Иосиф
Бродский

Бюст Тиберия

Приветствую тебя две тыщи лет 
спустя. Ты тоже был женат на бляди. 
У нас немало общего. К тому ж 
вокруг – твой город. Гвалт, автомобили, 
шпана со шприцами в сырых подъездах, 
развалины. Я, заурядный странник, 
приветствую твой пыльный бюст 
в безлюдной галерее. Ах, Тиберий, 
тебе здесь нет и тридцати. В лице 
уверенность скорей в послушных мышцах, 
чем в будущем их суммы. Голова, 
отрубленная скульптором при жизни, 
есть, в сущности, пророчество о власти. 
Все то, что ниже подбородка, – Рим: 
провинции, откупщики, когорты 
плюс сонмы чмокающих твой шершавый 
младенцев – наслаждение в ключе 
волчицы, потчующей крошку Рема 
и Ромула. (Те самые уста! 
глаголющие сладко и бессвязно 
в подкладке тоги.) В результате – бюст 
как символ независимости мозга 
от жизни тела. Собственного и 
имперского. Пиши ты свой портрет, 
он состоял бы из сплошных извилин. 
  
Тебе здесь нет и тридцати. Ничто 
в тебе не останавливает взгляда. 
Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд 
готов на чем-либо остановиться: 
ни на каком-либо лице, ни на 
классическом пейзаже. Ах, Тиберий! 
Какая разница, что там бубнят 
Светоний и Тацит, ища причины 
твоей жестокости! Причин на свете нет, 
есть только следствия. И люди жертвы 
     следствий. 
Особенно в тех подземельях, где 
все признаются – даром, что признанья 
под пыткой, как и исповеди в детстве, 
однообразны. Лучшая судьба – 
быть непричастным к истине. Понеже 
она не возвышает. Никого. 
Тем паче цезарей. По крайней мере, 
ты выглядишь способным захлебнуться 
скорее в собственной купальне, чем 
великой мыслью. Вообще – не есть ли 
жестокость только ускоренье общей 
судьбы вещей? свободного паденья 
простого тела в вакууме? В нем 
всегда оказываешься в момент паденья. 
  
Январь. Нагроможденье облаков 
над зимним городом, как лишний мрамор. 
Бегущий от действительности Тибр. 
Фонтаны, бьющие туда, откуда 
никто не смотрит – ни сквозь пальцы, ни 
прищурившись. Другое время! 
И за уши не удержать уже 
взбесившегося волка. Ах, Тиберий! 
Кто мы такие, чтоб судить тебя? 
Ты был чудовищем, но равнодушным 
чудовищем. Но именно чудовищ – 
отнюдь не жертв – природа создает 
по своему подобию. Гораздо 
отраднее – уж если выбирать – 
быть уничтоженным исчадьем ада, 
чем неврастеником. В неполных тридцать, 
с лицом из камня – каменным лицом, 
рассчитанным на два тысячелетья, 
ты выглядишь естественной машиной 
уничтожения, а вовсе не 
рабом страстей, проводником идеи 
и прочая. И защищать тебя 
от вымысла – как защищать деревья 
от листьев с ихним комплексом 
     бессвязно, 
но внятно ропщущего большинства. 
  
В безлюдной галерее. В тусклый полдень. 
Окно, замызганное зимним светом. 
Шум улицы. На качество пространства 
никак не реагирующий бюст... 
Не может быть, что ты меня не слышишь! 
Я тоже опрометью бежал всего 
со мной случившегося и превратился в 
     остров 
с развалинами, с цаплями. И я 
чеканил профиль свой посредством лампы. 
Вручную. Что до сказанного мной, 
мной сказанное никому не нужно – 
и не впоследствии, но уже сейчас. 
Но если это тоже ускоренье 
истории? успешная, увы 
попытка следствия опередить причину? 
Плюс, тоже в полном вакууме – что 
не гарантирует большого всплеска. 
Раскаяться? Переверстать судьбу? 
Зайти с другой, как говориться, карты? 
Но стоит ли? Радиоактивный дождь 
польет не хуже нас, чем твой историк. 
Кто явится нас проклинать? Звезда? 
Луна? Осатаневший от бессчетных 
мутаций, с рыхлым туловищем, вечный 
термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас 
на нечто твердое, и он, должно быть, 
слегка опешит и прервет буренье. 
  
«Бюст, – скажет он на языке развалин 
и сокращающихся мышц, – бюст, бюст». 
  
          1981 
  
* Датировано по переводу в TU.