Иосиф
Бродский

На смерть Т.С. Элиота

I 
  
Он умер в январе, в начале года. 
Под фонарём стоял мороз у входа. 
Не успевала показать природа 
ему своих красот кордебалет. 
От снега стёкла становились уже. 
Под фонарём стоял глашатай стужи. 
На перекрёстках замерзали лужи. 
И дверь он запер на цепочку лет. 
  
Наследство дней не упрекнёт в 
     банкротстве 
семейство Муз. При всём своём 
     сиротстве, 
поэзия основана на сходстве 
бегущих вдаль однообразных дней. 
Плеснув в зрачке и растворившись в 
     лимфе, 
она сродни лишь эолийской нимфе, 
как друг Нарцисс. Но в календарной 
     рифме 
она другим наверняка видней. 
  
Без злых гримас, без помышленья злого, 
из всех щедрот Большого Каталога 
смерть выбирает не красоты слога, 
а неизменно самого певца. 
Ей не нужны поля и перелески, 
моря во всём великолепном блеске; 
она щедра, на небольшом отрезке 
себе позволив накоплять сердца. 
  
На пустырях уже пылали ёлки, 
и выметались за порог осколки, 
и водворялись ангелы на полке. 
Католик, он дожил до Рождества. 
Но, словно море в шумный час прилива, 
за волнолом плеснувши, справедливо 
назад вбирает волны, торопливо 
от своего ушёл он торжества. 
  
Уже не Бог, а только Время, Время 
зовёт его. И молодое племя 
огромных волн его движенья бремя 
на самый край цветущей бахромы 
легко возносит и, простившись, бьётся 
о край земли, в избытке сил смеётся. 
И январём его залив вдаётся 
в ту сушу дней, где остаёмся мы. 
  
II 
  
Читающие в лицах, маги, где вы? 
Сюда! И поддержите ореол: 
две скорбные фигуры смотрят в пол. 
Они поют. Как схожи их напевы! 
Две девы – и нельзя сказать, что девы. 
Не страсть, а боль определяет пол. 
Одна похожа на Адама впол- 
оборота, но причёска – Евы. 
  
Склоняя лица сонные свои, 
Америка, где он родился, и – 
и Англия, где умер он, унылы, 
стоят по сторонам его могилы. 
И туч плывут по небу корабли. 
  
Но каждая могила – край земли. 
  
III 
  
Аполлон, сними венок, 
положи его у ног 
Элиота, как предел 
для бессмертья в мире тел. 
  
Шум шагов и лиры звук 
будет помнить лес вокруг. 
Будет памяти служить 
только то, что будет жить. 
  
Будет помнить лес и дол. 
Будет помнить сам Эол. 
Будет помнить каждый злак, 
как хотел Гораций Флакк. 
  
Томас Стернз, не бойся коз. 
Безопасен сенокос. 
Память, если не гранит, 
одуванчик сохранит. 
  
Так любовь уходит прочь, 
навсегда, в чужую ночь, 
прерывая крик, слова, 
став незримой, хоть жива. 
  
Ты ушёл к другим, но мы 
называем царством тьмы 
этот край, который скрыт. 
Это ревность так велит. 
  
Будет помнить лес и луг. 
Будет помнить всё вокруг. 
Словно тело – мир не пуст! – 
помнит ласку рук и уст.