* * *
У безымянной речки растёт трава.
Она зеленеет, когда говорят слова,
Такие, которые греют, как солнца свет.
Желтеет трава, когда произносят «нет»,
Когда говорят «уходи» и когда молчат,
Когда не хватает влаги в простых речах.
Трава засыхает, если не видит дождь
И если её не гладишь рукой, не мнёшь.
Трава погибает, если не слышит слов,
А речка выходит болью из берегов…
* * *
Во снах ко мне приходит странный страх,
Охватывает, сковывая, тело.
Пытаюсь хоть малейший сделать шаг –
И вот уже я птицей полетела
На дно реки и в сердцевину глыб
Из льда белёсого, как соль морская.
В реке – большие стаи красных рыб,
Они ко мне плывут и окружают
В такое плотное и скользкое кольцо,
Что не хватает лёгким кислорода.
Течение нас медленно несёт
Туда, где море сшито с небосводом.
Я чувствую, как чешуя растёт
Во мне, на мне – и, превращаясь в рыбу,
Плыву с другими вместе на восток.
И больше нет ни страха, ни обиды.
* * *
Бог смотрит на нас глазами бездомных собак.
Но зная, на что мы способны, боится ближе,
Чем десять шагов, подойти.
И стоит вот так:
Поодаль псом и глядит, как мальчишка лижет
Эскимо шоколадное,
А богу мерещится, что
Это собачье лакомство из рекламы.
У бога течёт слюна и урчит нутро.
Мальчишка, завидя его, восклицает:
– Мама,
Смотри, какой славный!
Давай заберём домой.
Я буду вычёсывать шерсть и гулять с ним тоже
Сам, обещаю.
Ну посмотри какой!
Женщина цедит сквозь зубы, как можно строже:
– Ещё не хватало нам в доме собачьих блох!
И ты же не знаешь – может быть, он заразный?
– Мне кажется, ма, что он не настолько плох.
Зачем же о нём так сразу?
Мальчишка подходит и гладит ладошкой пса
По выцветшей холке и говорит:
– Какой ты
Хороший, какие красивые у тебя глаза,
Грустные только.
Завтра – мой день рождения. Пойдем со мной –
Будешь мне самым лучшим из всех подарков.
И снова канючит:
– Ма, заберём домой?..
Ну разве тебе нисколько его не жалко?..
Но женщина зло прогоняет от сына пса,
Думая, как объяснить потом, что она не любит
Собак
И не верит ни в бога, ни в чудеса,
Что и мальчик, когда повзрослеет,
Не будет.
* * *
Знаешь, ведь это страшно на самом деле:
Так, чтоб глаза в глаза.
И лежать в постели
Молча, не смея даже пошевелиться.
Это безумно страшно, когда он близко
И в унисон с тобою так тяжко дышит.
Смотришь на потолок –– он всё ниже, ближе:
Над головой навис, как в апреле небо.
Знаешь, быть может, гиблое это дело:
Ждать от него то ли жалости, то ли выстрела.
Память моя слиняла, местами выцвела,
Словно платок, подаренный в детстве бабушкой:
Там, где цветы цвели – то пятно, то пятнышко,
Не разглядеть ни красок, ни лиц, ни надписей.
Кто там кого любил – да какая разница?
Мне всё равно не вырваться – двери заперты.
Я застилаю стол белоснежной скатертью:
Будет у нас сегодня прощальный ужин.
В комнате стены становятся уже, уже,
Пара минут – и лопну, как шарик мыльный.
Знаешь, а я ведь так и не стала сильной:
Что-то всегда ломало. Теперь бы – кстати.
Только на всех у бога чудес не хватит.
* * *
Для кого мне петь, для кого собирать слова
И нанизывать их на язык, как на нитку бусы,
Если всё равно перемелются в жерновах
Тишины – да в пыль?
И не выносить это чувство,
Что растёт внутри – не созреет до срока плод,
Пропадёт таким – недозревшим – на пуповине.
Как вода в реке бессердечно ломает лёд,
Так и речь моя – перемолота.
И отныне
Мне носить в себе этот груз нерождённых слов
Да качать пустые, остывшие колыбели.
Для чего мне петь, если даже на этот зов
Откликается эхо, слышное еле-еле.
* * *
Покорми голубей, когда прилетят на балкон,
Дай им чёрного хлеба, пропитанного молоком:
Нынче холод такой, что и птицам сплошной голяк:
Прошлогодние зёрна не достать из земли никак,
Всё промёрзло насквозь: не посеешь и не пожнёшь.
Долбит в грязные окна ледяной и колючий дождь,
В тишине выбивая до дрожи тревожный ритм.
Почему мы так редко и всегда не о том говорим?
Если завтра случится, что беды пойдут гуртом,
Что останется нам, безмолвствующим, на потом?
Только с хлебом в руке выжидать запоздалых птиц.
Покорми голубей, ворон, воробьёв, синиц –
Это наша последняя, безымянная, с прошлым связь.
Ты не дай оборваться, не дай ей совсем пропасть.
* * *
Человек говорил человеку: давай дружить,
Не тужить, а любить и пить вечерами чай,
Говорить и показывать фибры своей души.
Даже если без слов, понимать меня обещай.
Обещаю, конечно, отвечал ему человек,
И любить обещаю до гробовой доски.
Ну а если закончится чай и погаснет свет?
Ты не бойся – с тобой мы будем всегда близки.
И сидели они всю ночь напролёт вдвоём,
И казалось, счастливей их в этом мире нет.
А когда побледнел холодный окна проём,
Человек увидал, что бывает другим рассвет:
Сиротливым и зябким, и в нём не слышны шаги,
Звон посуды на кухне, и не шумит вода.
Только кран незавёрнутый капает на мозги,
Да часы оглушительно щёлкают «нав-сег-да».
Человек машинально садится за грязный стол,
Где немытые чашки да чайник пустой стоит.
И сидит человек такой же – совсем пустой.
А за стенкой кровать пустеет и не скрипит.
Двое
От кризиса в городе сходят трамваи с ума,
И дети сигают без парашютов с крыши.
Последние ценности отданы задарма:
За чашечку латте, за суши, капкейки с вишней,
За прямоугольник с яблоком на спине.
Любовь никому уже не сдвигает башню…
Живут в этом в городе, в самой его глубине,
Наивные двое. На крыше многоэтажки
Сидят по ночам, любуясь мерцанием звёзд.
И каждый из них по-своему обречённый
На жизнь в этом городе, каждый из них пророс
Своим существом в грунт мегаполиса чёрный,
И каждый из них верит, надеется, ждёт,
Что мир переменится с первым нетающим снегом.
Но снова трамвай с рельсов сойдёт, а народ
Неистово будет требовать зрелищ и хлеба.
* * *
Всё когда-то впервые случается и с тобой,
Даже то, что казалось бывает всегда с другими.
Стынут чай и постель. И всенощный собачий вой
Извещает о том, что скоро всё это сгинет
В непроглядную тьму – то, что грело тебя и жгло,
От чего просыпалась ночью и сквозь потёмки
Подходила к нему, целовала тихонько в лоб.
Обрывается там, где истёрлось и стало тонко.
И уже не связать – укорочена жизнь на миг,
Тщетно память скрепить пытаешься узелками,
И не веришь. Да только внутри всё сильней болит
От того, что уходят те, кто хотел быть с нами.
* * *
– Ничего нет страшней, когда снег в храме идет.
(Из к/ф «Андрей Рублев» А.Тарковского)
Ничего нет страшнее снега в остывшем храме,
Где озябший младенец жмётся безмолвно к маме,
А она накрывает деточку покрывалом,
Чтобы чадо её не увидело, не узнало,
Как черна эта гарь, и что нечему больше верить,
Чтоб не слышало, как стучатся снаружи в двери.
«Не пущу, не отдам – без того непосильна ноша.
Уходите же прочь!
Засыпай, мой родной, хороший».
А за стенами храма сыплются с неба беды:
То татары за осень трижды, то люд без хлеба
Третью зиму влачит свой крест, да молчит и терпит,
Не боится уже ни чёрта, ни лютой смерти
И простой колокольный звон называет чудом.
Вымерзает земля окрест,
И каменьев груды
Всё растут и растут над ней безымянным рядом.
С головой накрывает мать безголосое чадо,
И звенит тишиной колыбельная по округе:
«Засыпай, мой хороший, больно уже не будет,
Всё закончилось –
Больше никто не придёт за нами».
…Ничего нет страшнее чёрного снега в храме.
* * *
Что останется нам? Невозможность сказать, что хотели,
потому что никто не услышит – лишь сделают вид.
Мы – как взрослые дети, сидящие у постели,
где в предсмертной агонии корчится и хрипит
изувеченный жизнью, уставший от снов родитель,
вязкий воздух хватает искривлённым от боли ртом.
И читаешь в глазах: «Пожалуйста, не смотрите,
чтобы не было страшно вам уходить потом».
В ожидании помощи в окна стучали, в двери,
но никто не открыл и спасительный свет гасил.
Очутившись во тьме и не высказав, что хотели,
растеряли последнее: нет больше веры и сил.
Не бывает чудес, не бывает единственной правды –
что искали мы здесь столько лет и найдём ли теперь?
На руинах вчерашних не выстроить новое завтра.
Нам останется только нестерпимая горечь потерь.
* * *
Я снова хочу
Стать маленькой девочкой
И говорить всем взрослым вокруг:
«Купите сандалики,
Я девочка маленькая,
Я в садик пойду –
Там ждёт меня друг.
Он рвёт мне цветы,
Он дарит цветы
С детсадовской клумбы,
А я не беру.
Купите сандалики,
Тётеньки, дяденьки,
Я девочкой маленькой лучше умру,
Чем замуж,
Чем взрослой
Без сна и отрады
В ночи говорить с отражением себя.
И большей потери, пожалуй, не надо,
Чем русые косы
Обрезать, как розы,
Как больше не надо
Любви и огня».
* * *
Вольному – воля, сильному – шаг вперёд
и журавля с синицей да крепко в руки.
Только где тонко – ломается хрупкий лёд,
нить обрывается и затихают звуки:
жизнь замирает, как сломанные часы.
Вольному – воля. Сильному – боль да слёзы.
Кажется, не о чем больше Его просить,
кажется, больше нет никаких вопросов.
Сильному – смелость да не сорваться вниз,
стоя у края пропасти в одиночку.
Вольному – воля. Сильному – белый лист:
выписать слабость. После – поставить точку.
© Ирина Гумыркина, 2015 – 2017.
© 45 параллель, 2017.