Иосиф
Бродский

Мужчина, засыпающий один...

Мужчина, засыпающий один, 
ведет себя как женщина. А стол 
ведет себя при этом как мужчина. 
Лишь Муза нарушает карантин 
и как бы устанавливает пол 
присутствующих. В этом и причина 
ее визитов в поздние часы 
на снежные Суворовские дачи 
в районе приполярной полосы. 
Но это лишь призыв к самоотдаче. 
  
2 
  
Умеющий любить, умеет ждать 
и призракам он воли не дает. 
Он рано по утрам встает. 
Он мог бы и попозже встать, 
но это не по правилам. Встает 
он с петухами. Призрак задает 
от петуха, конечно, деру. Дать 
его легко от петуха. И ждать 
он начинает. Корму задает 
кобыле. Отправляется достать 
воды, чтобы телятам дать. 
Дрова курочит. И, конечно, ждет. 
Он мог бы и попозже встать. 
Но это ему призрак не дает 
разлеживаться. И петух дает 
приказ ему от сна восстать. 
Он из колодца воду достает. 
Кто напоит, не захоти он встать. 
И призрак исчезает. Но под стать 
ему день ожиданья настает. 
Он ждет, поскольку он умеет ждать. 
Вернее, потому что он встает. 
Так, видимо, приказывая встать, 
знать о себе любовь ему дает. 
Он ждет не потому, что должен встать 
чтоб ждать, а потому, что он дает 
любить всему, что в нем встает, 
когда уж невозможно ждать. 
  
3 
  
Мужчина, засыпающий один, 
умеет ждать. Да что и говорить. 
Он пятерней исследует колтуны. 
С летучей мышью, словно Аладдин, 
бредет в гумно он, чтоб зерно закрыть. 
Витийствует с пипеткою фортуны 
из-за какой-то капли битый час. 
Да мало ли занятий. Отродясь 
не знал он скуки. В детстве иногда 
подсчитывал он птичек на заборе. 
Теперь он (о не бойся, не года) – 
теперь шаги считает, пальцы рук, 
монетки в рукавице, а вокруг 
снежок кружится, склонный к Терпсихоре. 
  
Вот так он ждет. Вот так он терпит. А? 
Не слышу: кто-то слабо возражает? 
Нет, Муз он отродясь не обижает. 
Он просто шутит. Шутки не беда. 
На шутки тоже требуется время. 
Пока состришь, пока произнесешь, 
пока дойдет. Да и в самой системе, 
в системе звука часики найдешь. 
Они беззвучны. Тем-то и хорош 
звук речи для него. Лишь ветра вой 
барьер одолевает звуковой. 
Умеющий любить, он, бросив кнут, 
умеет ждать, когда глаза моргнут, 
и говорить на языке минут. 
  
Вот так он говорит со сквозняком. 
Умеющий любить на циферблат 
с теченьем дней не только языком 
становится похож, но, в аккурат 
как под стеклом, глаза под козырьком. 
По сути дела взгляд его живой 
отверстие пружины часовой. 
Заря рывком из грязноватых туч 
к его глазам вытаскивает ключ. 
И мозг, сжимаясь, гонит по лицу 
гримасу боли – впрямь по образцу 
секундной стрелки. Судя по глазам, 
себя он останавливает сам, 
старея не по дням, а по часам. 
  
4 
  
Влюбленность, ты похожа на пожар. 
А ревность – на не знающего где 
горит и равнодушного к воде 
брандмейстера. И он, как Абеляр, 
карабкается, собственно, в огонь. 
Отважно не щадя своих погон, 
в дыму и, так сказать, без озарений. 
Но эта вертикальность устремлений, 
о ревность, говорю тебе, увы, 
сродни – и продолжение – любви, 
когда вот так же, не щадя погон, 
и с тем же равнодушием к судьбе 
забрасываешь лютню на балкон, 
чтоб Мурзиком взобраться по трубе. 
  
Высокие деревья высоки 
без посторонней помощи. Деревья 
не станут с ним и сравнивать свой рост. 
Зима, конечно, серебрит виски, 
морозный кислород бушует в плевре, 
скворешни отбиваются от звезд, 
а он – от мыслей. Шевелится сук, 
который оседлал он. Тот же звук 
– скрипучий – издают ворота. 
И застывает он вполоборота 
к своей деревне, остальную часть 
себя вверяет темноте и снегу, 
невидимому лесу, бегу 
дороги, предает во власть 
Пространства. Обретают десны 
способность переплюнуть сосны. 
Ты, ревность, только выше этажом. 
А пламя рвется за пределы крыши. 
И это – нежность. И гораздо выше. 
Ей только небо служит рубежом. 
А выше страсть, что смотрит с высоты 
бескрайней, на пылающее зданье. 
Оно уже со временем на ты. 
А выше только боль и ожиданье. 
И дни – внизу, и ночи, и звезда. 
Все смешано. И, видно, навсегда. 
Под временем... Так мастер этикета, 
умея ждать, он (бес его язви) 
венчает иерархию любви 
блестящей пирамидою Брегета. 
  
Поет в хлеву по-зимнему петух. 
И он сжимает веки все плотнее. 
Когда-нибудь ему изменит слух 
иль просто Дух окажется сильнее. 
Он не услышит кукареку, нет, 
и милый призрак не уйдет. Рассвет 
наступит. Но на этот раз 
он не захочет просыпаться. Глаз 
не станет протирать. Вдвоем навеки, 
они уж будут далеки от мест, 
где вьется снег и замерзают реки. 
  
          1965