Иосиф Коган

Иосиф Коган

Все стихи Иосифа Когана

Дон Жуан


Ах, знал бы Тирсо де Молина, 
что его пошленькая пьеса 
про легендарного повесу –
безнравственного господина, 
аристократа дон Хуана,
любимца короля дон Педро –
окажется таким шедевром
и вдохновеньем для романа 
чуть ли не всякого поэта. 
Короче, верьте иль не верьте, 
но итальянец Джилиберти 
когда-то написал про это... 
Про Дон Жуанское коварство, 
любовь, интриги и дуэли...
Про страсть! Ну, а на самом деле –
лямур тужур, то есть про ****ство. 

Мадам, месье, моя манера 
подчас доводит до конфуза! 
Припомним лучше мы француза –
пройдоху, бабника Мольера. 
Не будем осуждать поэта. 
Ведь согласитесь: муза музой, 
а всё ж когда бы не французы, 
мы не узнали бы минета. 

Лорд Байрон, прочитавши книжку, 
воскликнул, как это не странно, 
что весь роман про Дон Жуана, 
вполне английская интрижка. 
Ну, и в конце сей заварушки, 
как говорится, на закуску, 
переписал роман на русский 
поэт всея Руси А. Пушкин. 

Спросить бы что ли Джилиберти, 
иль де Молина, для примера. 
А нет – так Байрона, Мольера: 
«Ну от чего ж так вышло, черти, 
что мужики у вас в Европах 
одни сплошные Дон Жуаны. 
И женщины все Донны Анны. 
При талиях, ногах и попах!»

Ну а у нас такое дело: 
ни Донны Анны, ни Лауры, –
дают «за так», сплошные дуры 
почти любому Лепорелло. 
И всё ж порою, вот умора:
под утро, в чьей-нибудь постели 
нам слышится на самом деле 
глухая поступь Командора.

 

Завтра была весна

 

...А он ему по морде – хрясть! –
Сапог под рёбра.
– Не любишь, сука, нашу власть?! 
Что скажешь, контра? 
Ну, тот, конечно, рожей в снег...
Вокруг кровища, –
старлей не слабый человек... 
А кулачища! 
Как две кувалды, чтоб я сдох, –
согнёт подкову! 
Ну и очкарик враз усох...
А взводный снова...
Видать, нашла хмельная блажь –
стал красным рожей. 
Гляжу, и вправду входит в раж...
Я, значит, тоже 
прикладом саданул под бок,
для вида – в ухо. 
Да и к бараку поволок 
вдвоём с Петрухой. 
Он до рассвета не дожил. 
Зарыли позже...
Помянем что ли?... Хоть и жид, 
а жалко всё же...

 

 

Маски. В. Высоцкому

 

...Как доброго лица не прозевать,

Как честных угадать наверняка мне? -

Все научились маски надевать,

Чтоб не разбить свое лицо о камни...

 

...Поэты ходят пятками по лезвию ножа,

и режут в кровь свои босые души...

В. Высоцкий

 

Мы надеваем маски по утрам,

Играем «Жизнь» – спектакль одноактный.

Сплошь состоящий из банальных драм,

Или комедий, переигранных стократно.

 

Король, Любовник, Клоун, Чародей

Под масками ничуть не различимы.

Играем мы в порядочных людей

И верим, верим что не палачи мы...

 

Но был один. Он маску не носил,

Был уязвим и грешен, но беспечно

Без маски жил, без маски пел и пил,

Любил и ненавидел бесконечно...

 

Он, узнавал по трепету ресниц,

Тех, кто ни слов ни рифмы не нарушил,

Срывая маски беспощадно с лиц,

Он обнажал израненные души...

 

И режиссёр, (а есть ли режиссёр

У этой старой бесконечной пьесы?)

Ему спокойно вынес приговор.

Как видно, не совпали интересы.

 

Ну что же, продолжайте маскарад,

Вставайте в круг, пляшите до упора!

Играем «Жизнь» – спектакль в один акт, –

Плевать, что стало меньше на актёра...

 

Но может быть наступит этот час,

Когда мы все, спокойно без опаски

На сцену выйдем, как в последний раз,

И сбросим с лиц беспомощные маски!

 

Мои подворотни

 

Прошло пятнадцать лет послевоенных:
Отплаканных, отпитых, отставных
В стране, едва забывшей о сиренах,
Ночных бомбёжках, обысках ночных.
О холоде конвойного рассвета,
Глазах соседей хмурых и чужих...
И очертаньях вильнюсского гетто
Среди старинных улиц городских...
Давно не приходили похоронки,
«Культ личности» развенчан и забыт.
А я ору, закутанный в пелёнки,
Как водится: отчаянно, навзрыд.
В таком далёком пятьдесят девятом,
В котором довелось родиться мне,
Уже вовсю  работал «мирный» атом
В отдельно взятой Лениным стране.
А на полях  сажалась кукуруза,
В ООН генсек туфлею бил об стол.
Зато в Париже сборная Союза
Играла в удивительный футбол.
Я не застал колонны пленных немцев.
Но в играх «немцем» был, обычно, «враг».
Я видел непонятных возвращенцев
Из странных мест с названием «ГУЛАГ».
А в день Победы, нацепив медали,
Смешно и страшно дёргая кадык,
Пил «горькую» сапожник дядя Валя,
«Десятку» отсидевший фронтовик.
Я рос на улице, и с местною шпаною
Мы дрались беспощадно «двор на двор».
Алели флаги гордо  над страною,
Где «вместо сердца пламенный мотор».
И в нашей жизни, как в водовороте
Вертелись мы, стремясь не потонуть...
Мы выходили в мир из подворотен
Ещё не повзрослевшие ничуть...
................................................................
В стране сменился лик безумной власти,
Когда в кремлёвских стенах проросло
Важнее прежнего, тучнее и бровастей,
Широкозадое, солидное мурло...
Вывешивались новые портреты
Под шёпот: «лишь бы не было войны», –
Мы признавали лишь  авторитеты
Среди своей отъявленной шпаны.
Соседу Даньке привозили жвачки, –
На этот буржуазный раритет
Мы  тратили  последние заначки
Из денег, что давались «на обед»...
А после школы или днём субботним,
«Вдохнув» горячих маминых котлет,
Мы возвращались в наши подворотни
Волчатами послевоенных лет...
.....................................................
В ЦК решались важные вопросы,
Шли битвы на полях родной страны, –
С достоинством курили папиросы
В соседнем парке наши пацаны.
Натырив мелочь у отца в карманах,
Не испытав ничуть душевных мук,
В компании таких же хулиганов
Я «резался» в «трясучку» или «цук»*.
Давя в себе по капле человека,
Перeмножал я годы  на нули,
Но  выбила меня  библиотека
Из жуткой, нo привычной колеи.
В СССР  менялись пятилетки,
Мотала новый срок  моя страна,
А я, дурея от Никольской Светки,
Читал ночами «Яму» Куприна...
.........................................
Над Бродским шёл процесс тупой и скотский,**
Печатались статьи  «на злобу дня».
Но захрипел в динамиках Высоцкий
И наизнанку вывернул меня...
Терзал я струны плохонькой гитары
И голос, подражая, надрывал
Про Магадан, про корабли, про нары
И «про того, который не стрелял».
И папин фронтовой товарищ Яша,
Помеченный осколком на войне
Просил меня: Ну сбацай, Ося, «нашу»
«...По чьей вине, по чьей вине... по чьей вине?..»

_____
* Игры на на деньги. «Трясучка» – монетки клались на одну ладонь, и накрывались другой. После этого монеты нужно было трясти, пока тебя не остановят. Партнёр должен быть угадать орёл или решка. «Цук» – складывались монетки на асфальте, и по очереди бросалась «битка» – металлическая лепёшка. Кто попадал, имел право стучать «биткой» по монетам. Если ему удавалось их перевернуть, то монеты им забирались.

** В данном случае существует несоответствие во времени. Иосифа Бродского судили в 1963 и 1965 годах, и я не мог этого знать и понимать. Но именно оттого, что я об этом узнал и осознал в более старшем возрасте, я решил, что ничего страшного, если я немножечко «поиграюсь» с датами. Не судите строго.

 


Поэтическая викторина

Ночь

 

...Ты уходила губы прикусив, 
насвистывая матерный мотив, 
не нарушая прочные устои...
Из слов одно не осознав простое...
Или нарочно, плотно придавив 
остатки безупречной полуфальши...
Иль полуправды... (Да куда уж дальше?) 
ни капли никого не огорчив...

А на столе пузатился коньяк. 
А за столом туманился мудак, 
наигрывая что-то на гитаре, 
мечтая надавать себе по харе...
«По харе» именно, a и'наче никак 
не обозначить сумрачную маску, 
где желваки в безудержную пляску 
пустились, скулы отбивая в такт...

В авто беззлобно заворчал мотор, 
как видно предлагая разговор 
на всю эту неблизкую дорогу...
Кабина согревалась понемногу. 
И зеленел послушный светофор 
на каждом одиноком перекрёстке...
Луна казалась грубой и громоздкой, 
как будто пялилась в тебя в упор...

А он стоял, уткнувшись лбом в окно...
Там по двору нелепо и смешно 
носился радостно английский сеттер, 
вдыхая в лёгкие морозный ветер 
и выдыхая пар... Псу всё равно, 
что завтра снова нужно на работу, 
что удаляются огни «Тойоты» 
и превращаются в размытое пятно...

 

Отцу

 

Май сорокового года.
Заключённых ровный строй. 
Все они «враги народа»,
Все под «пятьдесят восьмой»

По протоптанной дороге,
Уходящей в никуда,
Кто-то с мыслями о Боге,
Кто-то красный от стыда,

Этот зол, тот – безразличен, –
Под конвоем молча шли.
Круг желаний ограничен:
От похлёбки до петли.

Пыль, жара, босые ноги,
Пальцы стёрты до крови.
Кто-то с мыслями о Боге,
Кто-то чувства придавив.

По щебёнке цвета охры – 
(Трёхлинейки, вещмешки),
Матерясь плетутся «ВОХРы» 
Сатанея от мошки...

Арестантские колонны...
Из забав – одна махра.
Сколько там ещё до зоны?
Километра полтора...

Солнца свежие ожоги 
На побритой голове.
Меньше мыслится о Боге,
А всё больше о жратве...

Пожалеть и тех, и этих...
Даже думать не моги.
Два «зека» двадцатилетних, –
Тоже Родины враги...

– Вот уж, сука, нынче парит,
А воды у них в обрез.
– Хватит ныть, послушай, паря,
Может ломанёмся в лес?

Я бросаюсь «куму» в ноги,
Опрокину эту тварь.
Тут как раз овраг пологий...
Не забудь забрать «винтарь».

Ну чего, браток, усвоил?
Пуля, срок – одна херня. 
И рванули к лесу двое
Нагло, среди бела дня.
...........................
Ветераны в нашем парке.
Май. Оркестр духовой...
И опять ужасно жарко,
Как тогда, перед войной.

Прошептал один чуть слышно,
Наливая до краёв:
– Помнишь, Коля? 
– Помню, Миша.
– Будь здоров.
– Всегда здоров.

На скамейке в парке двое...
Два стаканчика в руках.
Два солдата, два героя,
Две звезды на пиджаках.

Седина – белее снега...
Непонятный разговор...
– Ну чего – за день Побега?
– За него. Давай, майор.

 

Песня Гитары

 

Я куплет допою...
Хоть немного ещё постою
На краю...

В. Высоцкий

 

Меня вырезал опытный мастер
Из чистейших древесных пород.
В касте «струнных» – изысканной касте,
Мы гитары – древнейший народ.

И повсюду, в Европе ли, здесь ли...
В подворотнях, в богатых домах
От Сантаны до Элвиса Пресли, –
Все носили меня на руках.

Только он взял меня, как хозяин,
Сжав мне горло – изнеженный гриф,
Непонятен и неузнаваем, –
Он запел незнакомый мотив.

Мои струны – железные нервы
Ощетинились сталью ножа, –
Он не первый, конечно, не первый!
Отчего же они так дрожат?!

Словно воск, я в руках его таю,
И звеню каждым нервом своим.
Я сегодня ему подыграю
И спою, и спою вместе с ним.

Его пальцы смыкаются твёрдо
Вкруг моих неподатливых струн.
На ладах он сплетает аккорды,
Как узоры магических рун.

На ладони покоится гриф мой...
Я Ему доверяю вполне.
Не солжёт он ни нотой, ни рифмой,
Остаётся лишь слушаться мне.

Он играет, кленовая дека
Резонирует, рвётся из рук!
Извлечён из меня человеком
Самый чистый, немыслимый звук.

Ему мало! Он требует! Мало!
Только гриф на порожке немел...
Вот шестая струна застонала, –
И у струн существует предел.

Всё закончено, песня допета.
Я краснею под тканью чехла.
Я сорвалась, – все слышали это,
Но ему всю себя отдала!

Не жалейте меня, это плата
За минутную слабость мою.
Не жалейте меня, я была там
На краю на краю, на краю...

 

Пёс

 

Я ничего у жизни не прошу...

И не хочу просить, помилуй Боже...

Того, что было, не стыжусь, всего дороже

мне то, что не было... и всё-таки спешу...

Мне нужно дописать, мне нужно малость...

чтобы тебя не мучила усталость,

чтобы горел камин, а рядом пёс 

лежал, уткнувшись мордой в лапы...

О чём он думает? Однако не дорос 

до мыслей я его, и дабы

не потревожить его умный храп, 

я удаляюсь в кухню, ибо слаб

я духом нынче... то есть трезв, 

а что вы думали: я буду вечно резв?

И совершать какие-то поступки, 

не опьянив при этом мозг? Минутку, –

а где же всё-таки припрятанный бурбон? 

Ах, вот ты где, я бью тебе поклон

и наливаю ровно на два инча. 

(Мы в инчах ориентируемся нынче).

Да, пёс? Пришёл... а как же? Тут как тут. 

И правильно. Какой без пса уют?

Обратно в кресло, плед,  стакан с бурбоном. 

А пёс косится взглядом полусонным, –

велит погладить за ухом... А то! 

Разбаловал... не зверь, а чёрт те что.

Сейчас бы хорошо перо, тетради...

И кликнуть девку: «Нюша, Бога ради,

свечу мне, милая, немедля принеси! 

И прикажи шаманского... Мерси».

Нейдёт... Оно и так понятно – пьян поэт. 

Придётся самому... Включаю свет

и шаркаю за стареньким ноутбуком...

Пёс недовольно заворочал ухом.

Зевнул натужно «тоже мне поэт!» 

Пёс знает... Приближается рассвет...

 

Рваное...

 

Она вошла в пустой вагон, –
за ней, вздохнув, закрылись двери.
И настроение по мере
того, как исчезал перрон,
менялось к лучшему... И вот 
вдали погас тяжёлый город.
А может погрузился в морок?
Неважно, всё равно не ждёт
eё никто, ничто...В окне
мелькали редкие деревья...
Как он сказал? «Прости, поверь, я...»
Одна в вагоне... В тишине
отчётливый и мерный стук
колёс по рельсам... «тики-таки».
В окне бродячие собаки...
И эта тишина вокруг
неё так давит, просто нет
возможности вздохнуть всей грудью,
под стать вагонному безлюдью
её душа пуста... Лишь след
рубцов на ней и боль от слов
недавних на ночном перроне.
Сказал: «Никто тебя не гонит».
Не гонит... Видимо таков
её удел... «не гонит»... Ночь
сгустилась за стеклом вагона.
«Тик-так» колёса на полтона
фальшивят... Тики-таки... Прочь!

 

 

Сосна. Маме

 

Наглеет пьяная весна, –
Поди ж ты, семьдесят восьмая.
И, ни черта не понимая,
В окошке скалится сосна.
 
А что сосне? Ей невдомёк,
Что «семьсятвосем» жутко много.
Торчат колючки....недотрога.
Здесь мама...
– Заходи, сынок...
 
– Устал?

– Да нет, нормально, ма.
– Опять курил? Бросал бы всё же
(Сосна-паскуда строит рожи)
Иль это я схожу с ума?
 
– Как папа? Я принёс конфет.
Ему. Коробка с леденцами...
(Всплеснула за окном ветвями)
Да не курю я! Правда нет...
 
Заснула... Я хочу, чтоб сны...
Хорошие... Что ж так тревожно?
В окошко входит осторожно
Тень безалаберной сосны...

 

Старый Фонарь

 

...Ночь, улица, фонарь, аптека...

А. Блок

 

Мне давно не эмигрантово, – прочно вбиты якоря...
Безмятежно и талантливо в середине сентября
разноцветит осень улицы...У окна монастыря
пожилой фонарь сутулится, и ему «до фонаря»
эта желтизна кленовая, сплошь укутавшая сад, –
Снова осень бестолковая брызжет краской невпопад.
Или это он несноснее стал с годами? Может быть...
Только отчего-то осенью очень хочется грустить.
А грустить-то, в общем, не о чем. И работа – красота!
Никогда не слыл он неучем, – да наука-то проста:
знай свети, куда положено, от заката до утра.
Надоест порою, – всё же он служит со времён Петра.
Служба та – куда уж слаще, но всё обширней и сильней
разъедает кожу ржавчиной. Впрочем дело и не в ней...
Просто вон на той скамеечке, что виднеется вдали,
Александр свет Сергеевич стих мурлычет Натали.
У пруда, весной согретого, делит райский уголок
вместе с Сашенькой Бекетовой Александр Львович Блок.
Через три десятилетия в Богом огранённый век
эти строчки, как наследие пробормочет Человек...
Свет струится зло и матово в ночь, сквозь пелену дождя, –
преклонённая Ахматова пред ничтожеством вождя...
Ну, а он светил безропотно, как другие фонари...
Правда, тускло, словно шёпотом: «Потерпите», – говорил.
И терпели, чтоб не ссучиться, чтоб не перейти черты.
Пережили, как получится, и блокаду, и «Кресты».
Что-то пили, что-то строили, что-то крали втихаря.
Да своё, чужое горе ли убаюкивали зря...
Только память смятой горсточкой замерещится опять:
экипаж, цилиндр, тросточка...
Ну, да ладно... утро... спать...

 

Ты погляди ему в глаза

 

Ты погляди ему в глаза, – там тысячи смертей...
Он и сегодня скажет «за» спокойно, без затей.
Ему и нынче по плечу, ссылаясь на закон,
скормить полсотни палачу таких же как и он.

Таким же точно, под ребро легко вогнать сапог.
Чтобы оскалился хитро его усатый бог...
Ты погляди ему в глаза, – там холод вековой.
Тулупы, кашель и кирза... Бараки и конвой...

Там под охраной валят лес. Там кровь на снег плюют.
Там лучшая из поэтесс примерила петлю...
Там в бессловесных городах железный рыщет зверь.
Там по спине животный страх ползёт при стуке в дверь.

Ты погляди ему в глаза. Не задувай свечу.
Он и сегодня скажет «за» любому палачу...

 

Улыбнулась еврейке арaбка

 

Улыбнулась еврейке арaбка
В переполненной жизнью толпе.
Из-под черного ситца, украдкой.
И застыла, оторопев,
Моего народа девчонка,
Взгляд арабки перехватив,
Взгляд не женщины, а ребёнка,
Лет не более двадцати.
На мгновенье в глазах мусульманки
заструился поток доброты.
Две судьбы, два лица, два подранка,
Две истории, две правоты,
Две религии, две молитвы,
«Сохрани нас и успокой».
Многолетние страшные битвы
Растворились в улыбке простой.
На стоянке у водного парка,
Подавив мимолетный испуг,
Улыбнулась еще раз арабка
И спокойно рванула чеку.

 

Хижина, которую построил Джо

 

Там, где-то на задворках океана,
у небольшой разлапистой скалы
есть хижина...В которой без обмана
ворчат скрипучие дубовые полы...
В ней пуганые бурями окошки
следят за бесноватою волной.
Там всё живёт как будто понарошку,
однажды нарисованное мной
во сне... Ещё невнятные картинки –
кусочки от мозаичной мечты.
Они сплелись подобно паутинке...
Но необыкновенной красоты.
В той хижине вдоль стен роднятся книги...
(не за стеклом, – им нечего скрывать)
различных стран, историй и религий...
Я научился всех их понимать...
А вот и бар. А как же мне без бара?
В два пальца виски... Два кусочка льда.
И говорящая гаванская сигара.
– Как это – говорящая?
– Ах,  да:
Не объяснил... Забывчивы поэты...
Ну погодите, дайте прикурить...
Курить возможно только сигареты, –
с сигарами же нужно говорить...
Они капризны, словно те актриски, 
что выбирают нас, как будто роль, –
они вполне сговорчивы под виски:
чуть обмакнул – она твоя, изволь...
А может почитать ей? Скажем, Фроста?
Нет, без сомнений, Фроста... Там в стихах,
в коллекции волшебной «North of Boston»
про стену*, что мы строим второпях
меж нами, полу-бывшими друзьями,
на охладевшей сцене бытия.
Ещё свербит, конечно, но с годами
однажды умудрюсь забыть и я...
Чёрт, снова ветер... заворчала псина...
Проверить лодку, ставни затворить...
зажечь свечу, сесть в кресло у камина
и говорить... и говорить... и говорить...
_____

* «Mending Wall», Роберт Фрост

 

Я Вас купил, недорого...

 

Я Вас купил, недорого, за трёшку.
У океана, где кончается Бродвей.
Вы чем-то мне напоминали кошку
Быть может, кожей бархатной своей...
 
Вы были непорочным идеалом
Среди своих поношенных подруг,
Каких, увы, встречается немало, –
Достаточно лишь поглядеть вокруг.
 
Мы в этом мире вечные скитальцы!
Я Вас искал, но находил других...
Я это понял, когда Ваши пальцы
Сомкнулись бережно и нежно на моих.
 
И в этот миг, поверьте мне. Поверьте!
Читая зависть у мужчин в глазах,
Я был готов носить до самой смерти
Вас, как пушинку на своих руках.
 
Прошли года. Я слёзы лью украдкой.
Всё кончено. Безжалостный финал.
Остался я навек с одной перчаткой,
Другую, где-то, дурень, потерял...

 

Я жду её

 

Я знаю, что она ко мне придёт.
Она придёт – я это точно знаю...
Я даже сам порой не замечаю,
как жду её. А дел невпроворот!
Неясных и ненужных... Вороньё
клюёт... Душа стремится в петлю. 
Пора...Так отчего ж я медлю? 
Всё потому, что жду. Я жду её...
Я жду её, как школьник, как пацан.
Как в первый раз безусый Казанова
стелил постель смешно и бестолково 
на старенький измученный диван...
И ждал, что вот сейчас, она придёт! 
Влетит ко мне сумбурная, смешная
и промурлычет: «Знаю, что грешна я», 
и невзначай с ума меня сведёт.
Стою и наблюдаю из окна 
как взбалмошна, податлива, развратна
она идёт кo мне в  начале марта...
       Ну здравствуй, моя девочка, Весна!