* * *
Когда пряла Ева, и пело веретено,
и Адам целину поднимал за иссохший гребень,
может, подспудно, но зрело уже зерно,
из которого много позже пробился стебель,
ставший деревом о семи миллиардах ветвей.
Впрочем, не в цифрах дело, да и не в ветках,
а в чём-то главном, заложенном в естестве,
низведшем до ручек плуга библейского предка.
По праву одной из веток я расскажу тебе,
ветке, растущей к свету немного дольше,
но сохранившей свойство не огрубеть,
всё, что я знаю о главном, а ты продолжи.
Если я чувствую, как животворный сок
полнит мои сосуды теплом и светом,
значит ли это, что ветки коснулся Бог,
тот, что непознаваем и мне неведом?
Нет, это значит, что я для тебя полна,
нет, это значит, что я преломить готова
свет и тепло на две равные доли.
Нам
для воплощения замысла тоже дается слово.
Я говорю его.
Слушай.
Моё «люблю»
вряд ли изменит историю, но в том отрезке
ценность истории разом идёт к нулю,
где хэппи-энды малые так же редки,
как зёрна солнца, просыпанные в февраль,
как неубитые агнцы – в Завете Ветхом.
Нет здесь финала и вряд ли нужна мораль...
Соприкасаюсь с тобой летяще – по праву ветки.
* * *
… И тогда, когда взгляды,
соприкоснувшись, на миг отпрянут,
а после снова сойдутся в маленьком поединке,
и тогда, когда воздух станет густым и пряным,
но ускользающим,
словно чья-то жизнь на дагерротипном снимке.
И тогда, когда губы твои
коснутся дыханьем моих ключиц,
а тяготение тел станет острым и обоюдным,
и ты не поймёшь,
чего хочешь больше –
смять меня или упасть ниц,
объявляя новоявленным чудом.
И тогда, когда мир сомкнётся,
образуя остров,
и пальцы твои войдут в реки моих волос,
и время разделится
на ушедшее «до»
и неизвестное «после»,
а то и вовсе, сорвавшись с цепи,
пойдёт вразнос:
закончится разом
и тут же начнётся снова –
даже тогда, слышишь,
я
не скажу
ни слова...
* * *
«Всё, что не запрещено, обязательно происходит»
(Одна из гипотез квантовой термодинамики)
Давай рискнём не ограничивать момент обретения чуда рамками.
Пусть себе время, проходя, по асфальту подошвами шаркает –
сентябрь в последние дни категорически безысходен.
Пусть себе, пусть...
Грусть – грустящим,
журавлям, как водится, клины.
Нам же, пожалуй,
«немного солнца в холодной воде»,
и парк дремотный, который наполовину раздет,
и твоя ладонь,
лёгшая
мне
на спину.
Мы оба знаем, что будет позже – позже будет отнюдь не поздно,
ведь преимущество среднего возраста в том,
что время можно не торопить.
Всё, что не запрещено,
постепенно собирается из крупиц –
и превращается в мир для двоих
или,
нередко, – в звёзды.
Говори...
Что угодно – мне важно тебя слышать,
как тебе важно накручивать на палец
шёлком текущую прядь
оттенка выспевшего каштана
и на мои ладошки дышать.
Вечер на нашей стороне – не торопясь, подбирается ближе.
Всё, что не запрещено, обязательно происходит.
Собственная вселенная подчиняется законам, придуманным для двоих.
Значит, в едином ритме двух тел, доверчивых и нагих,
момент обретения чуда предсказуемо бесповоротен...
* * *
Из каких кровей твой дурной замес, длинноглазый зверь,
от кого в тебе, словно белый ключ, закипает ярость,
и твердеют скулы, и для чего тебе нужно две:
две судьбы, две женщины, две войны?
Останусь
до утра – и это, веришь ли, мой предел,
потому что мне одного тебя – безнадёжно много.
Как ни верь в себя, но в уравнении нашем, где
неизвестно всё, и ответов нет.
… Лучше бы не трогать
ни бугристых мышц, ни усталых глаз быстрыми губами,
лучше б не шептать, не вести ладонь по горящей коже,
лучше бы уснуть, лучше бы застыть, обратиться в камень,
но любить, как ты, можешь только ты.
И никто не может
объяснить, откуда у этой страсти такой накал,
что на старой даче в который раз вышибает пробки.
... Пробегал Геспер и звёзды по небу расплескал...
Мелководный сон.
Тишина.
Прилив прикасаний знобких...
* * *
Я стою на коленях не больше пяти минут,
поскольку мне незачем беспокоить Всевышнего,
а земной мужчина, как правило,
укладывается в среднестатистическую норму.
Теперь, когда мозг читателя мыслью подмётною взорван,
мы можем поговорить о зелёной вишенке,
дополняющей «Дайкири» до обязательного атрибута дольче вита,
о непонимании двух людей, обитающих в ареале общего алфавита,
о терпком вине, о вменённой вине, об одном неотпущенном дне,
о поставленной точке, из которой мы все вышли:
кистепёрыми, клыкастыми, оголёнными, лишними.
Видишь, как много тем для разговора обо всём хорошем?
Из плохого: ты по-прежнему снишься мне,
и в момент пробуждения мой сердечный ритм равняется ста двадцати
ударам в минуту.
Если их умножить на пять, я смогу узнать
твои тайные мысли, потому что явные – уже налицо.
Остынь.
Провокация – это стиль,
посему – в утиль,
заношенный образ душит.
Так, юная дурочка, гордившаяся кольцом,
помудрев, избавляется от побрякушек.
Первая половина жизни, казавшаяся бесконечной,
толкает в плечи, гонит куда-то,
гарантирует обезличенного адвоката,
который и на Страшном суде попробует оправдать,
если я, разумеется, открою секрет алхимической трансмутации.
Пустое.
Нервы натянуты.
Давай ни о чём молчать.
Я буду на палец накручивать прядь,
из-под ненадёжной брони ледяного панциря
глазами потемневшими наблюдать,
как мучительно долго они текут,
как преступно быстро они бегут,
как ласкают, гладят, терзают, жгут
невозможные пять минут...
* * *
Год с лишним назад – восторгалась, вводила в искус,
и волосы пахли надеждой и пряной вербеной.
Когда я сейчас на себя невзначай обернусь,
досадую молча, царапая вкривь нотабене.
Меняться не страшно, но страшно себя потерять.
... Как будто до этих вот пор не себя потеряла.
Спасибо врагам, научившим о главном молчать.
Спасибо друзьям, научившим не помнить начала.
Спасибо любимым?
Излишне.
Спасибо врагам.
Хоть много железа в крови, да вот воздуха мало –
так множится опыт, который приходит не сам,
а вместо доверия.
Вычеркнув слово «устала»
из лексики будничной, можно дойти до черты,
с которой начнётся не жизнь, а полёт коматозный.
... Я видела разных, но в них узнавался не ты...
Так много железа, что впору молиться на воздух:
свободного вдоха, и шага, и взгляда прошу!
Но прежде пройти доведётся четыре дороги
и, может, тогда время выделит едкую ржу.
Любая инструкция (при соблюдении строгом)
становится буквой, а после – приводит закон,
и так изменяется суть, прирастая металлом.
Отозваны иски, вслепую подсчитан урон:
в убытке доверие,
слово с пульсацией алой
и глупое чувство в прохожем искать своего.
Так мудрость приходит – вослед очистительной боли,
и если она называет зависимость злом,
то я соглашаюсь.
... Ты, думаю, в большем не волен.
* * *
Верни мне слово.
В нём всего пять букв
и вектор созидающего действия.
Бессилие навязчиво как сук,
на коем неприкаянный повесился.
Куда бы я за светом ни пошла –
кругом одни бесплодные смоковницы.
Тень – выходец из пятого угла –
кивает понимающе и молится
жестоким непрощающим богам,
качая в зыбке маленькое прошлое.
Всё это разделить бы пополам,
да горечь неделима, нехороший мой.
Как всякий тяготящийся, несу
портплед без ручек, боль и околёсицу.
Однако, то, что сказано – не суть,
а только повод опростоволоситься.
Беда не в том.
Терпения лимит
отпущен много больше срока годности,
но для чего ничейное болит?
Клянусь почти созревшей безысходностью,
я не листаю старую тетрадь.
<...>
Верни мне слово.
Время возвращать.
* * *
На коленях держать доверительный груз,
целовать охламона в мохнатую морду,
ритм мурчания встраивать в собственный пульс,
отдыхая от форте
бестолкового сердца, живущего тем,
что заведомо ложно, как всякое чувство.
На паучьей слезе повисать в пустоте.
... Много лучше, что пусто.
Слушать дождь,
пить горячий, на ягодах, чай,
вспоминая: язык – для познания.
Вкуса.
Пассифлора, малина, изюм, алыча –
и ни грамма искуса.
В плед укутавшись, думать о новом панно,
сочетая дары разноморья и просек,
и, прищурясь, смотреть, как в оконном кино
начинается осень.
Это время, в котором нет места, но всё ж
проливается свет над бегущим курсивом.
А пока в заоконье бесчинствует дождь,
ни к чему перспектива.
* * *
Доктор Рентген уверен, что видит тебя насквозь
и знает твою подноготную аж до времен исхода,
поэтому сразу же лезет в душу – расшатывать ось
да заливать открытые раны йодом.
Подавляя в себе обсценную лексику,
берёшь свору эмоций на поводок:
«чудище обло, огромно, стозевно, илайяй»,
но это не повод срываться с цепи на перекрестье дорог,
когда пришло время купировать лишнее,
наблюдая, как застарелая запятая
становится струпом,
сухим,
словно полевой хирург.
Доктор скрывает, что белый халат
носит не по призванию – «ролевики» у него такие.
Доктор излишне зрел, самонадеян – местами ещё упруг,
и ты упорно смотришь в окно, думая о вчерашнем кефире,
которым неплохо бы некоторых напоить,
поскольку при диарее это первейшее средство.
Время выходит – и ты следом за ним.
В прихожей темно, как у афроамериканца в шляпе.
Профи, обладающий поношенным римским профилем,
распяливает на пальцах шубку,
отяжелевшим взглядом предлагая раздеться.
Брезгливо ёжишься, представив, скольких этот сатир
за свою постылую жизнь перелапал,
и выходишь за дверь,
утвердившись в праве на яростное презрение.
... А на улице – небо. Не охватить глазами, не унести,
и человек с просветлённым ликом ходит под ним,
и над его головой колеблется золотеющее свечение.
Любит, понятно.
Желаешь ему удачи и уходишь, гадая,
кто именно за его спиной стоит: Рафаил, Ариэль, Азраил?
* * *
Усмиряя несмиренное, преуспей на гиблом поприще.
Выжигай до пепла феникса, он к утру и оживет ещё.
Расцарапает по-новому: к шраму шрам – инициация,
а пока не зарубцуется, прикрывай железным панцирем.
Снявши голову, не плачется, сжавши зубы, не целуется.
Оттого, как день развеется, убегаешь к шумным улицам.
Там людва с глазами гуннскими, там еда шуршит пакетами,
и в толпе уже теряешься – где сейчас: на том, на этом ли?
Свет больной и электрический, переваренный неонами,
тьму разбавить не пытается, потому что мир поломанный
принимает искажения, как плацебо – умирающий.
Поавгурь по мёртвым звездочкам, уходя к родным пожарищам.
Отступая к несдающимся, удержись на тонком лезвии.
Сохраняй себя в молчании, вечно женственная Лесбия,
но когда набухнешь горечью, разреши себе немногое:
пересечься в старом городе параллельными дорогами.
* * *
Разогнав облака, ветер за полночь стих. Луна,
величавая, полная, точно матрона, вышла
будоражить бессонных, а спящих – до света гнать
лабиринтом кошмаров.
Обрушенное затишье
поначалу пугало, как всякая глубина,
но потом постепенно вернулись ручные звуки:
рокот сонной машины, ползущей по ямам дна,
запоздалого поезда мерные перестуки,
шёпот выросших сосен, далёкий ворчливый гром,
осторожные шорохи в дерзких кустах сирени.
... Что бы ты ни услышал, я всё-таки о другом,
но готова признать: никуда от себя не денешь
неудобную правду, с которой светлее жить.
Тёмный мир затихал, звёзды множились, ночь густела.
Навь, эскиз за эскизом, ломая карандаши,
рисовала грядущее.
Нити плела омела,
прорастая в кленовую ветку.
Суббота шла
третий час от начала, не строя банальных планов.
... Что бы ты ни увидел, всё это уже зола.
Перемены большие всегда начинают с малых.
В частном секторе выл Азраила узнавший пёс,
соловей, карауля рассвет, волновался бурно –
от любви заходилась сладчайшая Алконост,
зацепившись когтями за бортик чугунной урны.
Я теряла себя в том глубоком и чёрном сне,
что ровняет глухих и любивших, слепых и зрячих.
... Что бы ты ни почувствовал, я отражу втройне –
не дано иначе.
© Ирина Валерина, 2012-2014
© 45-я параллель, 2014.