Кирилл Ковальджи

Кирилл Ковальджи

Вольтеровское кресло № 7 (32) от 11 марта 2007 года

Я перевёл тебя в область мечты

 
Ты белкой в России была
 

Ты белкой в России была,

доверчиво-дикой была ты,

была ты ручной и крылатой,

крылатой, не зная крыла;

летела в лесные палаты,

где рдели сквозные закаты

и молча сгорали дотла.
 

Пушистый комочек тепла,

ты жалась во мраке дупла,

когда октябри моросили,

не знача ни бедной России,

ни боли сознанья, ни зла.
 

Я знаю: теперь и когда-то

ни в чем не была виновата, –

за что и откуда расплата,

зачем с пепелища заката

летит золотая зола?
 

Россия, Россия, Россия...

Постой, надвигается мгла;

я сна не увижу красивей,

чем тот, когда в бедной России

ты белкой лесною была.
 

Откуда удары набата,

чья это беда и утрата,

по ком это – колокола?

По веткам горящим бежала,

сквозь пламя – живая стрела...
 

В глазах твоих отблеск пожара,

неведомой боли игла.
 
* * *
 

Двадцатый век. Россия. Что за бред?

Сюжет невероятного романа,

Шальное сочиненье графомана,

Где не наложен ни на что запрет.
 

От океана и до океана

Империя, которой равной нет,

Вдруг распадется и из мглы дурмана

Преображенной явится на свет.
 

Россия не двуглавой, но двуликой,

Растоптанной, великой, безъязыкой,

Отмеченной судьбою мировой
 

Встает до звезд и валится хмельной,

И над ее последним забулдыгой

Какой-то гений теплится святой.
 
Баллада о доме
 

– Как я жил? Я строил дом

на песке. Волна смывала...

Только в детстве горя мало,

если можно всё сначала

и не важно, что потом.
 

Шел по жизни с другом рядом,

с женщиной встречался взглядом,

оставался с ней вдвоем:

занят был одним обрядом –

возводил незримо дом.
 

– Не поэты строят дом,

а поэт рожден бездомным,

одержимым, неуёмным,

жить он призван под огромным,

под вселенским колпаком...
 

– Но война повинна в том,

что всю жизнь я строил дом.

Шла война стальным парадом

по садам и по оградам,

двери высадив прикладом,

сапогами, кулаком...

Что я мог? Я строил дом
 

спорил с холодом, огнем,

снегопадом, бурей, градом,

смертью, голодом, разладом,

одиночеством и адом:

что б ни делал – строил дом,

чтобы дети жили в нем,

чтобы женскою улыбкой

он светился день за днем...
 

Стены дома в жизни зыбкой

я удерживал с трудом.

– Хороши снаружи стены,

изнутри – нехороши

и чреваты чувством плена

одомашненной души.

Парадоксы – аксиома,

это женщине знакомо,

той, что за и против дома,

что бунтует и в тоске

молча делает проломы

в стенах и на потолке;

а еще - взрослеют дети

и мечтают на рассвете

дом покинуть налегке...
 

– Я любим и ты любима,

злые ветры дуют мимо,

но душа неизъяснима,

все мы строим на песке...

Я меняюсь вместе с домом,

он просвечен окоёмом,

мировым ночным объемом –

дом висит на волоске,

он спасется – невесомым,

рухнет, если – на замке.
 
Я хожу теперь по краю,
ничего теперь не знаю,
но перед любым судом
буду прав.
Я строил дом.
 
* * *
 

Суждено горячо и прощально

повторять заклинаньем одно:

нет, несбыточно, нереально,

невозможно, исключено...
 

Этих детских колен оголенность,

лед весенний и запах цветка...

Недозволенная влюбленность –

наваждение, астма, тоска.
 

То ль судьба на меня ополчается,

то ли нету ничьей вины; –

если в жизни не получается,

хоть стихи получаться должны.
 

Комом в горле слова, что не сказаны,

но зато не заказаны сны; –

если руки накрепко связаны,

значит крылья пробиться должны.
 

* * *
 
Я перевел тебя в область мечты.

Так свети в холодке красоты

из заоблачного предела!
 

Что ж опять мне встречаешься ты

на земле среди суеты

образ призрачный, пустотелый?
 

* * *
 

Люби, пока не отозвали

меня. Люби меня, пока

по косточкам не разобрали

и не откомандировали,

как ангела, за облака.

Люби, пока на вечной вилле

не прописали, и Господь

не повелел, чтоб раздвоили

меня на душу и на плоть.

Люби, пока земным созданьем

живу я здесь, недалеко,

пока не стал воспоминаньем,

любить которое легко...
 
Моя картина
 

– В последнем зале есть еще картина,

она висит одна. Для вас откроем дверь,

вы – наш почетный гость. Мы вас так долго ждали...
 

...И я вхожу: освещена закатом

картина на стене в знакомой с детства раме –

сидит отец вполоборота к маме,

стол, скатерть с кисточками, три прибора,

печенье, чайник, помидоры,

на патефоне замерла пластинка

и – стул пустой с плетеной желтой спинкой.
 

– Родные ваши с вас не сводят глаз,

идите к ним, садитесь, стул для вас...
 

...Шагнул и оглянулся: жаль другую,

откуда я уйду,- картину в раме

снежинок, звезд... дождей и яблок, звезд...
 
День свободы
 
Распахнулись свободно ворота тюрьмы,

ни собак, ни охранников нет.

Удивляется, жмурится – из полутьмы

узник совести вышел на свет.

Узник совести взял свою старую шляпу,

очки, ботинки, серый пиджак

и на новую землю сошел, как по трапу –

ни решеток нет, ни собак.

Но зато есть пляж, молодые люди,

пиво в банках, шприцы, песок,

голые попки, открытые груди,

автомобили, мобильники, рок...
 

– Двадцать лет я молился, поверьте,

стены камеры словом долбил,

говорил о любви и о смерти,

одиноко и гордо любил;

Понял я, что прекрасна свобода,

если люди друг другу верны.

Друг единственный – больше народа,

а любимая больше страны!
 

– Что с тобой, что бормочешь, папаша?

Выбрось шляпу, долой пиджак,

сбрось предрассудки, книги,

скрипки, брюки, вериги –

за полсотни зеленых

я любовью с тобою займусь

прямо здесь – никто не оглянется –

ты свободен, папаша. Свободен!
 
Что с тобой?..
 
Все роли
 
– Всевышний написал все бессмертные роли

для земной и небесной любви.

Гениальные роли – мужскую и женскую.

Выбор большой – от классических, уникальных

до бездарных, провальных.

В небесах (во вселенных и в генах)

метатекст утвержденных ролей

для шутов, для любовников, для королей.
 

Что мне делать мальчишке – провинциалу

среди руин недавней войны?

Настал мой черед себя примеривать к роли.

О тексте надо догадываться, импровизировать на ходу.

Как играли Антоний и Клеопатра,

или Ромео с Джульеттой?
 

Я впервые на этой планете.

Моя отсебятина в вечном сюжете.

Мои сочинения, мои расшифровки,

мои переводы, Его заготовки.

Мои примечания, Его заголовки...
 

Роль исчерпана, дети выросли,

Внуки ко мне прибегают с вопросами.

Что им сказать?

Нелегко быть соавтором Господа Бога!
 
* * *
 

С тобой мы на плоту, у мира на виду,

не пощадило утро нашу наготу,

и нас река не повлекла назад.
 

Твой муж стоит на правом берегу,

моя жена на левом берегу,

а впереди грохочет водопад...
 

* * *
 

В этом городе мы оба

раззнакомились, похоже, –

не столкнуться нам до гроба.

в вечном вареве прохожих...

Двойники твои, девицы

зря мелькают предо мною.

Ты теперь в Москве-столице

за китайскою стеною.

Но чтоб и рукой не двинуть,

не коснуться телефона,

надо в прошлое откинуть

всю тебя – во время оно!

Отодвинуть всю куда-то,

чтобы не было возврата.

Адрес: Прошлое. И дата –

старых ран координата...
 
Ровесникам
 
Мы – дети ложного стыда…

А стоит ли винить эпитет,

когда свободные стада

стыд без эпитета

копытят?
 

Пускай у торга свой девиз,

сильней свободы предрассудки;

удел тургеневских девиц –

им не раскрыться

в камасутре!
 

Бог с ними!

С нами.

Вот она –

страна любовного искусства,

где, как берлинская стена,

у ложа рухнул

нож Прокруста!
 

Но только жаль, что навсегда

отменит

секса том учебный

ледышку ложного стыда

весны моей,

весны ущербной…
 
* * *
 

Малограмотным был, постигая постель,

И несытым уйду, при прощанье жалея:

жизнь прошла без эротики Эммануэль,

что под музыку Фрэнсиса Лея.

Впрочем, что ж я… Эротика всё же была:

вороватая – в послевоенных развалинах …

Репродуктор про славные наши дела

докладал со столба, – про великого Сталина,

а под ситцем нащупывали бедро

мои пальцы – в разведке той своевольный

был важнее и слаще, чем зло и добро,

плод запретный от Евы – подружки школьной.

Продолжается жизнь в мельтешении лет,

перед временем плоть отступает в бессилии,

не щадит и Кристель. В миллионах кассет

наслаждается та – без теперешней Сильвии…

Но спасибо, что в образе Эммануэль

ее голая правда в подарок оставлена,

чтобы гол был король, попиравший постель, –

это я намекаю на хилого старого Сталина!

 
* * *
 
Сталин видел всё
 

по всей стране со стен

он смотрел немигающим взглядом
 

(ах на стены мы вешали сами

эти глаза над усами!)

а он

блуждал по Кремлю, как крот,

всё вынюхивал ходы и выходы, –

но ни черта не видел

в окружении

своих немигающих глаз.
 
Старая история
 

Вспомни: сами хлопали ладони

Человечку с задницей на троне.
 

Речи пышны, оды голосисты,

Мудрецы синеют от натуги,

но ему нужны не монархисты,

а безоговорочные слуги.
 
Он зевает от державной скуки.
 

Речи пышны, голосисты оды,

Но ему милы не патриоты,

А рабы, доносчики и суки.
 
© Кирилл Ковальджи, 1975 – 2007.
© 45- я параллель, 2007.