Гелотофобия – боязнь стать объектом юмора и насмешек. Чаще остальных ею страдают женщины. Так страшно увидеть своё смешное отражение в зеркале чужих глаз!
Касается ли это правило великих представительниц так называемого слабого пола? Женщин, преступивших границы роковой триады «киндер, кюхе, кирхе», в пределах которых издавна пытался их запереть маскулинный мир. И вообще – насколько важна гендерная принадлежность автора, когда мы пытаемся судить о его творчестве по гамбургскому счёту?
Об этом и ещё кое о чём – эти скромные заметки.
«Но, боже, как их замолчать заставить!»
В раннеромантический период газеты «КП-на-Дону», когда деревья были большими, а работа журналиста – почётной и увлекательной, я получила странное задание. Редактор Давид Быков попросил написать короткую рецензию на поэтический сборник – с тем, чтобы опубликовать её на последней полосе, где-то между кроссвордом и прогнозом погоды.
Задание было странным, потому что жанр рецензии – хоть театральной, хоть литературной – в «общественно-политической газете» к тому времени уже благополучно издыхал, в особенности в провинции. Но ситуация становится понятной, если упомянуть, что автором книжки была наша коллега из другого СМИ, рискнувшая издать стишата за свой счёт. И совсем ясной, если учесть, что все другие журналюги «КП» от почётной миссии рецензирования ловко и увёртливо уклонились.
Хорошо, что книжечка была маленькой – карманного формата. С красной обложкой, с какой-то виньеткой на ней. Стихов тоже было немного, поэтому долго мучиться читаючи не пришлось – это было большим плюсом. Страдания и минусы начались сразу после.
Беда в том, что я люблю словесность и, в общем-то, без труда отделяю зёрна от плевел, а поэзию от графомании. Но одно дело – раздраконить нелепые стишки неизвестного рифмоплёта, которого ты в глаза не видел. И совсем другое – выплюнуть горькую правду в лицо знакомому автору. На это нужна особого рода отвага, которой у меня нет. А уж о том, чтобы повытаптываться на самых кошмарных строчках, являя во всём блеске своё несравненное литературоведческое остроумие, и речи быть не может.
Поэтому рецензию я написала сдержанную, корректную, эмоционально стёртую – в общем, никакую. Наступила, так сказать, на горло собственной песне. Автор долго меня благодарила и жала руку. Мне было стыдно, тошно и неловко.
Между прочим, в своей отписке мне даже удалось извернуться и сформулировать какой-то «сквозной конфликт» всей её, с позволения сказать, лирики. Якобы женщина борется в ней с поэтом, а жажда любви – со стремлением к высшим творческим достижениям, которые часто требуют жертв и несовместимы с простыми житейскими радостями. И что эта коллизия нам, читателям, хорошо известна по лучшим образцам «женской» поэзии. Стоит хотя бы вспомнить Ахмадулину:
Не время ли присесть, заплакать, с места
не двинуться? Невмочь мне, говорю,
быть тем, что есть, и вожаком семейства,
вобравшего зверьё и детвору.
Наскучило чудовищем бесполым
быть, другом, братом, сводником, сестрой,
то враждовать, то нежничать с глаголом
пред тем, как стать травою и сосной.
Машинки, взятой в ателье проката,
подстрочников и прочего труда
я не хочу! Я делаюсь богата,
неграмотна, пригожа и горда.
Я выбираю, поступясь талантом,
стать оборотнем с розовым зонтом,
с кисейным бантом и под ручку с франтом.
А что есть ямб – знать не хочу о том!
По-моему, этот пассаж и это сравнение особенно понравились рецензируемой. Простите меня, Белла Ахатовна, за такое кощунство!
А если попытаться извлечь какой-то мёд смысла, прогуливаясь по этой цветущей поляне абсурда, то плохого писателя от хорошего отличает не только отсутствие таланта. А вот эта суконная серьёзность по отношению к самому себе и своему «продукту». То есть полное отсутствие самоиронии.
В случае с автором-женщиной всё усугубляется ещё извечным женским страхом оказаться смешной. Многие и многие наши сёстры страдают врождённой гелотофобией – боязнью стать объектом юмора и насмешек.
Но это правило ломается, когда мы натыкаемся на истинный талант. Великие женщины не страшатся смеха.
«У каждого из нас есть свой Myля!»
В 1912 году после выхода первой книги «Вечер» Анна Ахматова стала рекордсменкой по количеству пародий, написанных на её стихи. Её узнаваемая интонация, бытовые диалоги, внимание к детали, которая внезапно оборачивается символом, резкие скачки эмоциональных состояний – всё это стало благодатной почвой для пересмешников. А когда через два года вышел второй сборник – «Чётки», на поэта свалилась всероссийская популярность. И тут уже наступило время не пародистов, а многочисленных бездарных подражательниц, которых стали называть «подахматовками».
Авторство термина принадлежит Николаю Гумилёву: «Это особый сорт грибов-поганок, растущих под «Чётками», – подахматовки. Вроде мухоморов».
Эпигоны заимствовали у Ахматовой образ монашенки, пристрастие к бытовой конкретике, любовную тематику, сочетающую эротику и аскезу. В десятках подражательных виршей стал использоваться ахматовский реквизит – крыльцо, кольцо, муж, любовник, ребёнок, хлыст, вуаль.
К подражательницам Анна Андреевна относилась исключительно плохо, но пародии и эпиграммы её забавляли. Например, эпиграмма Ивана Бунина, которая не приведена ни в одном собрании его сочинений, известна нам только благодаря тому, что её любила цитировать сама Ахматова:
Любовное свидание с Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай,
Доска останется доской.
«А что? По-моему, удачно», – добавляла она.
Почти с ведьминской прозорливостью она предсказывала судьбу своих самых известных строк, которые будут подхвачены и затасканы экзальтированными поклонницами и толпой графоманствующих поэтесс. Корней Чуковский говорит, что один из первых ахматовских прогнозов был сделан для двустишия «Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки». И она сама сочинила на него первую пародию.
«Анна Андреевна сказала смеясь: «Вот увидите, завтра такая-то – она назвала имя одной из самых юрких поэтесс того времени – напишет в своих стихах: «Я на правую ногу надела / Калошу с левой ноги». Предсказание ее скоро сбылось: правда, имитаторша не прикоснулась к перчаткам Ахматовой – зато похитила у неё всю её лексику, интонацию, все приемы её мастерства. И таких подражательниц было в те времена очень много…»
Страдает ли великий оригинал в присутствии тысячи бледных копий? И насколько тяжело большой поэт переживает обесценивание слова, профанацию своего священного ремесла?
Во всяком случае, Ахматова не выносила, когда к ней применяли феминатив «поэтесса», требуя для себя общечеловеческого «поэт» и справедливо полагая, что эта профессия не терпит скидок на пол. И что пол человека, рождённого поэтом, никак не влияет на качество стиха.
Да, в этом маскулинном мире извечно считалось, что творчество – удел мужчин. И что созидательная сила женщины проявляется исключительно в деторождении, кулинарном искусстве и рукоделии. Благодаря завоеваниям эмансипации толпы женщин бросились опровергать эти постулаты мужского шовинизма на собственном примере – иногда удачно.
Анна Андреевна высказалась и на эту тему:
Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, боже, как их замолчать заставить!
Она умела шутить над собой и с достоинством несла бремя штампа, с которым восторженная публика навеки венчает своего кумира. Для тысяч поклонников она так и осталась 20-летним автором любовных стихов – горьких, пряных и немного театральных, героиней которых так лестно себя воображать каждой замордованной бытом читательнице. Зрелая Ахматова всё больше отдалялась от этой армии фанатов, была непонятна и вызывала глухой протест.
Как никто, эту драму непонимания могла прочувствовать и разделить другая великая женщина – Фаина Раневская. В 1941-м они почти одновременно эвакуировались из осажденного Ленинграда в Ташкент, где необычайно сблизились и часто гуляли вместе.
«Мы бродили по рынку, по старому городу, – вспоминала Раневская. За мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать Анну Андреевну. К тому же я остро ненавидела роль, которая принесла мне популярность. Я об этом сказала Ахматовой. «Не огорчайтесь, у каждого из нас есть свой Myля!» Я спросила: «Что у вас «Myля?» «Сжала руки под темной вуалью» – это мои «Мули», – сказала Анна Андреевна».
Сегодня я думаю, что способность к самоиронии – это, ко всему прочему, ещё и свидетельство особой гибкости духа, потому что в ней – залог будущего развития, незастылости, движения. В случае с Ахматовой это удивительно сочетается и с гибкостью телесной. Современники говорят, что она легко могла закинуть ноги за шею, касалась пятками затылка, сохраняя при этом строгое лицо послушницы из староверческого скита. И на заре их семейной жизни с Гумилёвым они часто играли «в цирк», развлекая этим друзей из соседских усадеб.
Главная женщина Серебряного века не чуралась амплуа циркачки.
На фото: Анна Ахматова в Царском Селе, 1915.
Рисунок Амедео Модильяни «А. Ахматова», 1911.
© Ирина Родина, 2021.
© 45-я параллель, 2021.