* * *
Мы не станем лучше, не ждите, не станем лучше,
Мы не станем взрослей и гадать на кофейной гуще
Не научимся. След на столе от кофейной чашки
Будет вечно подковой лежать талисманом на счастье.
Не научимся поздно вставать и рано ложиться,
Полудумать и получувствовать, колесница
Времён года, часов, минут, приливов, восходов
Не коснётся нас никогда, потому что природа
Увядания лиц и старения кожных покровов
Не от старости, а от глаза и слова дурного.
Мы не топчем поля, из копилки семян только сеем,
Мы – хранители ветра и тайны бумажного змея,
Мы – держатели акций огня, кислородных подушек
Для бездомных животных и пыльных разбитых игрушек,
Мы – кондитеры радуг, улыбок и лунного света,
Мы – янтарные дети дождей изумрудной планеты.
* * *
По ночам снятся пустые гостиницы,
Ладно бы принцы, хоть пешие, хоть с конями,
А тут грязные стены, комары, клопы
И розетки в ванной, облепленные муравьями,
Как жирная тётка узким не в меру свитером,
Наяву брежу морем, Одессой и Питером,
Хоть икота любая совсем не об отдыхе,
Быт, рутина, общение с новыми докторами,
Необходимость ремонта, отягощённость делами
Затягивают петлю на шее неравномерной взрослости,
Кости становятся уже, в трюмах жир прибавляется,
Этот кошмар не из кратких, и каждую полночь
Я слышу шёпот луны…и страшный сон повторяется.
* * *
И на вопрос «а что же привезёшь?»
Ответила «увидишь». Знаешь, что…
Я привезу тебе из Петербурга дождь
В оконной раме, серое пальто
Измокших улиц, серебро небес
Чернёное с оправой золотой,
В дворцовых шишках множащийся лес
Влажно-зелёный. Чаек крик. Простой,
Как видишь, незатейливый багаж,
Лежащий в тёплой памяти зрачка,
В нём отражаются Нева и Эрмитаж,
И мост Аничков, и густые облака,
Зашторившие купола церквей
У входа в небо, Спасом на крови
Распятый Грибоедовский канал,
А всё, что не смогу проговорить,
Расскажет ртуть полуприкрытых глаз,
Музейный запах рук, печаль волос…
А если что-то потерялось в этот раз,
То значит, так тому и быть. И твой вопрос
Не требует подробных уточнений…
Малыш и Карлсон
Малыш Карлсону пишет:
«Я очень боюсь здесь спиться,
Тут полно собак, но так не хватает людей,
В хороводе теней попадаются самоубийцы
И больные саркомой, раком и СПИДом,
Это место все называют концлагерем Freedom,
Ты по карте быстро найдёшь, прилетай поскорей».
Карлсон пишет в ответ:
«Растолстел. Заржавел пропеллер.
Да и бомж я давно, на крышах теперь не живут,
По ночам, как и прежде, будит северный ветер,
Но летаю только при полной луне,
Хоть нигде не прописан, жду тебя в гости ко мне,
Я сейчас на пустом корабле, в одной из кают».
Голубиная почта работает без выходных,
Чтоб прочлись все слова, что доверили карандашу,
А к Стокгольму, тенью шурша, подступил птичий грипп,
Малыш Карлсону пишет, а Карлсон ответ – Малышу.
Зимнее, с вариациями на тему Бродского
Не выходи из комнаты, не нарушай интриги,
Что может быть интересней пледа и тёплой книги,
Вне корешка лежит бессмысленное пространство,
Сотканное из цифр, в каждой дроби жеманство
Честности в неглиже, запросто веком раздетой,
Что может быть сексуальнее голого тела в кедах,
Впрочем, один поэт, тот, что любил Марианну,
Стал для детей индиго словесной марихуаной,
В каждом вывихе строк «Новых стансов к Августе»
Водка найдёт кусок метафор в роли закуски,
С лампочкой в сорок ватт мысли в духе пастели
Чертят китайский узор в мятых складках постели.
Не выходи из комнаты, считай, что ты на больничном,
Суди о погоде по крикам за окнами нервным птичьим,
Запри на засов сквозняки, глуши их колоратурой,
Воспой, в свою очередь, ты прочность стены и стула,
Начни изучать язык какой-нибудь среднеготский,
Чтоб с речью родной своей не обнаруживать сходства,
А выучишь – стало быть, считай почти иностранец,
В котором с британцем всласть соперничает германец,
Завесь тишиной зеркала, забудь все свои отраженья,
Пускай только шорох ресниц один говорит о движенье,
И рыбой безгласной на дно покрытой пылью квартиры
Заляг, обозначив порог белой строчкой пунктира,
О, не выходи из комнаты, представь, что достиг нирваны,
Поймав свой лазурный зрачок в холодных гранях стакана,
Отставь календарь забот, с людьми разорвав пуповину,
Побудь вне любви, вне вражды, вне тела, вне персти, вне глины.
Песенка
Здравствуй, милый мой хороший, пациент палаты шесть
Колыбель из хлебных крошек лепит, сматывая шерсть
Из казённых дохлых корок, теребит их на клубки,
Надзиратели с ухмылкой зубом скалятся в замки,
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовые ножки, белохлебова душа.
Помнишь ли, как в день ненастный на исходе декабря
Моё сердце замуж вышло, вышло замуж за тебя?
Где-то хнычет песню Сольвейг, и Офелия храпит,
И хохочет над дурнушкой Евой рыжая Лилит.
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовые ручки, белохлебова душа.
Сонный лунный луч стучится о решётку мутных глаз,
Где-то вой собачий вьётся, ветер напевает джаз,
По ночам ко мне садится смерть на рваное сукно,
Ей в который раз не спится, в маскарадном домино.
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовые глазки, белохлебова душа.
Стонут тени на рассвете, рассекая лоб заре,
Белым саваном таблеток снег лежит на пустыре,
Киснет стылый чай в стакане, кудри слиплись от тоски,
Только две строки не ранят поседевшие виски:
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовое сердце, белохлебова душа.
Вокзал
Вот садишься в автобус и тащишься на вокзал,
Сколько, Господи, раз на нём ты уже умирал,
Но потом ничего, поднимался, отряхивал стыд
И, стесняясь, прохожим гнусавил, что где-то простыл,
Сколько слёз искромсал и брендовых вытер пальто,
Сколько чайно-кофейных возвёл и снёс городов,
Прободением язвы в рёбрах застряло копьё
Серых глаз в нимбе мокрой сирени блестящих её,
И куда бы ни шёл ты, везде твоё сердце скрипит,
Как гнилая подошва, как невралгия, как керамзит,
Как отравленный посох, как мачта в сосновом бору,
Как голодная мышь, зуб точащая о конуру,
Ты зашил себе в темя и имя, и голос, и смех,
И длинноты ладоней, и башни ключиц, и проталины век,
И монгольских покатость застенчивых маленьких скул,
Только б ветер не вызнал лица, только б тельце не сдул
Прочь порывистым свистом, как крохотный нотный листок,
На котором мелодия нежности дышит в семь строк,
Ты садишься в автобус и тащишься на вокзал,
Сколько, Господи, раз на нём ты уже воскресал…
Сердце, не бейся, мне больно
Ты стал героем снов моих экранизации,
Разные касты, я – из неприкасаемых,
Кастовость кости делает мягче мела,
Разнопородность гладится против шерсти,
Песни такие, что ноты кричат от боли,
Горло от перхоти слов переводит звуки
Попусту, по пустякам, умолчав о главном,
Где-то на карусели смеётся детство,
Белая лошадь, шарики, бантики, вата,
Вот и февраль, а кажется, будто август,
Времени нет, в Римини нет Феллини,
В городе пахнет весной, шлёпают лужи,
Лица уходят за горизонт капюшонов,
Тысячью книг мысли дробятся на пазлы,
В каждом осколке слышится смех глумливый,
Я рассекаю ночь в штанах цвета хаки,
Ты рассекаешь меня отмычкой скрипичной,
Хочется всё послать как минимум к чёрту,
Вместо стигматов знак растёт бесконечность,
В этой истории слишком много аккордов,
Только четыре извилины у шестиструнной,
Пальцы до крови, вот ведь забава для скорой,
Имя твоё прогрызает мышиные норы,
В поры въедается окисью углерода,
Тело не станет умнее, а ум не отпустит
Имя твоё..
Сердце, не бейся, мне больно.
Если искусство поэзии требует пауз…
Имя своё вытри из всех анналов,
Стань в Петербурге одним из каналов,
Бегущих вдоль вымени русской литературы,
Если здесь много тебя, пусть станет мало,
Пусть мало-мальски сердце сожмётся до точки,
Что нам до тел, которые вне культуры,
Если весь мир – созвездие одиночек,
Лучше готовить жало для акупунктуры,
Чем сеять попусту тысячи мёртвых строчек,
Дабы в кулак собрать ювеналов.
Если искусство поэзии требует пауз –
К морю вприпрыжку, время утюжить парус
Белый, расцвеченный золотом ангельских крыльев,
В общем-то, можно было бы и в «Икарус»
Втиснуться и проехать мартовским зайцем,
Но на ветру удобнее в глобусах мыльных
Смыслы, простые ровно как десять пальцев,
Глупо рассматривать, выбрав на роль рассыльных
Ритмов. Даже в темени мудрых старцев
Мысли найдётся неожиданный ракурс.
Моим крыльям
Я хочу себе крылья ангела на распродаже
Получить, небо шепчет в ухо ритмы полёта,
А друзья говорят: «Окстись, мол, и ты туда же», –
И готовят патроны (стрелять в меня) из пулемётов,
Сколько раз, проходя у подножья слепой витрины,
Я гадала на белых перьях: жить/ не жить/ нежность,
Выбирая обычно третье, как бром на ужин,
(Люди-ангелы – почти все вчерашние психи),
Выдирая живые корни из сердцевины
Одуревшего от паст симпла сухого глаза,
Вы мне дайте, пожалуйста, те вон мёртвые крылья,
Мои нервы не выдержат ждать до другого раза,
Мои губно-губные и фрикативные ищут на ощупь
В каждой бухте трамвайной большие порезы на спинах
В драпировках из красных одежд (они кровоточат
И разводят руками, как грустные птицы пингвины),
И подходишь к таким вот с вопросом: «И ты тоже ангел?»
А в глазах цвета боли метнётся: «Конечно, тоже»,
К магазину, где крылья пылятся в неоновых лампах,
Ближе к полночи тянутся стаи печальных прохожих
В длиннополых пальто, с волосами а ля Боттичелли,
Впрочем, все их приметы родом из Ренессанса,
Они просят устроить крылатую распродажу,
Предлагают небесную взятку начальнику стражи,
И теряется речь, и клекочут худые гортани,
И витрине становится тесно от белого пуха,
Вы мне дайте, пожалуйста, те вон ожившие крылья,
Мы так долго, так долго искали по свету друг друга.
Город у моря
Город у моря похож на подножие неба,
Ты слышишь ангелов клёкот, дыхание Бога,
Чёткость его камертонного чуткого ритма,
Здесь можно пить синеву, обходиться без соли
С блюдом любым, и морскою водой вместо хлеба
Утром и вечером щедро кормить своё брюхо,
Или, раскинувши плечи, качаться на волнах
Длинным изогнутым стеблем в плоту Хейердала,
Шепоты мёртвых армад различая сквозь тину,
Даже во сне в твоих мочках рокочет бесшумно
Память творения мира и память потопа,
Зыбкий песок чертит в воздухе буквы молитвы,
Льющейся за горизонт между небом и морем.
* * *
Белому телу нужен кровавый бок,
Боль о глазок в животе неумело ранит,
Сердце стекает в мутный свекольный сок,
Прячась от солнца в грубом гранёном стакане,
Как разошлись бы игольных дел мастера,
Рёбра перебирая, как скорбь волынки,
Чтоб триста раз на чётках – алое «умерла»,
И ни одной, ни одной заминки…
* * *
Я иду покупать невлюблин, ибо сколько же можно
Выбирать чертовски не тех, как билет в никуда,
Жизнь хохочет мне прямо в смешную скуластую морду
И кричит: «В номера, ой пардон, в поезда, в поезда…»
А потом на приём – к кареглазому сердцеправу,
Хоть, сдаётся мне, сердце моё ему не по плечу,
Отыскав в лабиринтах больничных родного минздрава
Надпись «После полудня.
По понедельникам.
Время.
Лечу».
Начинаю тебя терять
Зеркала крестят тело в который раз,
Что-то здесь не так, чует темя сглаз,
Все черты – за меня. Кто из них предаст?
Руки смотрят вперёд, голова – назад,
Раз, два, три…раз, два, три…
Мы теряем такт,
Мы теряем почерк среди бумаг,
Мы меняем пульсы на штамп и брак,
Доктор, доктор, а что же сердце?
«Перебьётся и будет так
же, как все,
Каждый сам себе сердцеправ».
На губах базальт,
Диких слов азарт
Разбазаривать рот несказанно рад,
Всё – неправда, и мне уже скоро …дцать,
Отвернись, дай одеться,
Не буду тебя терзать,
Три, четыре, пять,
И худой висок
Тихо шепчет в мой седой волосок:
«Ну и дура же…Так, тяни носок!
А туда же, любовь плясать!
Раз, два, три…раз, два, пять…»
Мысли то вприпрыжку, то наискосок,
Начинаю тебя терять.
Решка-орёл
Зеркало – встреча с тридцатилетней дурой:
Время не лечит, просто меняет знак,
У меня есть узкие плечи, я доверчивей, чем кузнечик,
В моей власти взгляд бесконечность. Я подбрасываю пятак,
Когда надо узнать о главном: решкой ляжет – решится. Речка
Протекает на месте слома поколений и детских ран.
От Смородины* до компота – пять шагов в заглавную букву,
Я прицеливаюсь в бумагу, алфавит не даёт осечек,
Буквы падают и смеются, кегель пляшет дрянной квикстеп,
Вижу в белых листках Джомолунгму,
Узнаю свой сентябрьский почерк, Бог мне шепчет в виски партитуру
Песни про глухую собаку. Выпадает орёл. Живу.
---
*Река в славянской мифологии, отделяющая мир живых от мира мёртвых.
* * *
Когда я умру, пришпиль меня к небу, слышишь?
Не хочу лежать в картонной коробке, хочу дышать
Облаком на тебя, снегопадом, градом,
Слизывать лёд твоих ран карманным дождём,
Биться, биться внутри тебя нерождённой дочерью,
Полыньёй морщин строчить в тебе строчки,
Болтаться на верёвочке вырванным календарём
Из листка твоей жизни,
Просто пришпиль меня к небу, слышишь?
© Ия Кива, 2012-2013
© 45-я параллель, 2013.