Иван
Шепета

* * *

Одна ласточка не делает весны.

Латинская пословица

Ах, ласточка чёрная, первая – призрак свободы, 

а следом другие – накликали вы кутерьму! – 

и неба над нами набрякли лиловые своды... 

А ветер всё гонит и гонит тяжёлую тьму.

Послушай, послушай, как рвано швыряет горстями 

холодные капли дождя на карнизную жесть, 

как дыбом газеты встают у окна с новостями... 

И это начало. И ветер – не главное здесь.

По-царски подходит гроза, тяжело и степенно: 

вот молнии миг, вот раскаты отставшей пальбы... 

И в ямке намытой, урча, поднимается пена 

под жалобный лай водосточной железной трубы.

Бежит собака

Бежит собака улицей ночной,

заснеженной и освещённой слабо,

в три лапы – ходко, с поднятой больной,

уколотой четвёртой лапой.

Я сам уколот, то есть очень пьян,

и оттого в животном вижу брата.

Неловко спьяну вывернув карман,

я достаю огрызок сервелата.

Постой, собака! Эй, остановись!

Куда же ты шарахаешься, псина?!

Не бойся так, ведь я не волк, не рысь,

в руках моих нет ни ствола, ни дрына!

Пошатываясь, медленно бреду.

У тех, кто крепко с вечера уколот,

ни волкодавы с рук не рвут еду,

ни злой, собачий не кусает холод.

А в небе звёзды... Очень много звёзд!

Их отраженья – мой язык эзопов

как вспышки мозга в глубине борозд...

Не солнце, а огонь во тьме окопов!

2015, Владивосток, Садгород

* * *

Быть с нею

          права не имею,

и права – отказаться чтоб,

так от желания немею

с макушки

          и до пальцев стоп.

Она – волнующе другая,

а та, которой рядом нет,

как лампочка,

          перегорая,

в пустой прихожей гасит свет.

Пространство, время – что для них мы?

О, если долго вглубь смотреть,

то можно вдруг расслышать рифмы

в словах

          «любовь и смерть».

16.03.2012

* * *

В ледяной полынье отраженье луны, словно птица

хищно блещет в волне, и перо от волны – золотится.

Зримо «ах!» на устах, если заговоришь, – от мороза,

где в прибрежных кустах замираешь, как мышь от гипноза.

Это стало судьбой: ты рискуешь собой на охоте.

Не хватает тепла, вечность мёртво взяла сердце в когти.

Время катится прочь, и поверх его – ночь... Отраженья.

И нехоженых троп пляшет калейдоскоп сверх движенья.

01.03.09

* * *

Е.Д.

В подъезде дома лестничная клеть

всю ночь одна мерцала в тусклом свете,

и я готов был ночью умереть,

но ты моей не допускала смерти.

Тьма неохотно размыкала круг,

согрелись солнцем каменные плиты.

Мне стало легче, и я понял вдруг,

что мы с тобой уже не будем квиты!

И, понимая, головой поник

в раскаянье неискупимом, мужнем,

что я теперь не столько твой должник,

как раб того, что не свершил в минувшем.

* * *

Вверх по распадку неба свод – белёс,

и сучья – ноты, что без должной цели

торчат в стволах невидимых берёз,

а чуть пониже – притаились ели.

И тихо так, что слышен каждый звук:

лай из посёлка – подневольный, тощий,

и с неба – вздох, и дятла – дробный стук,

и ключ – журчащий под метровой толщей.

Похожим став на этот лес – седым,

где в полдень снег на чёрных ветках тает,

я человеком стал – немолодым,

и мне – не нот, а пауз не хватает.

14.02.10

* * *
 

Воды талые бьются во рву,
прорезается зелень ветвей –
удивляюсь тому, что живу
среди тысячи снов и смертей.

Часто кажется: больше нельзя
жить и чувствовать муку свою,
а взгляну человеку в глаза –
и легко в них себя узнаю.

* * *

Вороны стаями взлетают с кладбища в снегах глубоких

С мест, где оттаяли любви ристалища на солнцепёках.

На лес прореженный, на зелень ельника лёг неба вырез,

не синий – бежевый… глянь, холм отшельника из снега вылез.

Фанерка, досточка, ни дат, ни имени, казённый номер.

Сухарик, стопочка, от рыбки косточка – тому, кто помер.

Эх, не отчаяться б цыгану во поле, ему поспать бы!

Не получается: мешают воплями вороньи свадьбы.

Летит встревожено по редколесному пространству птица.

Жизнь подытожена, жмуру безвестному спокойно спится.

И ели лапами упали грубыми на крышку гроба.

Над ним с лопатами, ломами гнутыми – три землекопа.

И снега крошево, и глины месиво, и все – поддаты.

«Всего хорошего!» – играют весело ломы, лопаты.

18.02.09

* * *

Все слова на «А», как ворона песнь,

в языке родном фиксирует слух.

Одиночество

прогрессирует как болезнь,

и от мыслей отчаянных сводит дух.

Кликну друга – придёт мой законный враг,

пожелает счастья – три раза сплюнь,

а иначе придётся – что так, что сяк,

будто вору за реку бежать Катунь.

Собирать ватагу, пока силён,

и, божась, креститься, идти в обман,

потому как здесь атаман – закон,

и – никто ты, если – не атаман.

Вслушиваясь

Из души выщипывает струнки

чёрный лес, застывший нагишом,

будто в ученическом рисунке,

чёрканный простым карандашом.

Жизни грешной не певец я – пленник.

Сердце безголосое болит.

До минор... три ёлочки – не ельник –

оживляют музыкою вид.

От порога в лес уводят ноги,

каждый кустик и колюч, и наг.

Осень... время подводить итоги,

обходя исхоженный овраг,

говорить «прощайте!» и – «спасибо!»,

поворот почувствовав в игре,

вслушиваясь

            в долгий стук с Транссиба,

в длинный текст из точек и тире.

2013 (C)

* * *

Где вы, звёзды? Темно и пусто.
Передумано всё давно.
И нет силы сказать, как грустно
среди ночи смотреть в окно.

Капли редкие дождевые
о железный стучат карниз
и, стекая, ещё живые,
улетают куда-то вниз.

Было – не было. Где я? Что я?..
Над карнизом холодный пар.
Сердце, в паузе млея, ноя,
каждый чувствует свой удар.

* * *

Действия жадны и грубы,

мы не умеем любить.

Есть в существительном «губы»

корень глагола «губить».

Следствия следуют быстро,

не поспевают суды.

Мы совершаем убийства

и заметаем следы...

Живу в сомнении

Живу в сомнении жестоком:

а нужен ли тебе поэт?

Но в дверь стучу условным стуком

и с нетерпеньем жду ответ.

Ты не способна к лицемерью,

чувств не умеешь ты скрывать:

я слышу за железной дверью,

как выдохнет тебя кровать,

как легок шелест ножек босых...

– Ты?! – изумлённо скрипнет шкаф,

и взвизгнет ключ в замке, как пёсик,

за своего меня признав!

Жуть соловьиная

Вкралось серое на синее:

ветки – чёрные,

кусты –

    посеребренные, в инее,

будто мёртвые,

               пусты.

Только     

    железнодорожная

ветка

    рядышком поёт,

только ворон завороженно

голос небу подаёт.

То картавит, то грассирует –

Соловей!

    Разбойник, вор...

Окрылённый, звук форсирует

Дарданеллы и Босфор.

Соловьиных свистов Родина,

тьма ничейная земли,

где на Киев заколодило

путь

    без Муромца Ильи.

Братство с равенством отгрезились.

В святцах – рыла упырей.

Допились. Домаршальезились.

Жуть. И нет богатырей!

Только с проводом оборванным

столб

      на сторону косит,

только сказанное вороном

долго в воздухе висит.

1990, 2015 (С)

* * *

Звёзд острых покачнётся сфера из-за плеча,

Где мостик – шаткий. Будто вера. И блеск ключа.

Где тёмен лес, а в грешном теле – мольба и дрожь:

зачем ты здесь, в такую темень? Куда идёшь?

И тычась мыслью, кто ты, где ты? который час?

Из тысяч странных и нелепых обрывков фраз,

обрезков смысла и событий. Из слёз, страстей.

Из блеска праздников забытых, из жизни всей

придёшь к тому, что станет ясно, как циклы лун,

что в прошлом было всё – прекрасно, что ты – не юн…

А мозг не спит, и в целом свете нет никого,

лишь мостик шаткий – твой свидетель, а ты – его.

10.06.09

* * *

Как голос чувств твоих высок,

как небо звёздное бескрайне!..

Я ощущаю твой восторг,

передающийся мне втайне...

Ты одинока и нежна,

блистательна и незамужна...

О, ты такою мне нужна,

и быть другой тебе не нужно!

2012 (С)

* * *

Когда в забой уходит смена, как Данте в ад,

хор над тайгой в огне Вселенной из жаб, цикад,

всю ночь звучит из тьмы болотной, из скал, где мхи…

И ключ торчит отдельной нотой из-под ольхи.

Чу, под землёй кипит работа в кругу чертей! –

за слоем слой снимает ротор в корнях ключей.

За звуком – звук. Мелеет эхо. И сохну я

без слов, без мук. И сон – прореха небытия.

Как дух мой слаб! С кайлом по нише ползу с трудом,

как вечный раб того, что свыше. Слаб и ведом.

Восторга нет. Проснуться что ли?.. – Глаза открыл

и вышел в свет. Как те, из штольни, кто ночью рыл.

13.07.09

* * *

Месяц вышел... в небе – лопасть замелькавших дней.

Свет – всё выше, глубже – пропасть памяти моей.

Это осень. Кадры с ленты, старой, но цветной:

кто с тобой сейчас? и с кем ты?.. Разве не со мной?

Криво сшито... не поспоришь: ночь, и я - один.

И спешит ко мне на помощь старый карабин.

Гукнет филин – охнут кроны... Плюну под забор.

И заклинит все патроны, что пошлю в затвор.

2009

* * *

Метёт позёмка вдоль столбов фонарных.

Лицо своё упрятав в воротник,

среди людей хронически непарных

я жить привык.

Мы все, увы, единственные в мире,

под этим небом, этой пустотой,

и дважды два, возможно, не четыре

в системе той.

Но мы с тобой по правилам играем

в беспамятстве и снов, и дел дневных,

и ад квартирный называем раем

для нас двоих.

Натюрморт

Полынь в снегу, торчащая вдоль пашни...
В ней стебель изнутри и пуст, и сух.
Полынь мертва. Но запах, день вчерашний,
чуть горьковатый, сохраняет дух.

Он заполняет соты телефона,
и ухо жжёт, как от укусов ос.
Ты ждёшь ответа, страстно, исступлённо,
на так и не озвученный вопрос.

Моя любовь? Уймись, она – былина,
где тьма повторов и забытых тем.
Я пью вино. Мне нравится картина.
А жизнь, увы, не нравится. Совсем.

Неизвестные поэты
 

Своенравны волны Леты,
Удивительный народ –
Неизвестные поэты!
Всякий верит, всякий ждёт
И надеется на чудо.
Только чудо не для всех!
Но – бывает. Из-под спуда
Вырывает их успех.

Тот повесился, а этот
Ночью тёмною забит
Смерть на взлёте – это метод,
Коль не хочешь быть забыт.
Есть пример, и вот ты узник
Самых страшных в мире уз…
Смерть на взлёте твой союзник,
Но к чему такой союз?

Будто кратер древней Этны,
Всюду пепел и зола.
Неизвестные поэты –
Я и сам из их числа.
Но и сам себе не ясен:
Жизнь ли? Бред ли наяву?
Нужен труд мой? Иль напрасен?
Я не знаю. Я – живу.

Ода на отключение света

1.

Свет отключили – залаяли псы, глядя на звёзды,

и отразились в созвездье Весы пашни, погосты

лунные плёсы сонной реки, берег горбатый,

ольхи, берёзы да ивняки – всё, чем богаты.

Все, чем владели прежде до нас готы и гунны.

Всё, что воспели прежде не раз стрелы и струны.

Отблеск забытый прежних страстей, тёмных и потных,

или событий в мире детей, трав и животных? –

радости зуммер... В точку свело даты и лица.

Будто я умер, и повезло тут же родиться!

2.

Но... ворохнётся, хрюкнув, как вепрь, дизель в сарае,

и поперхнётся, пёс – как о цепь, путаясь в лае...

Господи сыне, раз я такой, то без вопроса,

дай мне, как псине, мир и покой лунного плёса!

Мир электричества, яростных ламп, стен из бетона,

качеств-количеств, женщины-вамп, гнущейся томно,

банковских ставок, бирж мировых и котировок,

стрелок и явок, взглядов косых и недомолвок.

Время прощаться… это – пароль, думка барбоса –

сытым промчаться – берегом, вдоль лунного плёса.

27.01.10 

Осень в Покровском парке

_____

* http://www.ptr-vlad.ru/news/ptrnews/8981-vo-vladivostoke-blagoustroeno-zakhoronenie.html

Нелли Мизь, краевед: «Пушкинский дом в Москве не знал, где похоронен Лев Анатольевич Пушкин. В Оренбурге, где он был вице-губернатором, где занимаются его историей, тоже не знали, где же его последнее пристанище. И благодаря документам архива Приморского края мы нашли. Из документов узнали, как он здесь оказался. Он служил на посту вице-губернатора. Однажды его вызвало временное правительство в столицу, и в поезде как будто бы назвал «Ваше превосходительство» его сопровождающий чиновник. А это время – накалённая обстановка. Революционные массы его побили, и побили так, что он еле живой приехал в Москву».

Когда Оренбург взял Колчак, Льва Анатольевича отправили лечиться в Японию, но безрезультатно. На обратном пути он остановился во Владивостоке. Лечение проходило в Морском госпитале, но подорванное здоровье так и не удалось восстановить. Его похоронили здесь, на Покровском кладбище в январе 1920 года.

** Людмила Александровна Волкенштейн (1857 –1906), узница Шлиссельбургской крепости (13 лет отсидки, вместо смертной казни; освобождена в дни коронации Николая Второго), народоволец, погибла 15 января 1906 года на привокзальной площади Владивостока во время революционного митинга. Похоронена на Покровском кладбище, ныне (с 1991-го) Мемориальном Покровском парке. Кстати, её внук Сергей Сергеевич Волкенштейн (1900 – 1977), генерал-майор, Герой Советского Союза.

2008, 2015(С)

* * *

Пейзаж наш – провинции заговор,

здесь мыслей иное течение.

В Приморье не вишня, а сакура,

и это имеет значение.

Живём себе, напрочь лишённые

московского горя-величия.

Берёзы – и те у нас жёлтые,

и знаково это отличие.

Первое апреля

Валит снег на первое апреля.

Не шутя, настойчиво, всерьёз.

Жизнь прекрасна радостью без хмеля,

мир хорош пунктирами из грёз.

Прилетела чёрная ворона,

отворив калитку на весу...

Каркнула, как в трубку телефона,

птице той, что каркает в лесу.

То ли шутка, то ли в самом деле

весточка мне, Господи, твоя?

Только жутко, до мурашек в теле,

длится эхо инобытия!

Озираюсь медленно. Тоскую...

Хочешь, верь в иную благодать,

Хочешь, смерть загадывай, какую

ты себе способен загадать!

01.04.10, 2014(С)

Письмо в столицу, ХVIII век

(Отрывок, в переложении на современный язык)

Приветствую тебя, мой друг столичный!

Всё занят политической борьбой?

Сенат безмолвствует, как конь в узде привычной,

а ты в тоске по жизни заграничной

реванша ждёшь, готовя новый бой?..

Тебе бы счастья в жизни личной!

Кормило власти, слышал, взяли в руки

гвардейцы из гнезда Петра?

сплошь Сашки Меньшикова внуки,

сплошь – не варяги, сплошь свои ворюги,

большие крысы с царского двора?

и меценаты на досуге?

Что ждать от тех потомков проходимца,

кто сиськи в детстве досыта не ел?! –

Не вышли ростом, плутоваты лица…

Учила их кормилица волчица

гнать, достигая, кто на что посмел…

Вот и итог, как говорится!

Борьбой партийной имя не позоря,

Стихами коротаю свой досуг.

Да, я живу в провинции у моря…

Сороки, белки с моего подворья,

Те тоже тащат… Глядя на ворюг,

Смеясь, вытравливаю хворь я!

Прости, но я идей не разделяю.

Во мне твоей уверенности нет.

О чём сыр-бор в столице я не знаю,

мы здесь в деревне попривыкли к лаю:

– Что лаешь-то? – спрошу у пса. В ответ

опустит уши: лают – вот и лаю!

Мы примем здесь преемника – любого.

Не нам судить, что истина, что ложь.

Мы лишь хотим порядка. Хоть какого!..

Пришли стихи поэта мне Баркова;

вот, говорят, кто истинно хорош!

А от воззваний толку – никакого.

06.01.10

Подкорка

Подо льдом – журчание ручья...

Вслушиваясь, вникну. Онемею.

Эта музыка пока ещё ничья,

я хочу, чтоб сделалась моею.

Есть просвет под куполом из льда,

бытие, не отнятое смертью,

где живая, тёплая вода

греет воздух под холодной твердью.

Всходят там, природе вопреки,

робкие побеги первоцветов,

под покровом вымерзшей реки

для влюблённых в эту жизнь поэтов!

Пусть на самом деле мир жесток,

те упрямо верят в жизнь иную,

в слепоту куриную – цветок,

спрятанный в теплицу ледяную.

Застолблю себе участок свой,

может быть, и золота намою...

У кого-то ноты – под рукой,

у меня – под коркой ледяною!

2007, 30 апреля 2013 (C)

Приди на могилу, когда умру

Приди на могилу, когда умру,

быть может, тогда про меня поймёшь,

каким романтиком был в миру,

где правит алчность, где всюду – ложь.

Где я как птица летал поверх,

но не в укор кому-то и не в пример,

когда в эфире среди помех

ловил мелодии чистых сфер.

В том мире, где человек бескрыл,

и я любовью любил земной...

В том мире счастлив с тобой я был,

а ты несчастна была со мной.

18.01.2014

* * *

Проклятье города большого,

«они встречаются» – клеймо,

не от того, что жизнь сурова,

так получается само.

У этих встреч свои законы:

когда очнёшься ото сна,

объятья, шёпоты и стоны,

как лужи, вымерзнут до дна.

Двор городской – как дно колодца.

Осколок хрустнувшего льда

в тебя безжалостно вопьётся

и не растает никогда.

* * *

_____

* Бохайское царство – средневековое государство на территории нынешнего Приморья и Маньчжурии. Иероглифы «Бо» «Хай» можно перевести как «край, страна у моря», Приморье. В античные времена «золотая империя», страна городов, ремесленников и поэтов, была главной в регионе. Для меня несомненно, что при всей этнической пестроте того раннесредневекового населения, первую скрипку играли белые люди с голубыми и зелёными глазами – волхвы, военноначальники, мореходы и правители – волосатые северные «дикари» айны из касты воинов, самураев, в доисторические времена пришедшие из Тибета на Амур плюс белые реиммигранты из Сибири и поморы-мореходы, обогнувшие Евразию на двухпалубных кораблях.

В семнадцатом веке бохаи под влиянием французских иезуитов, подвязавшихся писать историю древнего Китая, в один день царским указом стали маньчжурами. Белое население титульной нации, несмотря на категорические запреты на межэтнические браки, всё-таки растворилось среди китайцев, корейцев и японцев, сделав последним имперские генетические прививки, несовместимые с западными «демократическими». Достоверно, однако, ничего не известно из-за отсутствия письменных свидетельств.

* * *

С неба сыплет снег… Снега – до колен вдоль тропы.

Вот он, человек, вне казённых стен и толпы.

Свежий снег пушист на ветвях лесных, на домах.

Был ты смел, ершист, а теперь ты сник... Снег. Зима.

А теперь ты рад малости, что есть – не своей.

Так любимой взгляд хочется прочесть вместе с ней,

Так, когда пожил, вывел «итого», сбавил прыть,

И, вздохнув, решил, что важней всего просто жить.

16.02.09

Сергею Кузнечихину

Из запоя надо в одиночку...

С. Кузнечихин, «Дополнительное время»,

книга стихов, Красноярск, 2010

Из запоя вышел в одиночку.

Медленно. Мучительно. В три дня.

В этом деле надо б ставить точку,

да поставил дьявол на меня!

У него таких, как я, немного,

как сухих поленьев на распыл,

кто был в детстве поцелован Богом,

а потом об этом позабыл.

В зеркало гляжу: ну что за рожа!

Будто поцелован роем пчёл...

Книжку получил твою, Серёжа,

и как видишь вовремя прочёл!

Дьяволу покорны недоумки,

а меня так просто не возьмёшь.

Ни закуски на столе, ни рюмки –

только нож!*

_____

* Косо в землю вросшая избушка,

  будто почерневший истукан.

  На столе порожняя чекушка

  и стакан.

  Пара мух ощупывает крошки,

  видно, чем-то запах нехорош.

  Ни тарелки на столе, ни ложки –

  только нож.

       (Из С. Кузнечихина, по памяти).

24.11.10 – 26.11.14(С)

Скажи мне, дождь

(Октава октав)
 

Мне на Сад-город не приходит почта,
где по оврагам – папоротник, хвощ,
где от ходьбы почавкивает почва,
да в шёлк зонта так долго долбит дождь,
под стук колёс катящийся с Транссиба…
Мне кажется, когда я в дождь бреду,
что пёс голодный говорит «спасибо»,
приняв с руки испуганно еду.

В его глазах я человека вижу
С такой тоской по правде и любви,
что подзываю пса: на, – не обижу.
Да не шарахайся ты! Вот он, хлеб. Лови!
И пёс – за мной, служить готовый вечно,
Не за кусок, за правду и любовь…
Как наша жизнь темна и быстротечна,
как к старости загустевает кровь!

Я много книжек прочитал хороших,
душа моя, как глиняный сосуд,
чтоб крепче стать, свой беспощадный обжиг,
прошла, презрев глумливый пересуд,
коллег, друзей, любимых и не очень…
Жизнь, словно сон, мне снится наяву;
мой мир внутри не то чтоб слишком прочен,
но и не хрупок, если я живу.

Скажи мне, дождь, зачем я жил на свете,
любил не ту, дружил – опять не с тем,
грустил зимой, как водится, о лете
и летом о зиме грустил затем?
Скажи мне, дождь, зачем мой дух не светел,
зачем стыдом я скован и пленён?
Не плачь, скажи, чему я был свидетель?..
Я в череде запутался времён!

Шумит листва, журчит в овраге ключик,
намокший ворон голос подаёт,
я полон чувств, увы, не самых лучших,
меня тоски влечёт водоворот.
Я прихожу домой, хватаю ручку,
но, помрачнев, теряю тут же пыл,
и оставляю строчку, закорючку –
всё, что в хмелю тоскливом набродил.

Гляжу в окно: там, у забора, псина
дрожит, промокнув, – выйду, или нет?
Меня, увы, не радует картина:
я как-то должен действовать в ответ.
Я от собаки выше на ступеньку,
и дружбу с ней не равную вожу:
передо мной она танцует «еньку»
на задних лапах, если выхожу.

Я сам, как пёс, дрожу под этим небом,
когда по небу катится гроза.
Кто б духом напитал меня,
как хлебом
я накормлю прибившегося пса?
Мир полон скрытой и прямой угрозы,
и важно видеть хоть какой-то свет
в конце тоннеля,
слышать на вопросы
хоть что-нибудь от Господа в ответ.

* * *
 

Слагать стихи, всё побеждая духом,
и о себе блаженно позабыть…
Мой идеал – быть зрением и слухом,
а телом, по возможности,
не быть!

Случись беда, стекло наружу тресни,
я окажусь во власти миража.
Там жизнь как есть. Она не лучше песни.
Она конкретней, как удар ножа.

Как быть мне там, где нет последней строчки,
берущей в плен незрелые умы,
где запятые – сплошь, а после точки
«я» неизменно переходит в «мы»?

* * *

Снег упал – река чернеет и журчит, где мель.

Вечереет… коченеет над рекою ель                               

Иглы ели потемнели, птицы не поют.

Зазвучали в сердце мели, совесть – божий суд.

Пёс бездомный, зверь ли взвыл там? – бегло, и умолк.

Звук бездонный… кто с визитом? Неужели волк?

Зябнет дерево живое, голая земля.

В зимней хвое, в волчьем вое – родина моя!

20.02.09

Спой мне, зяблик

Спой мне, зяблик, о близкой зиме,

спой о старческой сырости в доме,

спой, родной, чтобы вспомнилось мне

о земле, о лопате и ломе.

Вспомню я механический звук,

о булыжники – скрип нехороший,

как стаканы смыкают вокруг,

как заносится холмик порошей.

Пожалею себя, дурака.

Вспомню зимнюю реку с шугою,

как течёт по-над сопкой река

и встречается с речкой другою.

Загадаю – не встретишься ты,

но, когда меня всё ж похоронят,

краше дамы, чем ты, мне цветы

принесут и красиво уронят.

Ты придёшь, как оттает земля,

будешь долго разглядывать фотку,

и последняя ревность твоя

сладко сдавит мне, мёртвому, глотку.

24 октября 2008, 2016(С)

* * *

Спой мне, зяблик, о близкой зиме,
спой о старческой сырости в доме,
спой, родной, чтобы вспомнилось мне
о земле, о лопате и ломе.

Вспомню я механический звук,
о булыжники – скрип нехороший,
как стаканы смыкают вокруг,
как заносится холмик порошей.

Пожалею себя, дурака.
Вспомню зимнюю реку с шугою,
как течёт по-над сопкой река
и встречается с речкой другою.

Загадаю – не встретишься ты,
но, когда меня всё ж похоронят
краше дамы, чем ты, мне цветы
принесут и красиво уронят.

Ты пройдёшь, ничего не даря,
будешь долго глядеть мне на фотку,
и последняя ревность твоя
сладко сдавит мне, мёртвому, глотку.

* * *
 

Срезал насухо бритвой щетину со щёк,
поплескался, лицо себе вытер,
чиркнул спичкой, конверт неотправленный сжёг,
впрыгнул в брюки, и вынырнул в свитер.

От любви, как от водки вчерашней тошнит,
и себе я противен, трезвея,
и раскаянье злое меня потрошит,
как охотник убитого зверя.

Сценарий жизни
(Октава октав)
 

1.

В далёком детстве я блуждал Колумбом
По огородам, парникам и клумбам
И познавал, на что способен лишь
Без логики блуждающий малыш,
Загадку роста, а потом – цветенья.
Язык имело всякое растенье,
И каждый лепетавший лепесток
Внушал любви божественный восторг.

2.

Я наблюдал в тени прибрежной рыбу,
Чьё тело по малейшему изгибу
Перемещалось по теченью вверх…
Я жил отдельной жизнью ото всех.
Мне взрослых мир был меньше интересен,
Не понимал я их застольных песен,
А междометий пьяный матерок
Я слышать вообще тогда не мог.

3.

Под крышей у торчащего стропила
Гнездо из глины ласточка лепила.
К июлю неокрепшие птенцы
Летели в парники на огурцы.
Им не хватало силы для полёта,
И начиналась у котов охота.
Я палкой гнал котов из огурцов
И плакал, защищая тех птенцов.

4.

Когда краснели клёны у ограды,
И так игре мальчишки были рады,
Я, отрешённо листья вороша,
Уже подозревал, что есть душа,
Растущая, как ствол, листву меняя,
И твердо знал, что жизнь моя земная –
Не всё, что есть, что весь я не умру
Что в эту жизнь я прежде вёл игру.

5.

Я как бы помню, жизни был сценарий,
И перед тем, как быть, его сыграли.
Там было хорошо. Здесь роль свою
В спектакле жизни я не узнаю.
Лишь в раннем детстве было всё по роли.
Потом меня безнравственно пороли,
И, видимо, в программе вышел сбой.
С тех пор я не в ладу с самим собой!

6.

Когда в своих поступках ты не волен,
То жизнью этой чаще недоволен.
А был ли счастлив эти я года? –
Скорее «нет…», чем, сомневаясь, «да!»
Совру ли я, не грянуть в небе грому,
Но коль о том же спросишь по-другому:
А был ли я любим? – То мой ответ,
Скорее «да…», чем, сомневаясь, «нет!»

7.

Сценарий я забыл, следы запутал,
Не расплатился по последним ссудам,
Хотел, как лучше, а потом вспылил:
Дом не построил, дерево спилил.
А сын растёт, хотя и нет контакта.
Жизнь происходит, но случайно как-то,
И шаг широк, и всюду – не туда…
С чем я приду в день Страшного Суда?

8.

Чем старше становлюсь, тем чаще детство
Я вспоминаю, как священодейство:
Кусты, деревья, травы и цветы –
Я с ними, как с друзьями, был на «ты»!
На сцене быть недолго мне осталось,
Хотел бы отыграть достойно старость,
Последнюю воздавши телу честь,
Сценарий жизни снова перечесть.

* * *

Томлюсь, блуждая, как сновиденье, среди людей,

от урожая до урожая своих идей…

А вот и осень, зима и далее – что, что там есть?

Давайте спросим, того ли ждали от этих мест?

И книга птицей взлетает в небо, крылом шурша.

И, как в темнице, ступает слепо моя душа...

огонь не ярок – на ощупь слово, своё – пишу.

Жизнь – не подарок, но я иного и не прошу!

октябрь 2008

* * *

У моря я лечь хочу камнем

большим и бунтующим волнам,

в беспамятстве ясном, веками

внимать, оставаясь безмолвным.

Хочу, чтоб средь общего ритма

слияний и разъединений

души моей грубой молитва

звучала, не зная сомнений.

И где-то гудок теплохода,

далёкий и слышимый еле,

звучал над пространством, как ода

про жизнь в человеческом теле.

1983, 2014(С)

* * *
 

У тебя другой, а я не верю,
что под прошлым – жирная черта,
всё стою, униженный, под дверью
с онемевшей третью живота.

Так стоят зарезанные насмерть
перед тем, как рухнуть вниз лицом.
Им не жить, и женщин не ласкать им,
но они не ведают о том.

Фотограф бабочек

Памяти детского писателя Владимира Тройнина*

---
*Владимир Тройнин (1937–2006) – писатель и педагог.

Основал праздник «День тигра», охотно празднуемый в школах Приморья. В последние годы занимался фотографированием приморских бабочек, не все из которых по сию пору описаны биологами. Он дарил не стихи, а фото какой-нибудь редкой бабочки-красавицы с дарственной надписью. И сам был, как мотылёк-эндемик, редкой ненадуманной метафорой...

* * *

Я обживаю свой дом на отшибе за лесом,
шум городской не доносится с бешеной трассы.
Я наблюдаю осенний пейзаж с интересом:
листья дубовые жёлты, кленовые – красны.

А между листьев сигают хвостатые белки,
веером крылья, вспорхнув, распускают сороки.
Мысли о жизни мои суетливы и мелки,
мысли о смерти – напротив, светлы и глубоки.

Вот это место, где встречу счастливую старость:
дети и внуки, приятели, войн ветераны,
гости почётные – всё, что от жизни осталось,
всё, что возможно, включу я в последние планы.

Только тебя никогда я уже не увижу,
что в моём сердце осталось: люблю ль? ненавижу? –
здесь я итог подведу этой повести грустной,
будто Гораций с лопатой на грядке капустной...