* * *
Беспощадно к себе,
а к тебе только бережно,
только очень тепло,
словно перед концом.
Как-то смутно в душе,
как-то в доме безденежно,
к неизвестности дом
повернулся лицом.
Вдаль тревожно глядит
близорукими окнами,
хочет свет различить
в темноте, в пустоте.
Что ж, ещё поживём,
посидим да поокаем:
расходясь в суете,
единясь во Христе,
присмиреем совсем,
станем тихими, кроткими
и быть может, начнём
жизни новый отсчёт,
распрощавшись навек
с теми утлыми лодками,
что разбились о быт
или бьются ещё.
Посидим, помолчим
и сердца отболевшие
ввысь отпустим, как птиц, –
пусть парят в облаках!
На земле тяжело,
всюду ведьмы да лешие.
Бьются лодки о быт,
гибнут птицы в силках.
Но пройдя этот путь
и разбившись как следует,
и погибнув сто раз,
воскресает любовь:
как начало начал,
как опора последняя,
всё простившая нам,
всё родившая вновь.
После грозы
Капли на ветвях повисли,
Будто давешние слёзы.
После ливня чище мысли,
Легче будничная проза.
Взгляд прозрачней, мир моложе,
Игры детские шумнее.
После бури жизнь дороже,
Сердце зорче и умнее.
Ибо пыльная завеса
Смыта струями благими,
Ибо волею Зевеса
Чувства сделались другими.
То полно живого тока,
Что вчера бессильно ныло.
Так ведётся издалёка:
В чистоте – источник силы.
* * *
Беспечно плыли облака,
И я подумала по ходу:
Вот так же и моя легка
Живая, южная природа.
И я бываю весела,
Как пташка Божья, без причины,
Хотя под сердцем залегла
Такая тяжкая кручина,
Такая горькая печаль
Меня своей дорогой водит,
Что дрожь порою по плечам
От этой спутницы проходит.
И я всё меньше веселюсь.
А всё ж, душой не тяжелея,
Легко пишу, легко смеюсь
Под лёгким знаком Водолея.
Разбитое сердце
Врачи, я читала, признали:
Разбитое сердце – не миф,
Не образ, который соткали
Поэты. Тому, кто, разбив,
Уходит с сумой за плечами, –
Уходит навек, насовсем! –
Скажите, врачи, на прощанье,
Что он от убийцы ничем
По сути своей не отличен,
И так же ему отвечать.
Хоть с виду пригож и приличен,
В душе – роковая печать.
О, горе – в такого влюбиться!
Я знаю, я помню тот час…
Сама становилась убийцей,
Сама разбивала не раз.
Тот вечер
Помни меня, мне это важно.
Много ль он стоит, ворох бумажный?
Много ль он значит, дар мой словесный,
Если не помнить миг наш чудесный,
Звёздный наш, нежный, ласковый вечер?..
Помнишь? Я – помню! Так и отвечу
В час свой последний, с тем и останусь.
Скорби земные, немощь и старость –
Всё одолею, встану стеною,
Если тот вечер будет со мною.
* * *
Если б не юмор, не крылья иронии лёгкой,
Не многозначность, не тайные смыслы подтекста,
Сгинула б, верно, моя одинокая лодка
В вязком тумане, похожем на жидкое тесто.
В зыбкости этой, обманности, подлости, злости,
Что в двух словах окружающим миром зовётся,
Не устоять мне без этой спасительной трости,
Музыки этой, что вместе с душою даётся.
Только б не кончилась, только б жила и звучала,
Власти своей подчиняя житейскую прозу.
Болью, любовью, печалью меня наполняла,
Смехом рассыпчатым сквозь непросохшие слёзы…
* * *
Что наша жизнь, что время наше?
Топчан прокрустов: день за днём
Калечит нас, из горькой чаши
Насильно поит. Кратким сном
Мы забываемся порою,
И снится нам, что мы вольны,
От окружающего строя,
Эпохи, мира и страны.
О, сладость снов! Не просыпаться
Всё чаще хочется. Но тот,
С лекалом, долго дожидаться
Не любит: тёплыми берёт,
Не пробудившимися толком,
И всех – под ноль, под третий сорт.
А тех, иных, особо тонких,
Тех, неподатливых и стойких,
Бросает в ярости за борт.
* * *
Дай мне, Господь, таких душевных сил,
Чтоб творческий мой пламень не остыл,
Чтоб дух не сник и суть не измельчала,
Чтоб можно было всё начать сначала;
Сгоревши, вновь гореть и не чадить,
С себя взыскать, других не осудить.
Дай сердцу несгораемой любви,
К смирению гордыню призови,
Чтоб выстоять, когда стоять невмочь,
Чтоб не сойти с ума в глухую ночь.
По пустякам не ныть и не роптать,
Но главную опасность осознать:
Так страшен мир, так зло сильно в правах,
Что словно бой пера короткий взмах.
Дай мужества принять мне этот бой
И милости хранимой быть Тобой.
* * *
Сохрани мою речь…
О. Мандельштам
Ещё одно сгорело лето,
И губы шепчут: сохрани…
Мольба всё та же у поэта,
Какие б ни стояли дни.
Какие б ни бежали годы,
Он повторяет как в бреду:
– Моей души, моей свободы
Приемли, Господи, звезду!
Что было истинно и живо,
Пускай и вспыхнуло на миг,
Спаси от тленья, чтоб служило,
Как служит жаждущим родник.
Пусть всё на свете изменилось,
Пускай другой пришёл кумир, –
Храни, чтоб темень не спустилась
Совсем беззвёздная на мир.
* * *
Что беспечно резвилось
В сладкой неге земли,
На кусочки разбилось
И ютится в пыли.
Мы не люди, не волки,
Что-то стало с душой.
Мы больные осколки
Этой чаши большой.
Наша боль безответна,
В сердце встречного лёд.
А за нами – несметный
Человеческий род.
Всё Адамово племя
Стонет стоном земным.
Значит, вместе со всеми
В эту пропасть летим.
Вот явились, назвались,
Божий приняли дар
И несём, надрываясь,
Расколовшийся шар.
О некоторых новшествах в языке
Н. Смирновой
Как жизнь бежит стремительно,
меняя цвет и звук!
Была она мучительна,
была она пленительна.
Теперь она – волнительна,
не более, мой друг.
Вся новоиспечённая,
вся в глянец облечённая,
сужающая круг.
Уж мы в него не вместимся,
от узости открестимся,
пойдём гулять свободные,
немодные, мой друг.
И в океан бушующий,
ликующий, волнующий,
войдём, чтоб лучше слышался
живого сердца стук.
Пусть пенятся поверхности,
мы не нарушим верности,
«волнующий» с «волнительным»
не спутаем, мой друг.
Постмодернизм
Вот этот дом: не входя, на отшибе стою;
Всё в нём, как в логове змия, обманно, неверно.
Нет, не войду, не вольюсь я в его колею,
Не по нутру мне лукавый язык постмодерна.
Заново хлеб испечённый уже не испечь.
Словно начинка в его подошедшее тесто,
Вложена в сердце прямая и честная речь,
Что не сулит ни удачи, ни тёплого места.
Что ж остаётся? Смотреть на чужой маскарад,
Богом допущенный, чёртом устроенный с блеском.
Кружатся маски и вкрадчиво мне говорят:
– Тот, кто не нашего круга, провалится с треском!
Нет ему хода с дурацкой его прямотой,
Мы не позволим, и сам он идти не захочет…
И, обольщая своей срамотой, пустотой,
Птицами смерти над жизненным древом хлопочет.
Судьи
А судьи кто? Ну кто они,
Те, кто сегодня всех умней?
В ком наши суетные дни
И наши ночи без огней
Найдут возвышенный тот свет,
Что поведёт и просветит?
А судьи где? А судей нет.
На них закончился лимит.
Они иссякли и сдались
На милость алчной суеты.
Они сменяли твердь на слизь,
Душою стали нечисты.
А впрочем, были ли они
Когда-то лучше, чем теперь?
Кто прежде жил, в иные дни,
Пускай ответит. Но поверь,
Как пишем стих свой ты да я
И складно ль в рифму говорим,
Тому лишь Бог один судья
Да ум наш собственный пред Ним.
От пустоты
1
Сердце бьётся – стук да стук.
Поле голое вокруг.
Ни души, одни тела.
Много тел. У них дела.
По делам они бегут:
– How do you?
– Very good!
А посмотришь на просвет –
Пустота тебе в ответ.
И от этой пустоты
Зло родит свои цветы.
2
О нет, не сразу нас засыплет снег,
На брег не в одночасье хлынут волны.
Когда уходят смыслы, человек
Ещё живёт, бессмыслицею полный.
Ещё существованьем занят он
И финиша не чувствует, бедняга.
Но пустоты глухой тягучий звон
Всё громче в нём, и жизненная влага
Уходит прочь. В нём нет уже тепла,
Поскольку душу смерть опустошила
И в ней, как птица хищная, свила
Себе гнездо и яйца отложила.
А он живёт. Он долго может жить
Бессмысленной пустою оболочкой.
И даже стихотворной может строчкой
В пространство пустоту свою излить.
Поклонники вручат ему цветы
И не поймут, уже пустые сами,
Что больше нет согласья с небесами,
Что тьма пришла в обличье пустоты.
* * *
Всё наших дней тревожней бег,
Всё жёстче их нажим.
Вот самый близкий человек
Становится чужим.
Вчера ещё такой родной,
Сегодня – враг почти.
То век становится стеной
Меж нами, и нести
Всё тяжелей его печать:
Бедой приходит в дом,
И уж ничем не залатать
Глухой его разлом.
И уж ничем не залечить…
Молитвой? Но за ней
Несётся дьявольская прыть
Разнузданных коней.
Под ними выжжена трава,
Их гул – как гром в ночи.
Но ты заветные слова,
Покуда жив, шепчи.
Не думай всуе, кто кого,
Не плачь, не веселись,
Но лишь за близкого того,
Покуда жив, молись.
* * *
Нет, жизнь ещё не кончила свой срок,
Ещё хрипит, у края бездны бьётся.
И с каждого взимается оброк,
И каждому по вере воздаётся.
И каждый остаётся при своём:
Слепец – при слепоте своей куриной,
При мерзости – мерзавец и при нём –
Весь род его, несметный и старинный.
При мудрости – мудрец: ему видней
Всё то, что от слепца сокрыто тьмою.
А ты, душа, – при свете божьих дней,
Отягощённых мукою земною.
* * *
И грусть пройдёт, и радость бытия.
Проходит всё, мгновенье и столетье.
И только то, неведомое, третье,
что буквой ни одной, от А до Я,
не можешь ты назвать,
но мысль твоя
всегда о нём, – оно вовек пребудет.
Не называй!
Пусть тайна губы студит,
когда невольно шепчут на ветру.
В ночи уснёшь, проснёшься поутру,
увидишь небо, солнце, листьев дрожь,
услышишь птичий свист, людские речи,
и всё поймёшь, и, может быть, придёшь
к тому, чтоб этот мир, пока живёшь,
любить как Тот, Кого не назовёшь,
но с Кем не миновать грядущей встречи.
* * *
И гении были,
и смертные жили.
Кто лучше, кто хуже:
рождались, любили,
служили, стяжали
и род продолжали.
Страдали от жизни,
от смерти бежали;
и ныли, и лгали,
и счастья искали.
А в общем, конечно,
иссякли, устали.
И гении тоже,
хоть с тонкою кожей,
а были порою
совсем не герои.
Не ангелы были:
хоть небо любили,
а жили как люди:
и в браке, и в блуде,
и в бане, и в брани.
А в общем, на грани
безумья, конечно:
как люди, порочны,
как дети, безгрешны.
А дети, как знать,
может, гении тоже,
и детство своё
под морщинистой кожей
скрывает земля
до поры благодатной.
Настанет пора –
и красавицей статной
она обернётся,
она встрепенётся –
и детство земное
на круги вернётся.
И вырастут дети,
как певчие птицы,
открыв небесам
гениальные лица.
© Ирина Дубровская, 2020–2022.
© 45-я параллель, 2022.