Сергей Сутулов-Катеринич
Опыты переживания
Читая «Избранное»* Ирины Аргутиной, всё больше задумываешься, что сплав «лирики» и «физики» внутри одной личности – вещь благодатная, богатая и дающая весомые творческие плоды. Точнее, в случае с Аргутиной – это симбиоз лирики и химии, поскольку она по образованию именно химик.
«Улетают стрижи, не прощаются и не тоскуют, как слова, от которых уже ничего не щемит. От сегодняшней щедрости сводит дыханье и скулы. Солнце в небе. Хлеб-соль на столе. Все давно прощены».
Если эти стихи и вправду «опыты переживания», то у них есть чему поучиться — и в поэтическом, и в человеческом плане. Потому что переживают они так, как свойственно настоящей поэзии и истинному гуманизму: со стоицизмом, затаённой надеждой и — непременно — тихой благодарностью человека, «осенённого болью и дальше живущего».
---
Константин Рубинский
Ирина Аргутина
(Фото автора)
я загадала жизнь...
1.
И мёд не слаще июля. И в рот, корзинку минуя, клубнику несёт рука. Замедленный ход событий дрожит паутинной нитью, сплетающей облака.
Не мучает душу лето закрученностью сюжета в кольцо часовых пружин… А в ночь Ивана Купалы звезда на землю упала, и я загадала жизнь…
2.
Ходит чёрный цыган, как точёный сандал, по пестрящему звёздами лугу – то ли ищет коня, то ль себя потерял, то ли просто смущает округу.
А в траве над рекой бродит женщина-конь, загорелым бедром и лодыжкой раздвигая траву, над которой плывут облака с грозовою одышкой.
Разделила верста половинки холста, и тому никогда не случиться, чтоб цыганский зрачок заскакал, как сверчок, по бедру золотой кобылицы…
3.
Когда земля, вздохнув цветущей грудью, распустит часовые пояса, июльский зной становится безлюдьем, и слышно, как впивается коса в зелёный луг меж озером и небом, размеченный фигурками овец.
На запад, в засыпающую небыль уходит золочёный жеребец. Смолкает разговорчивая птица, и ночь ныряет в озеро с холма, так женственна, что этого стыдится и кутается в травы и туман.
2000Победа
Он не узнал родных пенатов –
Апрель, вернувшийся с войны: скороговорка автоматов – в сорочьем стрёкоте. В больных деревьях, рвущихся под танки, – фантом железного ежа. Зимы печальные останки, ещё не убраны, лежат.
Он бредил: это мир, не так ли? – сердито растирал висок…
Летели дождевые капли, гудел в стволах тяжёлый сок.
Он шёл и думал: «Я вернулся», – и слушал, как гудят стволы. След неразвеянной золы за ним по улицам тянулся, дрожа приспущенной струной его несмолкнувшей досады…
И шёл по следу Май с рассадой цветов, покончивших с войной.
2001
Возвращение к цикадам
Дым отечества там,
где север. Рыжий запах смолы и серы, он плывёт на восток и юг от геенны металлургии (по законам драматургии самый верный – заклятый – друг) –
над цитатой (но без кавычек), осенившей фасад парадный: мол, теперь и у нас (теперь площадь Павших так архаична, площадь падших так заурядна, и так далее, и т.п.),
задевает немного, краем, уголок на границе с раем (белым стражником до небес там Курчатов широколобый, пополам разломивший глобус, охраняет закат и лес),
затихает в садах, рассеян меж корявых уральских яблонь и клубящихся облаков. Дым отечества там, где север. Я уеду на запад, ладно? Ненадолго. Недалеко.
В те края, где в июле грозы рассыпают цветы и звёзды по холму с золотой травой, где Сунукуль, сонный младенец, обнимает легко, по-детски, пару плюшевых островов.
Окунусь в дремотные воды, перепутаю дни и даты, день и вечер, когда в траве музицируют с неохотой разленившиеся цикады бестолковых родных кровей,
и замру в немоте восторга на неделю. Сюда с востока не дотянется серный вкус. Но без горьких дымов и камня мало горя наверняка мне. И поэтому я вернусь
к площадным перебранкам улиц, к заключённым в гранит цитатам вдоль урочища Челяби́… …Я вернулась. Мы все вернулись к отмеряющим дни цикадам – поминутно, как ни люби.
2003
* * *
Простуда. Жар. Простреленный Суматрой висок. Сахара в горле. За окном – прожжённый лист и пепельница марта, и день – за два, и ветер – заодно с ветвями, обращёнными на север, – то дышит юг в преддверье перемен, то наст лежит собакою на сене – и шею давит кожаный ремень простуды. Жар. Гогены на Суматре, Сафари по Сахаре. На Урал опять ложится снег – и всё насмарку, как насморк у сражённых наповал простудой, неуверенностью, зовом иных миров в тепло иных широт. Как сладко бредить об иных сезонах – и каково не ждать иных щедрот!
И только слёзы очумелой крыши, готовой съехать коркой ледяной, стучат, стучат – и только сердце слышит неровный пульс под белой пеленой…
2008
У озера
Сунукулю Большому и Малому
1.
Здесь, где сосны кудрявы, берёзы простоволосы, паства небесная бродит, бела и тучна, близость озёр сплетена пуповиной ручья, тайноголосо рыбы выпрыгивают из воды – глотнуть неба, птицы выныривают из небес – поймать рыбу. В шёлковой сини сонно и прихотливо плавает нега. Сердце, отягощённое каменной солью, здесь погружают в заводь, к рыбам и птицам: соль растворится, чтоб не слезами умыться – чистой росою.
2.
Чтоб не слезами умыться – чистой росою, лучше родиться в июле, в воскресный день, чтоб целовало первые пять недель лето босое, чтобы язык повторял щебетанье птиц, чтобы в тени ветвей колыбель качали, заговором на дождь осушив печали мокрых ресниц. Это язычество, принятое на раз, папоротник на Ивана Купалу, это ребячество с цветом яростно алым… Так родилась.
3.
С цветом, яростно алым, – так родилась. Так и тянуло к цветам и огню без меры, к рыбам и птицам, внедрившим в синие сферы медленный вальс. Грех крыловидных лопаток, исправленный в детстве доброй заботой и физкультурой лечебной, чем-то сродни галилееву отреченью («Всё-таки вертится! Как же ей не вертеться!») Всё-таки тянет подъёмная сила – если и не поднимет бремя костей и плоти, значит, к небесной пастве примкнут в полёте вольные песни.
4.
Значит, примкнут в полёте вольные песни к птицам и рыбам, летающим вольным стилем. Два самолёта небо перекрестили флагом Андреевским. Это не страшно: здесь не падают с воем ни самолёты, ни чёрные рыбы смерти. Всё же, случается, дымное солнце светит – предгрозовое. И прорывает сноп золотых колосьев серое рубище, так раскрывая тайну грозных высот – и последним лучом слетает в тайноголосье.
5.
В тайноголосье можно душой проснуться от летаргии горечи и борьбы: так бы очнуться! с небом, с озером бы соприкоснуться! Несоприкосновение – лишь момент то ли инерции, то ли пустой попытки. …Шар в небесах скромно висит на нитке: да или нет? Да или нет, – в равновесье воды озерной, где дружелюбие рыб и кувшинок нежных не оставляют больше ни безутешной, ни беспризорной.
6.
Ни безутешна, ни беспризорна в этом тихом раю, невесомая рыба, птица, только двенадцать дней: испить, насладиться солнечным светом, где земляника в язычески пёстрых травах вдруг языку возвращает его наречье. Дар быстротечен. Дар всегда скоротечен. Слева направо шарик по небесам пролетел, как не был. Птицы выныривают из небес, но уже – к югу. Рыбой выныриваю на лёд, но уже – вьюга. Глотнуть неба…
2008
Октябрьское позднее
Краткий реликтовый луч, милосердный, как лепет о состраданье к любой народившейся твари, вышел – и сгинул. И снова горбатого лепят ветер и дождь – из прохожего на тротуаре.
Он, одинокий, как праведник, чёрный, как ворон, не исчезает во чреве бензиновоядных, стеклобетонных и прочих приимных, но ворот поднят, лица не видать, устремленья не явны.
Что ж его тянет и клонит – под ветром восточным, редким казахским пришельцем, враскос моросящим? Что его гонит, как чёрную щепку, по сточным и водосточным клоакам? – а впрочем, грозящим
разве что насморком. Что ж его носит, как парус? Что ж позади, в ста шагах – и ни больше, ни меньше – кто-то шагает за ним, неуклонно, как старость, неграциозной походкой выносливых женщин?
Шляпа моя. И пальто из такого же твида. Ёжится так же. Ну хоть бы походка другая! И никого впереди на сто метров не видно. А позади – неуклонно шагает… Шагает.
2008
А-О-У-Э-Ы-И
А-О-У-Э-Ы-И голоси голоси голоси А-О-У не проси никого ни о чём не проси Э-Ы-И голоси голоси хоть святых выноси
так прощались до встречи пока не ходи на вокзал с болевых/пулевых рубежей уводили глаза и печальные книги попрятали под или за
А-О-У это сердце всегда избегало заноз Э-Ы-И это горло не знало ошейника слёз отчего же теперь А-О-У-Э-Ы-И ты всерьёз
до согласных согласный на всё налетая на дверь в темноте (а за ней сто огней на погонный бродвей) не зови и не плачь не жалей не жалей не жалей ни о ком ни о чём (А-О-У) не зови не зови ни стакана воды ни прощального яда любви и на выдохе древняя жуть А-О-У-Э-Ы-И
2008-2009
* * *
Крепка провинция (без моря): её низины и вершины атакой, приступом, измором не взять. Она несокрушима, я верю. Допивая жидкость, напоминающую кофе, я возвращаюсь пережитком в конец прекраснейшей эпохи.
Приветствую! (И руки мою.) Милейшая из всех провинций (вот только жаль, что не у моря)! Твой кофе – лучший друг провидцев, твой рабский труд по вдохновенью, самоотвержен и неистов, к высотам духа, к откровеньям возносит материалистов. И строго отмеряет гимном, за часом час, радиоточка: моя провинция невинна – и вся держава непорочна!
…Темно. Набросьте кружевное: пришла пора – легко и тихо. Как нерушимо наше море! Непобедима – Атлантида!..
2009
Иглоукалывания
1. Тщеславие
Сколько игл пробивало небес шелка, возмущая штиль? Как в театре первая – вешалка, так и в небе – шпиль. И тщеславие соразмерности – хоть иглой коли – пробивается через мерзости на Олимп.
2. Искушение
Как запляшет музыка на костях под иголочкой – не услышишь этого в «Новостях», комсомолочка. Затвори окно, удалой Тарзан, опусти иглу: скоро правда, колющая глаза, заведет во мглу.
3. Глупость
Мало времени! Внутривенное дайте, сволочи! Все глубины проникновения — дар иголочки. Не видать вовек Вены-Австрии — этой вены нет. Не попасть уже… в божье царствие — в двадцать лет…
4. Милость
Боль – орлицею над прикованным, и – по печени. Знать, кормиться ей уготовано человечиной. Тяжело считать до пяти углы: милость – где она? …Сколько ангелов на конце иглы, сколько демонов?
2009
Танец
Эта застенчивость выросла в книжных застенках, в строгих закрытых мирах с потолком невысоким, и в ежедневных докладах о школьных оценках и в витаминном служенье томатного сока – шло неуклюжее детство. Неловкая юность шла в достоевском смятении и в маяковском гордом больном одиночестве – сквозь неуютность чуждых и суетных танцев на перекрёстках. Танцы сжимали в объятиях бойких девчонок. Тёмная стенка следила за ними глазами тайной надежды – отчаянно и обречённо час или два каменея в сияющем зале.
Дома встречали оркестром, почти не фальшивя: «Как же ты можешь? Мы места себе не находим! Где тебя носит? Ведь мы в тебя столько вложили!» Стыд нарастал. Так в подземном глухом переходе нищенка руку протянет – и как же ты можешь? – или беззвучно заплачет бродячая псина. Били чужие мытарства по сердцу наотмашь – да не чужие, поскольку – родня и Россия. Это страдание пряталось в горькие складки. «Как же ты можешь» уже не имело предела. Мёд уходящего лета казался несладким, дождь моросил и у клёна макушка редела.
Танец нагрянул внезапно. Наверное, что-то в мире случилось: дефолт вопросительных знаков? «Как же ты можешь?» – «Могу!» И входила, как штопор (или как в штопор), а с ней и отчаянный знахарь, тёртый шаман, что повёлся на эту ранимость, в эту застенчивость омута, водоворота, в эту воронку, в осеннюю влажную мнимость двух задохнувшихся профилей – вполоборота… В необратимом вращении, пьяные в стельку ветром шаманским, летели – откуда и силы, разве что зрели и множились в книжных застенках. Как не упали? А люди шептались: красиво! И ни мытарств достоевских, ни труб маяковских не было. Не было горя, беды и укоров в мире, который, как шарик заверченный, нёсся не по орбите, а в штопоре танца, – который вынес и слёзы пустые, и ужас бесслёзный, стыд без вины, и вину, и оскал отвращенья, клятый, воспетый, испачканный мазью колёсной, – вынес, родной. И ничуть не замедлил вращенья.
2009
© Ирина Аргутина, 2000–2009.© 45-я параллель, 2009. |