусеки в квартире?
И чужие слова притворялись моими сперва.
Ум коптили.
Это очень легко – истерически вторить «Умри!»,
Косяками проклятия слать в запрещённые сети.
Я теперь не ищу, но ращу своё слово внутри.
О победе.
© Инна Теплова, 2009-2023.
© 45-я параллель, 2023.