* * *
– Вставай, моё солнце, вставай.
Тебе на работу.
Вот кофе.
Я старше тебя,
я рано встаю.
Я кофе варю.
Я рано умру.
Что? Показалось тебе.
Послышалось.
Утро – доброе.
Вставай, моё солнце, вставай.
– Вставай, моё солнце, вставай.
Пожалуйста.
Очень прошу.
Не встанешь?
Не верю.
Но вижу.
Уже ни водой,
ни лекарством,
ни воем тебя не поднять,
ни мольбой:
– Вставай, моё солнце, вставай…
– Вставай, наше солнце, вставай.
И я уже рано встаю.
Я кофе варю.
Смотрю на восток,
где ты
неторопливо
выползаешь из-под одеяла.
Тебе – на службу. И мне.
Мы двинемся поутру
в одном направлении –
с востока на запад.
Ты не моё. Точнее,
ты моё на одну
стомиллиардную,
как у твари любой,
что тебя считает своим.
Но мне – хватит.
К счастью,
я точно умру
раньше тебя.
Вставай, моё солнце, вставай.
* * *
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Н. Заболоцкий
Прекрасен и сосуд,
и пламень – вне сосуда,
и кружевной фарфор
смертельным январём…
Признай – и говори:
красоты – не отсюда.
Смотри. Смотри. Смотри.
Не тронь. Не тронь. Не тронь.
Красавица молчит.
Как статуя. Икона.
Не тронь её. Не тронь.
Глазей себе, глазей.
Ей нужен не такой.
Один из миллиона.
Да только – где же он?
В музей её. В музей.
Девчонка пролетит –
не на велосипеде –
лицом не удалась,
но – золото кудрей.
И тот велосипед
ещё за ней поедет
(а красоту – не тронь) –
быстрей, быстрей, быстрей.
За «счастье бытия»
и «чистый этот пламень» –
позвольте сострадать,
немолодой поэт:
замёрз навек старик
под небом Магаданьим –
и больше никогда
ничем не отогрет.
Когда – за пятьдесят,
вся праведность в поэте,
как пламенный мотор,
пониже головы.
…Так что есть красота?
Неужто – добродетель?
Ура-Ура-Ура!
Увы. Увы. Увы.
Бедные девочки
Таня
Здесь поля влюблённым не постелют.
Как вы там, под липами, свистели –
«Я не создан… Ты не создана…»
Поздно, поздно слушать свистуна.
Вроде – как по нотам, и без фальши.
Нынче – создан. Что, для генеральши?
Только генеральшей – вот удар! –
делает девицу генерал.
Fare thee well. Прощайте, мой Негений.
Шарик улетел к едрене фене.
Ваша Таня громко плачет, князь.
– Боже! Отдалась?
– Не отдалась…
Аня
Что такое поезда – в России?
Это чтобы – к сыну? Или Стиве?
Аннушка, горячая …звезда,
всё же – не трамваи. Поезда.
Для чего мужьям великодушье?
Им бы впору поводки да ружья:
вот сидела дома бы. А так –
череда панических атак:
не нужна, никто меня не любит!..
Выложи страданья на ютьюбе –
и тебя облайкают в сети
всем кагалом, господи прости, –
что и сделал старый эзотерик,
Лёв, творец, уставший от истерик.
«Мне, – решил, отмщенье, Аз воздам».
Что же остаётся поездам?
Лиза и т.п.
Лиза, Лиза, бедная девица,
Германна всё нет, пора топиться.
Есть ещё топор. И монастырь.
…Бедная! Тащите нашатырь.
…………………………………
Fare thee well, несчастные девахи.
Всё. Сыта по самый амфибрахий.
Вечер. Поздно. Закрываем чат.
Слышно здесь, как поезда стучат.
Я сижу. В своём монастыре.
У осины дрожь на пустыре.
Экстенсивная терапия
Был мрак. Во мраке расползлось
всё, что могло: и боль, и злость,
последний таракан неловкий
уполз туда, где жрать дают,
и проклял этот неуют,
и мёртвый луч микроволновки,
и тишину. Ох, тишина,
как теорема, решена –
сплошным подобием отсутствий:
нет звука, света – и в углу
свернулось нечто на полу
в нескладной позе лилипутской.
А вроде бы, была еда
и даже семь часов труда –
да, каждый день, пять дней недели.
Шёл год шестой, седьмой, восьмой –
я серой вышила тесьмой
и крестиком свои потери.
Переползала на диван.
Просила «Старый Ереван»
прислать шашлык с змеиным ядом.
Шашлык – не тот, а яд – не брал,
должно быть, азизджан наврал –
приправил тем, что было рядом.
И вот двенадцатый пробил –
как по-живому, отрубил
во мгле приросшее уродство,
и стало слышно – тишину
и видно – мглу, и потому
свернулось мракопроизводство.
…какой-то ор, какой-то хор,
давно забытый си-минор –
сначала звуки, дальше – краски
и очертанья – рой чертят –
неузнаваемы, торчат,
как скалы в прериях Небраски…
…соседи жарят пирожки…
…вверху – ворочают мешки…
И, вроде, даже не с руки
опять нырять во мглу – до срока.
А за окном ребячий крик.
Дворовый пёс. Нездешний фрик.
Сидит на солнышке старик.
Летит сорока.
* * *
Поэзия китайских поэтесс
мне кажется не то чтобы дебильной –
там много есть всего, но нет в ней Тэсс,
той самой, что из рода д’Эрбервилей,
которая то девушка, то нет
(как вой всех баб про мужа и не мужа), –
у них там луны вставлены в багет,
а соловей ни разу не простужен.
Они воздушны, словно пеньюар,
но подло, целомудренно, стыдливы:
бесплотна их печаль под мейхуа
(что, как ни странно, лишь цветенье сливы).
Учили их, как яшмовый узор
выписывать китайской нежной тушью,
а в час, когда беда или позор, –
терпеть и ждать, чем кончится удушье.
Удушье!.. Ни верёвки, ни белья,
ни простыни в стихе не накопили:
есть облака, трава – но не земля!
Не я – на ней. Не ты. Не горстка пыли.
Куда там пыль, она – «культурный слой».
Не вороши, ты для неё – граната.
Тебя в ней нет. Измученный и злой,
безмолвный, как китайский император,
ты явишься в наш, гарлемский, подъезд,
исписанный больным на мозг и яйца,
когда тебе однажды надоест
опять косить под мёртвого китайца.
Ты будешь – не у них, а у меня,
мы будем вместе пить сернистый воздух,
который – здесь. Который – западня.
Мы в нём звереем, но пока бесхвосты.
И мы отыщем лучшего врага.
И нам до мейхуа как до Китая:
у нас в апреле – чёрные снега
ещё лежат, как трупы, и не тают.
И будет петь нам наше вороньё,
влетая в строки, выбирая ту лишь,
где ты – моё великое враньё,
где ты, живой и мёртвый, существуешь.
Солнце местного назначения
Два заката над городом: розово-западный, жёлто-восточный –
угрожают устроить коллизию в доле височной.
Первый гаснет, второй разгорается к вечеру позднему.
И висит в небесах золотистым блином неопознанным,
поражая несведущих необъяснимым свечением,
наше малое солнце локального назначения.
Рукотворное солнце тепличного рая «Чурилово»,
чем питает оно огурцы и томаты под крышей акриловой –
если кто и узнает, так это генетики, подозреваю.
А пока огурцы – каждый день, круглый год – созревают.
Настоящему солнцу для наших краев недостаточно рвения:
здесь земля промерзает полгода, до омертвения,
продуваема и закована предусмотрительно,
в перепачканных снежных бинтах и в рубашке смирительной.
Электрички в июне – с мордами заиндевелыми…
Это зона. Зона рискованного земледелия.
Это зона. Но там, на восточной окраине города,
есть оазис, не знающий мрака ночного и холода.
Не кончается день бесконечного вечного лета – и
ежедневно взрывает побегами почву прогретую.
И к тому, что считается солнцем, они устремляются,
расцветают и крепнут, ветвятся и опыляются
и отращивают плоды – на съедение. С хрустом.
Наполняется жизнь витаминами, цветом и вкусом,
что накоплены были в бессонные дни, без морозов и мрака,
под искусственным солнцем чуриловского зодиака.
Вот и всё… Впрочем, нет… Мне неловко об этом… Но вот ещё:
если вдруг я когда-нибудь (чур меня, чур!) стану овощем,
посадите в теплицу в сколоченном наскоро ящике –
в бесконечное лето, под солнце ненастоящее.
© Ирина Аргутина, 2017–2019.
© 45-я параллель, 2019.