Переводы
Из Ури Цви Гринберга (1896-1981)
Пёс и человек вечером
Пса я видел, который смотрел на ребёнка при свете вечерней зари.
Счастлив тот, с кем ребёнок в синий час говорит у двери.
Не такая судьба у полночных неприкаянных псов:
не услышат они в синей мгле человеческий зов,
ибо заперты души людей на засов.
Вот ребёнок и пёс возвращаются в дом.
Открывается дверь им навстречу – домашним теплом,
ароматом вечерним над накрытым столом.
Но тоска всех собак у пса отражается в оке,
и двуногих тоска, за которых в ночи воет зверь одинокий.
Ибо нет у них матери даже, что молится Богу и стонет:
«Где же бродит мой сын? Где он голову ночью приклонит?
Как сама эта ночь, его бедность синеет везде…
Боже мой! Даже птица – и та до рассвета ночует в гнезде!»
И бывает, в ярме бытия человек, как привязанный пёс,
бьётся в путах своих, надрываясь до слёз.
В пасть ночную из пасти дневной переходит он, не понимая,
почему от рожденья петляет дорога его роковая,
и теряется в бездне, которая ночи мрачнее,
где душа его видит под ножом голубиную шею,
и где ангельский голос сирены звучит, как свирель:
«Милый сердцу, приди! Впору будет тебе в моём царстве постель!
Тёмно-синий туман из надзвёдных спустился долин:
начинается сон – глубже самых бездонных глубин».
Человек с Богом и без Бога
Он и она – всего только двое,
счастливы оба по милости Бога;
и тот, кому жить осталось немного,
с Богом вдвоём и вдвоём с тоскою.
А тот, кто без Бога – пасынок мира:
не ствол плодоносный, не ветвь сирени,
но вянущий куст среди пасмурной тени
в дымном и смрадном дворе трактира.
И если устал человек стремиться
за зовом страстей, ибо чувствует ложь их,
то счастлив поэт, чья сжимает десница
мечту, словно гроздь виноградников Божьих.
Блажен тот, кто вслед за порывом идёт,
кто че́рпать в крови мощь стремления станет,
как те, кто из утренних черпает вод!
Кого искушение в плен не заманит!
Песня двоих
Хорошо, когда в нужное время приходят слова,
и когда в своё время деревья цветут;
когда осень вокруг, и шуршит под ногами листва,
когда девочка с мальчиком вместе по саду идут.
Для их свадьбы ещё не готов балдахин,
но зато каждый шаг им сулит чудеса;
омывает их волосы дождь – так на травы долин
с предрассветного неба нисходит роса.
Они дети пока, но в грядущем сольются уста,
и когда освятит их венчальный обряд,
под сиренью желания скроется вся нагота,
и мелодией, лучшей из всех, голоса зазвучат.
Стихи, написанные вдали от дома
Дом-гнездо я построил для детей и жены,
и сосну посадил я – нет выше сосны
в том лесу, где стреляют и зверя и птицу.
И олива пророков посажена мной,
но пришло моё время – войду в колесницу
в предосеннюю пору, когда падает зной,
и умчусь далеко от калитки родной.
Я в тот солнечный лес возвращусь на заре,
где заветное имя любимой моей
тонким лезвием вырезал я на коре;
и оно – словно лезвия первых страстей,
тонко ранящих сердце, рубцы оставляя в груди…
Режут лезвия те, пока жизнь ещё вся впереди.
И приду я к потоку, как в юные дни,
на лесную поляну, где голые пни
вместо сосен стоят, и пошлю поцелуй
дорогому журчанью серебряных струй.
Он коснётся воды, словно рой лепестков,
словно птичье крыло, словно пух облаков.
И божественный свет поцелуем небес
в том ручье засверкает, бегущем сквозь лес
и звенящем прохладным своим хрусталём.
И стихи зародятся и вспыхнут потом
семицветною радугой в сердце моём.
Может, дождь с ароматом бальзама пройдёт,
в то мгновенье, когда я присяду на пне.
И медовую влагу прольёт небосвод,
и рубашка льняная намокнет на мне.
Подожду я, дождём орошённый, пока
разноцветными станут в огне облака,
и счастливые ласточки стаей густой
устремятся к завесе зари золотой.
Не сумеют они одолеть этот путь,
чтобы в золото клювы свои окунуть,
и вернутся: уснувшие ветви встряхнуть…
А любимые будут всё время со мной,
но до них не смогу дотянуться рукой.
Молитва перед закатом
Тот, кем я от огня и от смерти спасён,
Укрепивший меня, чтобы мчать колесницу времён
мимо молний-мечей,
что блестят, вылетая из ножен, в руках палачей,
мне готовивших плаху, –
Тот, кто вывел меня из теснин и избавил от страха,
Кто наполнил колодцы мои родниковой водой,
Кто омыл мою душу росой луговой,
и ласкал моё тело своей синевой, –
Обрати на меня свой Божественный взгляд
в это время, когда эпигоны шумят.
Как пусты рукава одноруких – зияют отверстья пустот
там, где страсть не доходит до мира высот:
в поколенье распада, в котором
скука даже в служенье перед Баал Пеором*.
На меня посмотри, ибо в сердце моём
дом, куда я ходил на молитву – о нём
я с тоской вспоминаю – там лес-исполин
свои тени на кровлю, как руки, тянул из глубин.
Канифоль там для скрипок берут из смолы,
что течёт, золотясь, по сосновой коре.
Жду я всё, что однажды повозку волы
с бородатым возницей ко мне приведут на заре.
И когда те волы, свою важность храня,
до реки довезут в этой старой повозке меня,
замычат они, встав у моста,
возвещая о том, что я прибыл в родные места.
И когда, чтоб скорей возвратиться,
без меня их обратно погонит возница,
и растают они, и мычанье во тьме растворится,
в белом домике будет в окне
лунный свет – и моя колыбель при луне.
___
* языческое божество, оргаистический культ которого
был распространён в древнем Ханаане
Видение
С золотистой косою, струящейся вниз по спине,
у колодца та девушка видится мне.
Не встречали глаза мои прежде такую красу.
И поэзии струны, которые в сердце несу,
будят стих человека, влюблённого в эту косу.
Райским был переулок, где стоял её дом,
щебетали там птицы разноцветные солнечным днём.
И колодец с его журавлём, сосны пышные в ряд –
край блаженный полей благодатных и дремлющих хат.
И она там: венец совершенства на ней.
И о ней воркованье молодых голубей
с голубятни соседней доносилось на звонкой заре.
О ней ветви шептались в обилье росы, в серебре,
и играл для неё мой сосед, неразлучный со скрипкой своей.
Не хотели ни Бог Всемогущий, ни мать,
чтоб сплелись, словно в жарком порыве, тела,
имя девушки той и моё, и скрепила б их Божья печать, –
пробил час, и она умерла.
И не кос её блеск золотой –
отблеск свеч погребальных я видел, и вёдра с водой
поднимать для её омовенья устал
из колодца журавль – обмывальщицу я увидал
с волосками на толстых щеках, –
и несущих носилки, и тех, кто молитвы читал,
и могильщика руки, и на лезвии заступа – прах.
Только девушка та с золотистой косой
то проходит, как тень, то стоит предо мной
у колодца, ко мне повернувшись спиной.
Заключительная песнь
Если б я был рукою Всевышнего взят,
то поставленный Им у скрещенья дорог,
я бы выбрал тропу, где остались следы моих ног,
по которой я шёл до сих пор – и с неё не свернуть,
ибо там, с двух сторон, кипарисы горят,
и погибнет посланец, оставивший путь.
Если странником Божьим пойду я босым,
предвестником Царства, открытого взорам моим,
зелень леса увижу, закатных небес красоту,
золотые каштаны и гроздья сирени в цвету.
И хрустальные реки, и лодки на них, как во сне,
и залитые солнцем поля будут видеться мне.
Разноцветье лугов и колодезный сруб,
и покой предвечерья, окутанный дымом из труб –
с ними сердце моё и движенья неслышные губ.
Божий странник, грядущего Царства пророк,
видит край благодатный: колосья, цветы и поток.
Звуки бубнов он слышит и песни призывные хора
красавиц в одеждах прозрачных, жриц страстных Пеора,
манящих к шатрам, к полумраку, где веет прохлада,
к изваянью Астарты у ворот заповедного сада.
Только он – странник Божий, к Святыне идущий босым:
орёл величаво парит в свете солнца над ним.
Он – предвестник, чьё пламя сжигает сердца,
воспевает он пламя, ослепляет сияньем лица.
В огне его песня, и сам он в огне – до конца!
© Ханох Дашевский, 2021–2021.
© 45-я параллель, 2021.