* * *
Баба Оля подпевала Лемешеву на кухне,
под руками горел желток и котлеты пухли –
про златые дни заливалась-пела.
Ей с обедом успеть – до часу, до двух ли.
Пятилетняя внучка, дочитав «Винни-Пуха»,
прибежала: «Бабушка, что мне поделать?»
Баба Оля в ответ: «Подумай!» – гремит кастрюлей.
«Может, девочку, такую, как ты, нарисуешь –
чёлка, глазки серые, платье в божьих коровках?»
Через пару минут внучка сидит, рисует
птицу ворону. Ворона её интересует
Цветные карандаши отдыхают в коробке.
Очень хочется, чтобы ворона летела.
Но у птицы чёрные крылья прижаты к телу,
потому что девочка больше всего боится,
что, скосив зрачок, озорной и страшный,
на холодный снежный пустырь бумажный,
улетит гулять во двор молодая птица.
Малышка медлит, прикрывает рукой рисунок –
пятилетний слишком близок душе рассудок.
Но взлетает птица – и в окно. Обжигает щёки,
как ракета, – пламенем из форсунок.
Эй, куда? Не плачь, и лет через сорок
всё узнаешь – встретитесь.
И ещё бы
объяснить бабе Оле, что на плач прибежала,
почему на бумаге несколько пятен ржавых
и большая дыра посередине страницы!
Утирает слёзы, отводит глаза – и робко:
«Я хотела… девочку… платье в божьих коровках,
но она улетела – туда, где другие птицы».
* * *
В траве разбегаются ягоды красной смородины
и веточка брошенной брошкой лукаво блестит.
Не мы их сорвали с утра во саду в огороде ли,
не нам не пришлось удержать их во влажной горсти.
Мы бродим у озера. Ветром закатным пропахана
озёрная зыбь, и кувшинки над ней зажжены.
За крохотным пляжем налево – деревня Непряхино,
отдавшая всё, кроме имени и тишины,
нашествию дач и у-дачников. Справа – пунцовое
разлито над лесом варенье вечерней зари.
А с этого мостика – помнишь? – когда-то с отцом ловил
на хлеб чебаков и просил меня: «Мам, посоли!»
Отец был спокоен и радостен в этом, настоянном
на травах и тысячелистнике мареве дней.
Мы жили в домишке, дощатом, сыром, неустроенном,
почти как в раю – эта правда с годами видней…
Ты стал очень взрослым. Мои перемены осенние
оставим в покое – кому бы они по душе!
А рай не меняется – только его население
Стареет, взрослеет и новых ведёт малышей.
Кто помнит об этом всегда, даже здесь? – только я да ты.
Наверное, к озеру время с горы понеслось…
Девчонка бежала, споткнулась, рассыпала ягоды,
хотела расплакаться – расхохоталась… до слёз…
Где-то посередине
Где-то посередине
между югом и севером
(там, где искали спешно,
да растеряли столько)
страхи ли рассадили
или беду посеяли –
стало безлюдно между
западом и востоком.
Хуже, чем нездоровье,
хуже озноба – ужасом
под расставанье с теми,
кто ещё мог быть в помощь,
било бредовой дробью –
и покидало мужество.
…Кто у твоей постели?
Что, и лица не помнишь?
Вспомни: она укрыла
тощей шубейкой кроличьей.
«Есть у тебя надежда», –
это вопрос? Ответ ли?
Брови – седые крылья,
складки глубокой горечи
на перепутье между
полночью и рассветом.
Помнишь – во сне, в бреду ли –
лобной ложбинкой влажною
пальцы сухие, те, что
тронули лоб горящий?
Череп гудел, как улей,
припоминая важное,
в той лихорадке между
прошлым и настоящим…
Красят рябину кисти,
а мудреца – седины.
Бродит во снах сутулость
по облетевшим датам
в поисках старых истин
где-то посередине.
…А ведь рука коснулась
лба твоего когда-то!
Маленькая прогулка по Европе
1. Из Предисловия к путеводителю
Вновь охота к перемене мест,
изредка слагаемых, торопит
выложить монету за просмотр.
В просвещённой глянцевой Европе
утоли, реликтовый осётр,
острый пресноводный интерес.
Предъяви воздушный проездной –
унесёт дюралевая птица.
Разум отдохнёт, а сердце стерпит,
оставляя родину коптиться:
под крылом на скулах лесостепи
сотни слёз горчат голубизной.
Не прощайся, боже упаси!
Норовит вернуться ли, остаться
то, что не взрывается при пуске.
Что ни пишут на стене поганцы,
всё одно читается по–русски:
«Мене, мене, текел, упарсин».
Почернев от юмора, лети
на недельку-две в края другие,
где жива история, – коль скоро
ты успел понять, что ностальгия
есть тоска по родине, которой
не было. Вот, разве что, в груди.
2. Варшава в слезах
(Хмурый златоусый белорус
паспорта просверливает глазом.
Через полчаса другой такой же,
но шутник, выходит – выше классом,
дозволяет оказаться в Польше:
пропустите нас в Евросоюз!)
И открылась польская страна:
вдоль дорог – соблазны алых яблок,
во дворах – парад альпийских горок
сквозь туман стекла в печальных каплях.
Плач небес окутывает в морок –
Брест, Варшава – или Кострома?
Нет, Варшава. Сделано на бис
феникса гнездо на пепелище.
Возопил орган Святого Яна:
– О душа, да где ж тебя отыщешь
в дождь? – А над кастрюлей Барбакана
белый пар, как облако, повис.
Слёзы у Сиренки на лице:
что ей меч, изношенный и ржавый, –
горькое сиротство пуще плена.
Бьются капли. Бьётся у Варшавы
сердце бесприютного Шопена –
больно бьётся в каменном ларце…
3. Попадание в Вену
Дождь пробрал до Вены, и она
встретила Дунаем цвета хаки,
штраусовых тайн не раскрывая.
От соблазна вторгнуться, как хакер,
удержала вера, что кривая
вывезет: погода, не война.
Вывезла! Развеялось – и тут
всадники, герои и гераклы,
стражники из мрамора и меди
разглядели пришлого: не враг ли?
Пришлый, избегайте междометий:
Хофбурги империям идут.
Но державой правит – две в одной –
мать Мария с матерью Терезой,
царствуя над пешим и над конным,
что, не проявляя интереса
к женщине, заявленной в иконы,
мчится на лошадке заводной.
Лишь один не правит, а парит –
белый – над ватагой херувимов.
Вышнему – ему ли окликать их?
Слышит Моцарт звук неуловимый.
Моцарта съедают в шоколаде,
пьют в ликёре. Моцарт не корит.
4. Прага. Свечение
Солнце позабытое, ты здесь,
жемчуг в тёмных створках перламутра,
Прага! Ты щеки моей коснулась –
и дремучей памяти, как будто
здесь прошла утерянная юность –
в тысяча шестьсот каком – бог весть.
Здесь, в часах на ратуше пройдя
круг, превозмогая стыд, испуг ли,
на секунду выглянут в окошко
детские раскрашенные куклы
дюжины апостолов, истошно
завопит петух, и ты – дитя…
Здесь еловой шишкой – великан,
весь резьбой и золотом увитый,
упоён мерцанием сокровищ
семь столетий. От святого Вита
чары и достоинство (всего лишь?)
достаются людям и векам.
Что – безумный Кафка на плечах
полого костюма: нервный мальчик
шею невидимки оседлал и
едет, словно тоже из Ламанчи.
Проплывают лебеди на Влтаве –
и сверкают в солнечных лучах.
5. Париж
Mon Paris, налей-не пожалей
свой пьянящий пунш (я знаю меру) –
черпаком клишированной башни!
Я летела к ней по Трокадеро
в серебре, искрящемся и влажном,
в изумрудье стриженых аллей.
А она звала: сюда, сюда, –
серо-кружевная, как испанка,
в облаке молвы или насмешки.
Я сдалась. Я выбралась из танка –
и взлетела, и в постыдной спешке
ошалела, сбросила года…
Праздничный, отбившийся от рук,
жил Париж у ног своей красотки
в блеске бриллиантовой метели, –
и лежал ковром, искусно соткан,
серебром расшит и канителью,
Марсовый – инопланетный – круг.
Сумрачный обрубок, Нотр-Дам,
выпустил из каменного улья
в синий воздух каменную стаю –
ринулись химеры и горгульи,
воздух перепонками листая,
в рейсы по окрестным городам.
И зажёгся золотой каркас
Эйфеля бессмертной Галатеи
голубым огнём Святого Эльма,
новогодней ёлкой в темноте – и
слепоты растерянные бельма
засияли радужками глаз.
6. Амстердам, Брюссель и – домой…
Город, в малахитовый газон
засадивший мелких динозавров,
увенчал худую колоннаду
надписью латинской, но внезапно
понятой – и словаря не надо:
«Человек разумный, не резон
писать против ветра». Амстердам
позволяет многое – разумным.
А минувшим вечером в Брюсселе
рядом с шоколадным магазином
чадо, неразумное доселе,
делало сие назло ветрам.
....................................................................................
Ох, свобода, мне уже пора:
голова отравлена потерей
страха и иллюзий, только фетром
мысли не прикроешь в наготе их,
и, куда ни стань, – всё против ветра
на родных истёршихся горах.
Привыкаешь на семи ветрах
собирать горчичный мёд горчащий –
и своим гордиться ветродуйством,
сеявшим разумное не чаще,
чем его же выдиравшим в буйстве,
в промежутках отрясая прах.
…Обретает почву самолёт.
Чем встречает родина – не тем ли,
что настал период полураспада?
Здесь уже ложится лист на землю.
Здесь, в земле, – сокровища и клады.
Здесь и сердце мается моё.
© Ирина Аргутина, 2010–2012.
© 45-я параллель, 2012.