Иосиф
Бродский

20 сонетов к Марии Стюарт

I 
  
Мари, шотландцы все-таки скоты. 
В каком колене клетчатого клана 
предвиделось, что двинешься с экрана 
и оживишь, как статуя, сады? 
И Люксембургский, в частности? Сюды 
забрел я как-то после ресторана 
взглянуть глазами старого барана 
на новые ворота и пруды. 
Где встретил Вас. И в силу этой 
     встречи, 
и так как «все былое ожило 
в отжившем сердце», в старое жерло 
вложив заряд классической картечи, 
я трачу, что осталось в русской речи 
на Ваш анфас и матовые плечи. 
  
II 
  
В конце большой войны не на живот, 
когда что было, жарили без сала, 
Мари, я видел мальчиком, как Сара 
Леандр шла топ-топ на эшафот. 
Меч палача, как ты бы не сказала, 
приравнивает к полу небосвод 
(см. светило, вставшее из вод). 
Мы вышли все на свет из кинозала, 
но нечто нас в час сумерек зовет 
назад, в «Спартак», в чьей плюшевой 
     утробе 
приятнее, чем вечером в Европе. 
Там снимки звёзд, там главная – брюнет, 
там две картины, очередь на обе. 
И лишнего билета нет. 
  
III 
  
Земной свой путь пройдя до середины, 
я, заявившись в Люксембургский сад, 
смотрю на затвердевшие седины 
мыслителей, письменников; и взад- 
вперед гуляют дамы, господины, 
жандарм синеет в зелени, усат, 
фонтан мурлычит, дети голосят, 
и обратиться не к кому с «иди на». 
И ты, Мари, не покладая рук, 
стоишь в гирлянде каменных подруг – 
французских королев во время оно – 
безмолвно, с воробьем на голове. 
Сад выглядит, как помесь Пантеона 
со знаменитой «Завтрак на траве». 
  
IV 
  
Красавица, которую я позже 
любил сильней, чем Босуэла – ты, 
с тобой имела общие черты 
(шепчу автоматически «о, Боже», 
их вспоминая) внешние. Мы тоже 
счастливой не составили четы. 
Она ушла куда-то в макинтоше. 
Во избежанье роковой черты, 
я пересек другую – горизонта, 
чье лезвие, Мари, острей ножа. 
Над этой вещью голову держа, 
не кислорода ради, но азота, 
бурлящего в раздувшемся зобу, 
гортань... того... благодарит судьбу. 
  
V 
  
Число твоих любовников, Мари, 
превысило собою цифру три, 
четыре, десять, двадцать, двадцать 
     пять. 
Нет для короны большего урона, 
чем с кем-нибудь случайно переспать. 
(Вот почему обречена корона; 
республика же может устоять, 
как некая античная колонна). 
И с этой точки зренья ни на пядь 
не сдвинете шотландского барона. 
Твоим шотландцам было не понять, 
чем койка отличается от трона. 
В своем столетьи белая ворона, 
для современников была ты блядь. 
  
VI 
  
Я вас любил. Любовь еще (возможно, 
что просто боль) сверлит мои мозги, 
Все разлетелось к черту, на куски. 
Я застрелиться пробовал, но сложно 
с оружием. И далее, виски: 
в который вдарить? Портила не дрожь, но 
задумчивость. Черт! все не по-людски! 
Я Вас любил так сильно, безнадежно, 
как дай Вам бог другими – но не даст! 
Он, будучи на многое горазд, 
не сотворит – по Пармениду – дважды 
сей жар в груди, ширококостный хруст, 
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды 
коснуться – «бюст» зачеркиваю – уст! 
  
VII 
  
Париж не изменился. Плас де Вож 
по-прежнему, скажу тебе, квадратна. 
Река не потекла еще обратно. 
Бульвар Распай по-прежнему пригож. 
Из нового – концерты за бесплатно 
и башня, чтоб почувствовать – ты вошь. 
Есть многие, с кем свидеться приятно, 
но первым прокричавши «как живёшь?» 
  
В Париже, ночью, в ресторане... Шик 
подобной фразы – праздник носоглотки. 
И входит айне кляйне нахт мужик, 
внося мордоворот в косоворотке. 
Кафе. Бульвар. Подруга на плече. 
Луна, что твой генсек в параличе. 
  
VIII 
  
На склоне лет, в стране за океаном 
(открытой, как я думаю, при Вас), 
деля помятый свой иконостас 
меж печкой и продавленным диваном, 
я думаю, сведи удача нас, 
понадобились вряд ли бы слова нам: 
ты просто бы звала меня Иваном, 
и я бы отвечал тебе «Alas». 
Шотландия нам стлала бы матрас. 
Я б гордым показал тебя славянам. 
В порт Глазго, караван за караваном, 
пошли бы лапти, пряники, атлас. 
Мы встретили бы вместе смертный час. 
Топор бы оказался деревянным. 
  
IX 
  
Равнина. Трубы. Входят двое. Лязг 
сражения. «Ты кто такой?» – «А сам ты?» 
«Я кто такой?» – «Да, ты». – «Мы 
     протестанты». 
«А мы – католики». – «Ах, вот как!» 
     Хряск! 
Потом везде валяются останки. 
Шум нескончаемых вороньих дрязг. 
Потом – зима, узорчатые санки, 
примерка шали: «Где это – Дамаск?» 
«Там, где самец-павлин прекрасней 
     самки». 
«Но даже там он не проходит в дамки» 
(за шашками – передохнув от ласк). 
Ночь в небольшом по-голливудски замке. 
  
Опять равнина. Полночь. Входят двое. 
И все сливается в их волчьем вое. 
  
X 
  
Осенний вечер. Якобы с Каменой. 
Увы, не поднимающей чела. 
Не в первый раз. В такие вечера 
всё в радость, даже хор 
     краснознаменный. 
Сегодня, превращаясь во вчера, 
себя не утруждает переменой 
пера, бумаги, жижицы пельменной, 
изделия хромого бочара 
из Гамбурга. К подержанным вещам, 
имеющим царапины и пятна, 
у времени чуть больше, вероятно, 
доверия, чем к свежим овощам. 
Смерть, скрипнув дверью, станет на 
     паркете 
в посадском, молью траченом жакете. 
  
XI 
  
Лязг ножниц, ощущение озноба. 
Рок, жадный до каракуля с овцы, 
что брачные, что царские венцы 
снимает с нас. И головы особо. 
Прощай, юнцы, их гордые отцы, 
разводы, клятвы верности до гроба. 
Мозг чувствует, как башня небоскреба, 
в которой не общаются жильцы. 
Так пьянствуют в Сиаме близнецы, 
где пьет один, забуревают – оба. 
Никто не прокричал тебе «Атас!» 
И ты не знала «я одна, а вас...», 
глуша латынью потолок и Бога, 
увы, Мари, как выговорить «много». 
  
XII 
  
Что делает Историю? – Тела. 
Искусство? – Обезглавленное тело. 
Взять Шиллера: Истории влетело 
от Шиллера. Мари, ты не ждала, 
что немец, закусивши удила, 
поднимет старое, по сути, дело: 
ему-то вообще какое дело, 
кому дала ты или не дала? 
  
Но, может, как любая немчура, 
наш Фридрих сам страшился топора. 
А во-вторых, скажу тебе, на свете 
ничем (вообрази это), опричь 
Искусства, твои стати не постичь. 
Историю отдай Елизавете. 
  
XIII 
  
Баран трясёт кудряшками (они же 
– руно), вдыхая запахи травы. 
Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже. 
В тот день их речи были таковы: 
«Ей отрубили голову. Увы». 
«Представьте, как рассердятся в 
     Париже». 
«Французы? Из-за чьей-то головы? 
Вот если бы ей тяпнули пониже...» 
«Так не мужик ведь. Вышла в неглиже». 
«Ну, это, как хотите, не основа...» 
«Бесстыдство! Как просвечивала жэ!» 
«Что ж, платья, может, не было иного». 
«Да, русским лучше; взять хоть Иванова: 
звучит как баба в каждом падеже». 
  
XIV 
  
Любовь сильней разлуки, но разлука 
длинней любви. Чем статнее гранит, 
тем явственней отсутствие ланит 
и прочего. Плюс запаха и звука. 
Пусть ног тебе не вскидывать в зенит: 
на то и камень (это ли не мука?), 
но то, что страсть, как Шива шестирука, 
бессильна – юбку, он не извинит. 
  
Не от того, что столько утекло 
воды и крови (если б голубая!), 
но от тоски расстегиваться врозь 
воздвиг бы я не камень, но стекло, 
Мари, как воплощение гудбая 
и взгляда, проникающего сквозь. 
  
XV 
  
Не то тебя, скажу тебе, сгубило, 
Мари, что женихи твои в бою 
поднять не звали плотников стропила; 
не «ты» и «вы», смешавшиеся в «ю»; 
не чьи-то симпатичные чернила; 
не то, что – за печатями семью – 
Елизавета Англию любила 
сильней, чем ты Шотландию свою 
(замечу в скобках, так оно и было); 
не песня та, что пела соловью 
испанскому ты в камере уныло. 
Они тебе заделали свинью 
за то, чему не видели конца 
в те времена: за красоту лица. 
  
XVI 
  
Тьма скрадывает, сказано, углы. 
Квадрат, возможно, делается шаром, 
и, на ночь глядя залитым пожаром, 
багровый лес незримому курлы 
беззвучно внемлет порами коры; 
лай сеттера, встревоженного шалым 
сухим листом, возносится к стожарам, 
смотрящим на озимые бугры. 
  
Немногое, чем блазнилась слеза, 
сумело уцелеть от перехода 
в сень перегноя. Вечному перу 
из всех вещей, бросавшихся в глаза, 
осталось следовать за временами года, 
петь на голос «Унылую Пору». 
  
XVII 
  
То, что исторгло изумленный крик 
из аглицкого рта, что к мату 
склоняет падкий на помаду 
мой собственный, что отвернуть на миг 
Филиппа от портрета лик 
заставило и снарядить Армаду, 
то было – не могу тираду 
закончить – в общем, твой парик, 
упавший с головы упавшей 
(дурная бесконечность), он, 
твой суть единственный поклон, 
пускай не вызвал рукопашной 
меж зрителей, но был таков, 
что поднял на ноги врагов. 
  
XVIII 
  
Для рта, проговорившего «прощай» 
тебе, а не кому-нибудь, не всё ли 
одно, какое хлебово без соли 
разжевывать впоследствии. Ты, чай, 
привычная к не-доремифасоли. 
А если что не так – не осерчай: 
язык, что крыса, копошится в соре, 
выискивает что-то невзначай. 
  
Прости меня, прелестный истукан. 
Да, у разлуки все-таки не дура 
губа (хоть часто кажется – дыра): 
меж нами – вечность, также – океан. 
Причем, буквально. Русская цензура. 
Могли бы обойтись без топора. 
  
XIX 
  
Мари, теперь в Шотландии есть шерсть 
(все выглядит как новое из чистки). 
Жизнь бег свой останавливает в шесть, 
на солнечном не сказываясь диске. 
В озёрах – и по-прежнему им несть 
числа – явились монстры (василиски). 
И скоро будет собственная нефть, 
шотландская, в бутылках из-под виски. 
Шотландия, как видишь, обошлась. 
И Англия, мне думается, тоже. 
И ты в саду французском непохожа 
на ту, с ума сводившую вчерась. 
И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их, 
но непохожие на вас обеих. 
  
XX 
  
Пером простым – неправда, что мятежным! 
я пел про встречу в некоем саду 
с той, кто меня в сорок восьмом году 
с экрана обучала чувствам нежным. 
Предоставляю вашему суду: 
a) был ли он учеником прилежным, 
b) новую для русского среду, 
c) слабость к окончаниям падежным. 
  
В Непале есть столица Катманду. 
  
Случайное, являясь неизбежным, 
приносит пользу всякому труду. 
  
Ведя ту жизнь, которую веду, 
я благодарен бывшим белоснежным 
листам бумаги, свернутым в дуду. 
  
          1974