В дымном поле, на биваке
У пылающих огней,
В благодетельном араке
Зрю спасителя людей.
Собирайся вкруговую,
Православный весь причёт!
Подавай лохань златую,
Где веселие живёт!
Наливай обширны чаши
В шуме радостных речей,
Как пивали предки наши
Среди копий и мечей.
Бурцов, ты – гусар гусаров!
Ты на ухарском коне
Жесточайший из угаров
И наездник на войне!
Стукнем чашу с чашей дружно!
Нынче пить ещё досужно;
Завтра трубы затрубят,
Завтра громы загремят.
Выпьем же и поклянёмся,
Что проклятью предаёмся,
Если мы когда-нибудь
Шаг уступим, побледнеем,
Пожалеем нашу грудь
И в несчастье оробеем;
Если мы когда дадим
Левый бок на фланкировке,
Или лошадь осадим,
Или миленькой плутовке
Даром сердце подарим!
Пусть не сабельным ударом
Пресечётся жизнь моя!
Пусть я буду генералом…
«Поэма новогодняя моя» Максима Жукова только прикидывается незатейливым нарративом. И проглотить её в таком качестве может разве что простодушный. Он тут же окажется вовлечённым в игру с изощрённой повествовательной структурой, может быть, даже не сразу отдавая себе отчёт, откуда она позаимствована.
Но уже в самом начале второй главки читатель натыкается на прямую цитату и узнаёт в монологе лирического героя слова Сальери из известной пушкинской трагедии:
Я лет в тринадцать начал сочинять;
отверг я рано праздные забавы;
вкусив восторг и слёзы вдохновенья,
я стал творить, но в тишине, но втайне
и, слово препарировав, как труп,
и алгеброй гармонию поверив,
в шестнадцать лет, к строке строку рифмуя,
я сделался – ужасный графоман.
