Ирина Кузнецова-Груздева

Ирина Кузнецова-Груздева

Четвёртое измерение № 25 (373) от 1 сентября 2016 года

Просто магия маленьких букв

* * *

 

Это только до времени кажется: слово – пустяк 
и цены ему нет, потому что никто не назначил. 
Говори и не думай о том, что потом не простят, 
а простив – не поймут, да ещё истолкуют иначе. 
Это то, что вовне, до поры лишь разлито вокруг, 
но, вдыхая, всё чаще ты будешь смеяться и плакать – 
это магия слов, просто магия маленьких букв, 
за которыми нет ничего, кроме тайны и мрака.

 

Ты запомнил, гончар?

 

Ты запомнил, гончар, как дрожала под пальцами плоть,

Как послушна бывает она, как призывно танцует?

Как молила она на гончарном кругу поцелуя –

Разве можно в себе эту страсть заглушить, побороть?

 

Как же просто такую обмять, прикоснувшись слегка,

Ничего совершеннее нет, чем дозревшая глина.

Ты касался её, понимая, насколько невинна.

И солёная влага стекала по впалым щекам.

 

Ты вдохнул в неё душу, и сколько бы жаждущих рук 

Не тянулись потом к обожженному пламенем телу,

Никого не любила она, никого не хотела.

Всё, что помнила – слёзы твои и стремительный круг.

Ты запомнил, гончар…

 

* * *

 

Эти буквы и строчки впитали тебя самого

До последнего вздоха,  до капельки липкого пота.

Ты в стихах укрывался, спасаясь от разных невзгод,

Ты в стихах открывался,  забыв о житейских заботах.

Будто не было пропасти лет, временной суеты,

Расширялось пространство неубранной комнаты в доме.

Два окна выходили на старый заросший пустырь,

Где томился под ласковым солнцем желтеющий донник

И гудели шмели...  Всё казалось: так будет всегда.

Да поди ж ты, не вышло.  Хотелось, да не повторится…

Продаётся твой старенький дом у речного пруда

И кружится над садом гнездо потерявшая птица.

Утомлённо вздыхает о чём-то ночами река.

Из тумана во мгле выплывает не облако – лодка,

В ней какая-то женщина держит тебя на руках

и доносится лай,  скорбный лай со всего околотка.

А молодка плывёт. И над нею сорока кричит,

Что забрали до срока тебя...  Ей ли думать о сроках?

Кто-то молится в доме твоём у погасшей свечи

И сметает слова,

будто снег с ледяного порога.

 

* * *

 

Нет,  не жди понапрасну – неласковый этот дождь.

Просто время разлуки удобного ждёт момента,

Ты молчишь и вздыхаешь. Он знает, что ты уйдёшь,

Будет старый механик обратно крутить киноленту

И показывать всё, через что вы однажды прошли:

С замиранием сердца художник рисует картину,

Ты его узнаёшь? Это твой эксцентричный Дали,

Он рисует часы, обнажённую женскую спину,

И окно. Безмятежно спокоен глубокий залив.

Из реальности ломаной сотканный мир сновидений...

Ты любуешься им, до чего же сейчас терпелив

Тот, чья жизнь – эпатаж! Слабовольный художник и гений.

Это он для тебя дивный мир превращает в холсты,

Ты повсюду на них, он твоей лучезарность болен.

Будет ночь холодна, будет дом обречённо пустым,

Ты устанешь ему потакать, отказавшись от роли...

А теперь, посмотри, видишь, райские кущи и сад,

И тропинку в саду? Там идут совершенные двое,

Для которых не будет уже возвращенья назад,

Потому что сознание их – воплощенье земное.

Но пока они счастливы. Смерти и времени нет.

Нет ещё никого, кто посмотрит с упрёком им в спину.

Это снится тебе. Сонных окон коснётся рассвет,

И рука акушерки привычно зажмёт пуповину,

Так легко и обыденно связи твои разорвав.

Ты пытаешься помнить о прошлом, но что-то мешает,

И уже заполняют пространство чужие слова,

В белом небе парит невесомо светящийся шарик

И улыбка мадонны, склонившейся нежно к тебе...

Пьёшь молочный нектар, погружаясь в блаженство и негу.

Так не скоро ещё будет дождь с обожжённых небес,

Дождь, чей холод в судьбе равносилен летящему снегу.

 

* * *

 

Не тороплюсь, хоть времени в обрез.

Сверну с тропы в кленовую аллею –

там письма счастья с адресом и без

туман, как объявления, расклеил

на всех тропинках – мимо не пройти,

не прочитав из каждого по слову.

Но как же он сумел предвосхитить,

что этот путь мне нынче уготован,

что пропущу привычный поворот

нарочно, не страшась за то расплаты?

О том, что дома дел  невпроворот

забуду,  что соседки языкаты,

что мне опять к обеду не успеть…

Без чтения туманного пасьянса

я проживаю жизни только треть.

Но я не Дульсинея, Санчо Панса…

 

* * *

 

Не без последствий приходят с небес чудеса,

Счастье – безумному, горе – такому, что сведом.

Поторопись, скоро полночь на звёздных часах,

Стрелки сойдутся, и сказка окажется бредом.

Самое главное таинство жизни – в простом,

Этот билет не случится купить с распродажи.

Может быть, лучше не знать и не помнить о том,

Что превращаются тыквы в кареты однажды?

 

* * *

 
Сгущаем краски, чтоб увидеть тьму, 
затем судьбу – до строчки стихотворной. 
Но не приемлет жизнь квадратов чёрных 
и ляпов не прощает никому. 
Легко сказать: «Прощай». Понять: навек 
простились, чтоб словами после плакать. 
А где-то очень близкий человек 
хранит твой голос, рук тепло и запах 
дождей осенних, акварельность дней, 
листвы опавшей письма в бабье лето... 

Бесповоротней любим и нежней, 
когда уже не требуем ответа. 

 

* * *


А зима, как чума… И по белому санному следу
Никого не вернуть. Эта оттепель съела снега.
И теперь на санях ни к тебе, ни ко мне не доедут  –
Мы в бегах.
Заговоры врачующих баб не сильней приворота,
От которого сохнет трава в сенокос на лугах.
Не ищи виноватых – во всём виновата порода.
Или страх.
Уходи без оглядки, слова не нужны напоследок.
Толку в этих словах? Написал – зачеркни и забудь.
Пусть за нами глядящие в оба – на оба ослепнут.
В добрый путь!
Обручальные кольца, чужие венчальные песни –
Это всё не для нас. Это сон про какую-то жизнь,
Для которой мы оба с тобою ещё не воскресли.
Удержись…
Что метут языки – разнесёт по округе солоха
И умоет волшебным отваром приспешницу-дочь.
Для других хорошо то, что нам с тобой, кажется, плохо.
Не пророчь.
Нам накликать беду – будто в омут взглянуть ненароком,
Так легко, что становится страшно и больно другим.
Уходи. Становись для меня недоступно-далёким.
Будь любим.
 

Монолог Русалочки

 
Я не знаю, на что похожи мои слова – 
на коралловый риф, золотистый песчаный берег? 
Иногда я боюсь, что ты им перестанешь верить,
и отправишься в путь, к обитаемым островам – 
многолюдным и шумным, где много даров иных, 
где поют до утра не сирены, а просто птицы, 
и тогда я тебе навсегда перестану сниться, 
в том не будет уже ни твоей, ни моей вины. 
Горизонт, за который уйдёшь – просто край воды, 
там волна, разбиваясь, становится белой пеной. 

...Для меня ничего нет прекраснее во Вселенной, 
Чем солёное море, что смоет твои следы… 

 

Комната

 
Эта комната помнит других и печали, и вздохи, 
тихий шёпот, и шорох, и скрип половицы в ночи, 
и слова заглянувшего в гости поэта-пройдохи. 
Как забыть ей о нём? Научи, научи! Научи 

принимать постояльцев, которых ей время послало, 
быть радушной, не прятать души в зеркалах от гостей, 
где хранит амальгама его отраженья устало, 
где свободна сама от никчемных интриг и страстей. 

Эта комната – десять квадратов земного комфорта, 
Привокзальная площадь прихожей и вид из окна... 
И разрывом грозящая водопровода аорта. 
Он к тебе возвращается, слышишь? Не будешь одна. 

Снисходительна к призракам тьма и торопятся к ночи 
по любимым когда-то местам разойтись, не спеша, 
все, кто жил и любил, чей хранит незатейливый почерк 
опустевшая комната – каждого дома душа... 
 

* * *

 

...Женщина как свеча, тающая, как воск. 
Ты загляни в неё, будто злодей во храм...

Л. Либолев

 
Страшный вершится суд – письмам гореть в огне. 
Нас там давно не ждут, речь ведь не о цене – 
Щедро оплачен вход в царственные врата, 
Только от тех щедрот страхом свело гортань. 
Крикнуть бы – да никак, воздуха в лёгких – ноль. 
В скомканных дневниках холод и пылкий зной. 
Письма мои к тебе – чёртово колесо. 
Может достичь небес писем твоих лассо. 
Гордости – грош цена. Храбрости – ни на грамм. 
Вымолвил: «Спасена», будто покинул храм...  
 

Демон

 

Отмечен знаком высшего позора, 
Он никогда не говорит о Боге.

Николай Гумилёв 


Он никогда не говорит о Боге, 
и жгучий взгляд его подобен смерти, 
но рядом с ним смелеют недотроги, 
когда земной не ощущают тверди. 
Парящим в небе не нужна опора, 
лишь пара крыльев за его плечами. 
Они уже не чувствуют позора, 
и в душах места нет слепой печали. 
Глаза пусты, в сердцах – метель и стужа, 
и пламя плотской страсти жжёт контрастом. 
Но только ужас, леденящий ужас 
пронизанного холодом пространства 
напоминает о воротах рая, 
в который вход заказан им отныне. 
Лишь темнота от края и до края. 
Лишь пустота над выжженной пустыней. 
 

Триптих

 

1
Да разве что-то сможет уберечь, 
предостеречь: падением чревата 
зима? Уже размереннее речь, 
и на деревьях сахарная вата. 
Весь мир оглох – ни звука, ни звонка, 
в трамвайном парке тихо и безлюдно. 
И отдаётся болью в позвонках 
мучительнее каждая минута. 
И каждый шаг, полшага от тебя – 
с таким трудом... Верни меня обратно! 
Дробятся капли, целый мир дробя 
на множество миров невероятных, 
в которых нам с тобой не повстречать 
себя, не повториться тихим эхом. 
Лежит на всём молчания печать 
Как будто кто-то навсегда уехал... 


2
Из бреда в бред – ни брода, ни моста. 
На ощупь, наобум, почти вслепую,
иди. Не сомневайся, жизнь пуста, 
когда тебя, как собственность, ревнуют. 
Снимаешь крест нательный не спеша, 
колечки, серьги, цацки, побрякушки, 
и остаются тело и душа.
И ты как есть: от пяток до макушки –
ничья... Пустой, никчёмный разговор –
забудется, заблудится... зачтётся. 
И будет жизнь, как длинный коридор, 
которым ты идёшь, пока идётся.
А дальше – сумрак. Сумерки. Окно. 
Потянешься к чужой оконной раме 
и станешь просто белым полотном 
с пятном неувядающей герани… 

3
А не было в написанных стихах 
ни партитуры встречи, ни ухода, 
в них голос скрипки медленно стихал 
и длилась кода... 
Казалось: нет ни зрителей, ни нот, 
ни дирижёрской палочки, ни зала, 
в игру вступал чувствительный фагот 
и ускользала 
куда-то ночь в предчаянье грозы, 
металась скрипка, плакали кларнеты, 
стекало утро каплями росы 
на кастаньеты 
опавших листьев. Спорили басы 
о чём – никто не понял и не спросит. 
И было так естественно – босым 
сорваться в осень...