Константин
Кондратьев

Urbs et orbis

Отойдёшь на полверсты за город

(вот он – светел и миролюбив:

будто спев Камыш нестройным хором,

по последней стопке осушив –

о своём задумались домишки,

подперев морщины кулаком

узловатых яблонь, и с одышкой

порошат махорочным дымком –  

кисловато-железнодорожным),       

Отойдёшь за город на версту

(безымянным и пустопорожним

ручейком переступив черту,

чья незримость и необратимость

поросла высоким камышом,

позволяя вспомнить анонимность

и купаться в ряске голышом). – 

Отойдёшь за город (за оседлость,

за чертой – в миру – на полторы,

нет – на две версты – и их веселость

равнозначна правилам игры) –

И увидишь: каравай раскрошен.

Караваном – журавли в пути.

В камышах – подранок. Жребий брошен.

Остается поле перейти.

«Я люблю смотреть, как умирают дети…»

Владимиру Владимирычу, ессестно...

Дети, дети – это я...

Вёл. Хлеб.

Dorthin will unser Steuer, wo

unser Kinder-Land ist!..

F. Nietzsche

Жизнь моя – возвращение в детство с ссадинами

и ожогами... Вот только больше не пробежаться

по аллейкам тем, по тропинкам, лужайкам, садикам,

где чужие дети визжат, копошатся...

Ах, я любил бы детей, когда б по-прежнему

не был одним из них – деловито-жестоких,

что жгут по живому, живут в нищете, режут по нежному

и только – убитые жаждою – ищут истоки...

Ёлочные Волки

Сумерки январские

не смести метёлкою с порожка...

– и за шубы царские

спать ушла обиженная кошка.

Гости залихватные

потихоньку трогают в обратку,

и шубейки ватные

на январской вешалке вразрядку.

...Потянулась кошка –

кто же испугает её, глупую?..

– «Нам ещё б немножко

с ёлочною музыкой-голубою!..»

Но – высок порожек,

и до края глаз посюсторонняя

беспризорных кошек

нашенская слобода воронья...

Апофеоз медосбора

…надеющиеся на Тя да не погибнем...

Гуденье пчёл – как редкое теперь

гуденье самолёта: вновь закрыты

аэропорты... Открываешь дверь,

споткнувшись о разбитое корыто –  

и накрывает радиоволна

в эфире вкруг чубушника медвяного.

И ты прощаешь жизнь. Да и жена –

тебя прощает, в стельку полупьяного.

И лишь пчела на лепестке дрожит,

готовая вонзиться смертным жалом

в тебя, который жизнью не прожит,

и не которого тебя здесь мать рожала...

...Стою, забывшись, на краю крыльца.

Над облаками – зарево Отца.

А за плечом немытых окон рама...

– Я ни о чём. Ты меня слышишь, мамо?..

Бабушке

"Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала..."

От трудов праведных не наживёшь палат каменных,

ни полей авелевых, ни гуртов каиновых...

– Труд, он разит свежей краской,

кладкой на извёстке братской,

уксусом стихотворения,

желчью умиротворения...

...и чуть-чуть кровью,

чуть-чуть вином...

чуть-чуть – таинством...

– чуть-чуть любовью,

под косынку заправленный вдовью...

(остальное – оно об ином)

Белошвейкам – от лукавого…

Барыня прислала сто рублей...

Вы поедете на бал в раззолочённой карете.

Вас завертит карусель, вас закружит карнавал...

В шали, вышитой, как ночь, и в малиновом берете,

Под лукавой пеленой эфемерных покрывал.

Заклинаю глубже клятв: да и нет не говорите!..

В самом тесном têt-a-têt оставляйте полшажка,

Чтоб – когда Вас призовут и воспросят на иврите –

Жизнь исполнилась как жест предпоследнего стёжка.

* * *

...и весь в черёмухе овраг...

(Вл. Набоков)

Бугор, заросший полынью.

Овраг, заросший сиренью...

И чем – как не теплынью

учить души смиренью?

Чем, как не косыми лучами,

учить снова и снова

тому холодку за плечами –

до полного озноба...

Венчальное

Вот так оно: вечером выйдешь из храма,

и узришь – деревья стоят в кружевах,

и – внемлешь, что вся твоя жизнь – только рама

для этой картины, и вся твоя драма –

лишь повод для тихого женского ах...

Весна

(отрывок)

Могильной пропасти она не слышит зева..."

...и впрямь – как будто древний морок

округу моросью покрыл:

вороны из-за мокрых корок

друг другу перья рвут из крыл,

коты свирепо полосуют

друг друга по косым зрачкам,

а кошки мерзко голосуют,

склоняясь к дерзким новичкам;

топорщат сивые загривки

из подворотен кобели...

...и осень в пушкинском Отрывке

на русский не перевели...

Виноградарь

О плавающих, путешествующих,

недугующих, страждущих, плененных...

Когда устал от работы в саду,

и дождик под вечер пошёл,

ты смотришь на тех, кто томится в аду,

и думаешь: «Как хорошо,

что я далеко-далеко на краю

забытой богами земли,

и по́ морю, по́ небу – словно в раю

плывут мои корабли...»

И только пацан на скрипучих мостках,

как будто б уже через край –

кому-то басит в наступающих тьмах:

«Правее!.. Помалу... Подай...»

* * *

Все сойдётся в редких каплях

дождика на Благовещенье.

Над лесочком серой цаплей

проплывёт погодка вешняя.

Неприкаянность сквозная –

край небес крылами серыми

припадет... Уж я-то знаю,

как – с одними-то консервами,

как оно – с чайком на тощий,

на пустой желудок маяться,

как над голой-босой рощей

свет вечерний занимается...

То не хитрая наука –

до зари в окно поглядывать

да скорлупки редких звуков

невзначай в лукошко складывать.

Ах, они не золотые,

не войдут в анналы Тацита,

не обучены латыни

заоконные акации.

Начерно по чернозёму –

словно метки птичьей черни,

во дворе чужого дома

под зарёю невечерней.

* * *

Всех и дел-то: на рассвете

хрусталём хвоинки связывать,

недотрог лучом задеть и

долго сказки им рассказывать,

вздорных ветрениц, жеманниц

исподволь к теплу приваживать

и – до чёртиков умаясь –

в синеве растаять заживо...

* * *

То ли дело рюмка рома…

Всякая путь-дорога короче воспоминаний.

Стало быть, кружка грога – это тебе награда –

медаль за заслуги прежние, те, что Маруся, Аня

иначеотмечали: «Ты??.. ой... входи!.. я рада...»

Стал быть, червлёный крестик нашёл своего героя.

Стало быть, вырос крестник под стать кавалеру седому.

«Горюшко ты моё горе...» – Они за тебя горою,

они за тобой – горами...

…Дрожки съезжают к дому.

Выпрямление мертвецов

I

Мой папа был советский инженер,

он конструировал детали самолётов.

А я был шалопай и пионер.

Его из-за дурных моих залётов

классуха вызывала, а меня

притягивали на совет дружины...

– Мы с ним, как рыцари – доспехами звеня –

не избегали нюрнбергской пружины.

II

Мой папа слушал ночью в треске волн

«Немецкую» в ка-вэ-диапазоне.

А я, поэзией ночной сверх меры полн,

летал над всеми «сущими на зоне» –

и опасался только одного:

вот-вот медведицею матушка проснётся!..

– и отберёт глоток портвейна у него...

– мне лба перстом стальным заботливо коснётся...

III

Теперь не то: я стар, я сед; в постели сын.

Ночами только музыка немая

подслеповатых звёзд, косых осин,

звонков давно ушедшего трамвая...

Тревожно дышит в полумраке штор жена,

кота в ногах урчания уживчивы и мирны...

В стальной полоске за окном отражена

тень золота, и ладана, и смирны.

Гартен юбер аллес,

или Объяли меня воды до души моей...

Дрозд – недосоловей:

слетел под ветхий вяз

и всей душой своей

по горлышко увяз

в тьмутаракани, где

живём мы отродясь –

дрожащая в воде

арапских буквиц вязь.

Затопленный по грудь

под насыпью стою:

ни вздрогнуть, ни вдохнуть

в кромешном – как в Раю –

в саду, где nocheinmal

и без воды никак –

грохочет нахтигаль

пустой, как товарняк.

Затопленный, стою,

как ива у плетня,

и не отдам свою –

ни пяди и ни дня –

жизнь ни за звук, ни знак,

ни за победный вдох –

я верую, чудак,

в Тебя: да чтоб я сдох!..

Я верую, как дрозд –

в сплетении ветвей,

где ясень вновь пророс

и даже соловей

прибился наугад

за хмеля злую плеть...

– Мне не уйти назад.

Ну что ещё тут спеть?

Гиперборейский фэн-шуй

...надобно бы посадить ель

в дальнем углу нашего сада –

северном –

чтобы цвела, как свирель,

как магнолия в скудный, промозглый апрель,

как черёмуха в мае духмяно-клеверном... –

как над скамейкой живая сирень –

инеем сизым –

после февральского снегопада,

которым меня занесёт, –

и всё.

* * *

Выше стропила, плотники!..

Говорят, до войны (до Второй Мировой) тут стояли теплицы,

и теперь хоть бы где ни копнёшь – всё сплошное стекло.

Потому поутру неохота копать – тянут опохмелиться:

вот такое теперь предпочтительней здесь ремесло.

В этом деле, опять же, своя, с позволенья, наука:

здесь и знанья, и опыт – и дерзкие гении есть!..

А потом закопаешь отца, потетёшкаешь внука –

и гвоздишь до зари по стропилам гремучую жесть.

Дело

"...когда под ним струится кровь..."

Обещанный яндексом дождик почти что прошёл.

Лишь к юго-востоку, и то в отдаленье, гремит неурочно.

Струятся последние жилочки из-под кошол.

И дело в затейливой луже надёжно и прочно:

сподобил Господь мастерить озорное крыльцо

во флигель, где матушка век свой жила не обидно...

И капли рисуют на стёклах оконца лицо...

А крови – как в жизни – на камне почти что не видно.

Детское

Фридриху Ницше

I Детский театр

Першенье пыли в пересохшем горле.

Таишь молчанье в шорохах кулис –

Как будто спрятался в нору под корни

Сосны и ждёшь охотников на лис.

Дробь каблуков. Дрожит основа сцены.

И лай собачий в зрительных рядах.

А капли слёз, как яд – горьки, бесценны

И не способны принести вреда.

II Снежная считалка

Довольно неожиданно всегда это случается.

Идёт бычок, качается, а чёрточка кончается.

И снег большими хлопьями летит и очи слепит.

И если что не слопает, глядишь – чего и слепит.

Житейское

Глаша, похоже, немножко беременна... –

а ведь ей нету ещё и восьми

месяцев... Как же всё преждевременно!

Как же скоропалительно, шут нас возьми.

Ты возьми нас – с котятами, с этой прелестью,

с этой пакостью!.. – Но окажись не

шуткой с отверстым ртом и отпавшей челюстью

на девятом круге нашей кошачьей жизни.

Закат Евразии

Кто знает край, где небо блещет…

Раньше манили с картин мастеров подзабытых

Полуальпийские, полуроссийские эти полянки…

Эти просёлки, и сосны, и неба избыток;

Эти графины и штофы, кувшины и склянки.

Вот бы (мечталось) под тем вон раскидистым грабом

С фляжкой и сыра куском возлежать на котомке,

Чтобы карета с трясущимся в оной ландграфом

Мимо пылила в поместье курляндской эстонки…

… Нынче не то. Нынче слишком делами я занят:

То колготой, то тревогой о скорой расплате –

Не до картин… но закуришь – по-прежнему манит

Краешек облачка в нашем всеобщем закате…

* * *

Замолчал сверчок внутри –

Словно умер как…

Сиротливы пустыри

В ранних сумерках.

Ветер в гнёздах шевелит

Пух да пёрышко –

Колченогий инвалид,

Экс-сапёрушка…

То в листве навеселе

Дурью мается,

А потом в сырой золе

Ковыряется,

Но взглянуть на образа –

Не осмелится,

Потому как ест глаза,

Дымом стелется

Пустырями октября

Грусть дочерняя,

Страх сыновий – да заря

Невечерняя…

* * *

Затаиться, как котёнок на краешке, –

и вдруг выпрыгнуть вон из коробки!..

...Мама плакала, штопала варежки.

Ругалась.

Вырос я мальчиком робким.

Но куда ж тут деваться – на крае гроба,

когда смотрит с небес Отец?..

– Давай-ка и ты – зырь прозревшими в оба

во мглу, мол, так вот ты какой – звездец?..

Да, такой. И тепло аварийного калорифера,

как приблудный кутёнок, вбирает, дрожа, душа.

А по створкам замшелого шифера

что-то сходит,

босыми ступнями шурша.

* * *

Затуманилась, как всегда,

даль весенняя…

Слились небо, земля, вода:

нет спасения –

тонет в омуте цепкий взгляд,

в мутной ватности,

весь – во всей, на какой-то ляд,

всеохватности!..

…Режет, колется и рябит – 

как пред битвою…

Будто снова и я убит

ржавой бритвою –

то ли соль мои очи пьёт,

то ли влага ест,

то ли птицей в зрачках плывёт

дальний благовест.

Зимняя сказочка

жене

Всего-то – выбраться из-под

забот, как из-под ледника:

сбежать на Старый Новый год

в глухую избу лесника

и провести там пару дней

всех тамошних зверей одней.

И провести там ночь одну,

когда заиндевевший лес

звездами ползает по дну

глазного яблока небес,

и всё что ни сотворено

ребячьи смотрит к нам в окно.

Пяток поленьев мы найдём

сухих и крепких, как настой

на зверобое; втянет дом

их запах, терпкий и густой,

и будет пламя камелька

всю ночь сквозь щёлку нам мелькать.

И будем мы глядеть сквозь щель

в огонь, глядеть и не мигать,

а тёмная немая ель

над кровлей будет словно гать –

соединеньем берегов:

там искры звёзд – тут блеск снегов.

Тут жар углей – там гул Стожар,

а между – клубом из дверей

пахнувший пар – и клубом пар

лосиных выспренних ноздрей,

и в круге сказочной зимы –

и мы – и будто бы не мы...

И смотрит как живая

Под насыпью в логу заброшенном

был похоронен тёщин пёс.

На холме, снегом припорошенном,

за годы новый лес возрос.

Когда-то, до войны, кем помнится,

здесь опрокинулся состав –

луна смотрела, как виновница,

на всех, рассыпанных в кустах.

По краю скошенной поляночки

осталось несколько дубов –

как лихо в них летели саночки!..

– и не жалели крепких лбов.

Мешался снег с трухою зыбкою,

как чёрно-белое кино.

И мать с лучистою улыбкою

грозила пальчиком в окно.

...А нынче снизу сквозь осиночки

взбираюсь к мареву во мгле:

ветвятся кроны, как корзиночки,

на треснутом очков стекле,

и поезда, как привидения –

куда??.. откуда?..– по бугру –  

по диафрагме средостения...

И значит – весь я не умру.

Из Кэндзабуро Оэ

("Мчатся тучи, вьются тучи...")

Замело по грудь –

тяжело вдохнуть,

легче – выдохнуть

– и опять к окну:

створку распахнуть,

корча рожи им,

тем, кто вёрсты гнут

в бездорожии...

– помянуть отца,

а потом взгрустнуть

да пшенца сыпнуть

птичкам Божиим,

с подоконника

смахнув снег варежкой

упокоенной

моей матушки

* * *

...интересно, а кто-нибудь глянет в окно

из вагона, где носом клюёт проводник?..

Здесь парнишки за станцией делят вино.

И повсюду следы, что оставил ледник.

Вдоль путей всё стрекочет, гремит и свистит.

И вороны оттаявший мусор клюют.

...а за шторками, нянча гастрит и цистит,

дребезжит в подстаканниках спёртый уют.

Все надежды уносит тот поезд на юг,

оставляя лишь веру нам в здешней весне

в то, что мы доживём до декабрьских вьюг...

Они как-то созвучнее этой стране.

«Исповедь»

И вот стою я тут перед вами – простой русский мужик,

у которого есть только ножик, которым можно вжик-вжик,

да и то не за душой, а за голенищем...

– «Даёшь Царство Божие нищим!..»

С утра меня мучит жажда, хотя тошнит от воды.

Лужицы за ночь припорошило, на них птичьи следы:

сойки, синички... – а над головою: свод по-вороньи галчущий...

– «Даёшь полбутылки алчущим!..»

...Жена – по делам, в тиктоке – сын, отец на небеси еси.

Матушка – на том берегу реки, но это если усмотришь промеж родимых осин.

Сплюнуть под насыпь: «едрёна вошь!» – всё посыпется, подобно словам, ничего не значащим...

– "Ну и где же ты, где ж ты её тут возьмёшь??." –

слезинку ребёнка – плачущим…

* * *

(отрывок)

...Ведут ко мне коня...

А.С.П.

...к иным приходит дева,

и дева вдруг – нагая,

направо и налево

колени раздвигая...

...к другим приходит бабка

в любое время года,

и всё, что выше тапка

зовётся в ней – свобода...

...а к нам приходит осень,

и тоже, вишь, нагая –

и бьём копытом оземь,

артрит превозмогая...

К медовому Спасу

Когда умирала матушка, меня сводили с ума

эти качели:

вот она на руках моих всхрипывает,

а я всхлипываю: «Ма!.. ма...» –

и тянет сырым сквознячком из крысиной щели

под плинтусом... – И вдруг она открывает глаза,

взгляд как спросонья, но краешек уже ясен,

как краешек неба, за который закатывалась гроза,

над которым над насыпью мокрый весенний ясень.

И я ухожу от неё, спускаюсь в сад:

качели чинить, стричь кусты, обрезать ранет.

И слышу из распахнутого окошка над

своей головой: «А я тебя вижу, а ты меня нет!..» –

лукавым, девическим, молодым её голоском –

таким, которым всегда и бывало,

когда я ещё был незатейливым колоском,

и натягивал ей на лицо из весёлых клочков одеяло.

И я до сих пор не пойму, что мне делать тут:

чинить качели? работать в дизайном ландшафте?

Заказчики не хотят качели – хотят батут.

В шахту меня не возьмут – беда на шахте.

Как не сойти с ума, если мир – он здесь:

раскачивается надо мною,

а я уткнулся лицом – и пылинок взвесь

пахнет липовым мёдом, грязным носком,

войною.

Карета скорой помощи...

Несуразная жизнь... – Откажись от шестой сигареты,

от четвёртой калявки, от третьей по счёту жены –

и наутро проснёшься под стрёкот весёлой кареты,

чьими спицами волны рассветные отражены

и рассеяны... Игрища птиц и лучей через призму

разноцветных оконцев лукаво тебе намекнут,

что, помимо тяжёлой и мрачной как туча харизмы,

в арсенале у Господа пряник медовый и с посвистом кнут.

А над крупом игривым ретивой и волглой каурой

будет вороном чорным назойливый овод кружить...

И задумаешься: то ль жену обозвать бабой-дурой,

то ль скорёхонько жизнь проглотить и по-нову прожить.

Когда не у кого больше спросить

У себя дома я общаюсь с деревьями.

Их тут много, разных – старых и молодых,

со своими судьбами, своими жребиями,

своими корнями и порослью...

– Удары под дых

тут не реже, чем в наших людских застольях

после песен дружным нестройным хором.

Но картечь соловьёв в их корявых двуствольях

не оставляет шанса пошлым полночным спорам.

...Над моей головой, над старой шиферной крышей

нависает с насыпи усохший ясень.

Он меня превыше. И сада превыше.

И, полнеба застивший раньше, –

он был прекрасен.

* * *

(Тихий омут)

Когда примиряется и замирает

ушедшая за полдень длинная нота,

беззвучно тростинка без ветра играет

и дышит теплом и осокой болото.

   Круги полусонные и беспричинные

на глади стеклянной зелёного плёса...

И мы, в отражениях неразличимые...

И небо глубинно. И солнце белёсо.

Комариный князь

На сорок дней хватило свечек.

И наконец-то, лепеча:

«Ещё не вечер, нет, не вечер!..» –

зажглась последняя свеча.

И простучала электричка.

И долго пели провода

сквозь сумерки.

И словно спичка –

погасла первая звезда.

И темнота, взойдя на насыпь,

косилась, как, катясь с бугра,

в окно, распахнутое настежь,

волнами билась мошкара.

Корабельная сосна

Шероховатость твоего ствола,

необратимость жилистых развилок...

А тут – пустая белизна стола,

тулупчик заячий – да путаница ссылок.

Не заплутаться только в небесах

и можно... Только возвратившись

домой – услышишь: Бах в густых басах

углов. И звякает, скатившись,

звезда в ведро под жёлобом. И тон

печных ходов восходит на октаву –

а выше, под стрехой, – хрустальный звон

да пенье комаров...

                              За нашу славу,

за наши флаги, за российский флот,

за парусов упругие полотна

над хладной зыбью ладожских болот –

страной бесплодной и душой бесплотной

заплачено...

                 Стакана на столе

белёсое и призрачное пламя,

перебеганье язычков в золе,

державности языческое знамя –

за всё заплачено. И ярославнин плач

доселе слышен – глухо, сквозь подушку.

Краснорубахий призрачный палач

на зуб пытает медную полушку...

Не отвести прилипшего ко лбу

клока, не отвести дурного взгляда

от треснувшей на каменном горбу

рубахи...

              О, очей моих услада!

О, сладость непроглядная ночей.

О – жар подушки, тяжесть одеяла...

 – Ты чей, парнишка?.. Стало быть – ничей.

Не для тебя ль я сотни лет стояла

здесь – на постылом стынущем юру,

стыдом терзаясь – и сквозя бесстыжей

смолою чрез шершавую кору,

и тешась игрищами мелкой белки рыжей –

чтоб игом в чёрных и чужих кровях

взойти – и пасть в кипящие буруны...

Зима грядет. И Бог в тугих ветвях

перебирает арфовые струны.

Март. Конец подлёдного лова

– Париж?.. Париж – тоже провинциально.

– А что ж не провинциально, Фаина?..

– Библия…

Из частного разговора

Март пишет бурым и голубоватым –

сказать по правде, скудная палитра.

Несвежий бинт, комки невнятной ваты,

окурки в банке, мутная пол-литра…

Провинциал. Заштатных дней художник.

Забыт Евфрат, и мга над Иорданом…

По пустырям угрюмый внедорожник

ныряет в ямы и храпит карданом.

Под колесом – земля, как мёрзлый воздух.

Забит завет, и непотребны визы…

Из-под колёс: вороны, бабы с возу,

ошмётья глин – и дым, как голубь, сизый.

Вокруг – снега, изъеденные чернью,

и черенки – обглоданы снегами,

и свет, не утренний и не вечерний…

И дальний звон. И хруст под сапогами.

Так обретя себя в пейзаже хмуром,

я говорю: – Я славлю, а не ною!..

Рыбак кромсает лёд железным буром,

и дальний брег сквозит голубизною…

* * *

(Такое, милые, у нас тысячелетье

на дворе...)

Мне на плечи кидается век-водолей,

Жарко плещет своим языком.

И объятья его – всех снегов тяжелей.

Он мне рад. Но я с ним не знаком.

Мне на плечи кидается век-лабрадор,

Впав в восторг, заюлив, заскулив:

Он мне лижет лицо, тянет в двери, во двор,

Валит в волны, в сугробы, в пролив.

В ухо жарко мне дышит – мажор, дружелюб,

Неуклюжий и нежный медведь...

И кормою меж льдин гулко хлюпает шлюп –

Впору в голос дитём зареветь!..

Потому что скорей я – бродяга и вор,

Тать полночный и волк на дворе... –

Так о чём толковать? и какой разговор...

И как жить нам об этой поре?..

Но ему мои ахи и охи мои –

Лишь утробный, подводный – как стук

Сердца донной, глубинной, холодной струи –

Обрывающийся инфразвук.

Вот и носится кругом – как вихрь по степи;

Уморившись – под лавкою спит

В час, как тихонько звенья гремучей цепи

Выбирает одышливый скит.

Уплывает сквозь фосфор Жерар де Нерваль,

Глухо Мелвилл вздохнёт из-под шхун...

Цедит сжиженный воздух морозный февраль,

Целит в толщу созвездий гарпун.

* * *

Памяти Игоря С.

Мне по-прежнему странно про это

даже думать... Какая уж тут

отрешённость предзимнего света

над погостом, где сосны растут?

Где ж тут быть золотому смиренью

предзакатных морозных небес,

если воздух всё пахнет сиренью,

и дымками весенними – лес...

Если наша вчерашняя юность

вся у глаз: всё смотри и смотри –

разве ж это студёная лунность??..

– Это тёплая млечность внутри...

Мои садовые заботы

Ох ты ж, господи!.. – что ж за несчастье такое?.. –

утонул лягушонок в дурмане левкоя:

кверху пузиком где-то лежит и не квакчит...

– Нет, пожалуй, вот этого с меня хватит!

Ох Ты ж, Боже... – за что нам такие напасти?..

Флорентийские дрызги? мадридские страсти?

Прудик выспренний, что черепахой запахтан...

– Я, пожалуй, всё выполю. Ну его нахрен.

Авва Отче, и я не дурак – понимаю.

Тоже радуюсь миру, труду, первомаю.

Так же квохтаю в сине-пронзительной сини...

– Пожалей Ты меня в аравийской пустыне.

* * *

Мы не любим друг друга.

Ну уж так получилось.

За соседским кустом снизошла Божья милость,

а под нашим кустом на горбатой скамейке

рыжих псов-мурашей деловые семейки.

Мы не любим друг друга.

К чему конопатить?

Под скамейкой бычок, что остался от бати.

А отца уже нет – он уснул под сохою,

припорошенный бурой трухлявой трухою.

И ползут мураши по штанине и выше –

до подгнившей стрехи, до раздолбанной крыши.

И висят над скамейкой лиловые гроздья,

как фасетки.

Как матушки зоркость стрекозья.

* * *

На крутом берегу

за дорогой желёзной

деревенька в снегу

нищеты скрупулёзной.

На другом берегу,

неказистом и плоском,

городишко коптится

копеешным воском.

А меж ними река

студит мутные воды.

В них мерещат века

очистные заводы…

Да зарёй молодой,

как отрубится стройка,

просвистит над водой

залихватская тройка –

и опять тишина…

Блещет Славою Небо:

в левой – ковшик вина, в правой – корочка хлеба.

* * *

На крутом берегу

за дорогой железной

деревенька скрипит

нищетой бесполезной.

На другом берегу,

неказистом и плоском,

городишко лоснится

копеешным лоском.

А меж ними река

катит мутные воды.

В них мерещатся церкви,

посады, заводы…

Да ещё иногда

по железной дороге

простучат в никуда

похоронные дроги.

А над ними – опять только вечное небо.

Только ковшик вина. Только корочка хлеба.

На обочине

Очнуться. Полдень ветреный, осенний,

как дряхлый пёс – уже без опасений –

бежит через дорогу под колёса

слепых машин. А небосвод белёсо,

слезливо надо всеми нависает

и никого на свете не спасает.

Очнуться – в дрожи мусорных обочин

расслышать день, который озабочен

уже не столько пропитаньем скудным,

скорее – засыпаньем беспробудным

и непреодолимым остываньем…

И просинь в тучах веет расставаньем.

Очнуться, заглушить, оставить дверцу

открытой и, прислушиваясь к сердцу,

пройти насквозь трепещущий кустарник,

стать на краю (пускай кричит напарник

вдогонку злобно и недоумённо)…

Стать на краю. Припомнить поимённо

всех тех, которые любили, тех, которых

любил. Вглядеться. В ветреных просторах

не различить ни зла, ни обещанья.

И только тучи машут на прощанье

краями рваными, как будто рукавами,

и солнце не у нас над головами…

Шагнуть вперёд. Оставить за спиною

шоссе, кусты, стоящие стеною

дни жизни, ночи страсти, годы странствий…

Шагнуть вперёд в безжизненном пространстве.

Споткнуться, чертыхнувшись; покачнуться

и рухнуть навзничь.

Отворить глаза.

Очнуться.

На речных порогах

Семейная лодка...

В. В.

Разладилось что-то в сфере семейного счастья.

Предмет эфемерный – сколько б, какого участья

не проявлял к тебе предмет вожделенья былого –

больше борща не увидишь в борще, и плова

не удивляет теперь новизна баранья.

Что ж остаётся? – глядеться в трельяж, аки в новы ворота

и ожидать от судьбы поворота.

Вотще старанья...

Ежли старатель, приметив в лотке вожделенны крупицы,

скажет – а ну их!!. (с большими деньгами не долго и спиться,

о то и вовсе попасть под топор угрюмого татя,

в общем, как ни крути – всё это некстати...

То ли: речушка, заимка, сосна – да близкая сопка!..

Здесь кантоваться – вольно дышать в светлом горниле.

А на железку гати прогнили –

ну, в общем, топко...) –

что между вами общего, в чём ваша разность?..

С общим, пожалуй, всё ясно, зане несуразность –

первое, что очевидно при взгляде на всякой

предмет мира сего – всяк на косяк он.

А вот чем каждый из вас пред Судьбою разный? –

(будь кто рябой, кто кривой, кто рыжий, кто лысый) –

всяк по своей графе крыжен

(своей статьёй – писан) –

это, пожалуй, вопрос.

Вопрос праздный...

И только когда валуны подпирая упруго

хлынет в стремнину волна, и боевая подруга

покроет тебя матом, как купол – златом,

уразумеешь – неисчерпаем, как атом –

ты, со своими слезами, соплями, водкой, селёдкой

(с ней на плечах выгребая мосластым бычарой

против течения в тучах косматого пара) –

что и хрен с ней – с лодкой...

* * *

(legato)

…звякает ложка в стакане,

вёрсты стучат у виска…

Утром я буду в Тоскане –

вот ведь какая тоска!..

– В сон бы со скользкого ската:

лбом – под сугробы к суркам…

но дребезжащим стаккато

катится дрожь по рукам…

(из неизданного)

На собачьей тропке в редком перелеске

Всё пивные пробки да рыбачьи лески…

Всё пустые пачки из-под папиросок…

Школьные задачки. Неуч-переросток.

А за мглой дремучей и пустопорожней

Мост висит гремучий железнодорожный.

И по расписанью – грозные раскаты:

По-над небесами катится стаккато…

И как выйдешь к речке,

Да как порскнет утка –

Ёкнется в сердечке

Озорная шутка:

Под мостом богато было дивных ночек…

Но сквозит легато

И звенит звоночек…

Народное гулянье на Пасху в Воронежской губернии

Разливы рек её, подобные морям…

От воды ещё тянет простуженным льдом.

Так о чём ещё, как не о русской природе?.. –

вот мой город на выселках, вот он – мой дом,

вот он я – да при всём при честном при народе…

Вот река – как бродяга со ржавью оков.

Вот корявые ветлы, плакучие ивы…

да лихие дымки выходных костерков

и широкой души озорные разливы…

Вон заречной церквушки горит фитилёк.

Вон вороны слетаются важно с амвона…

и ломающий зубы кристальный глоток

тёплой водки со льдом колокольного звона.

Вот расхристанной пустоши полный разор…

Вон за ней горизонт. А за ним – вот он, светлый,

вот он, ясный и трезвый, и любящий взор

на плакучие ивы, корявые ветлы…

4 апр. 2010

* * *

(Уроки зарубежной литературы)

Не у каждого здесь есть шкаф,

но у каждого за подкладкой

между полой мышцей и заплаткой

есть какой-нибудь граф

де ля Фер, или леди Винтер... –

(мы за школой курили «Интер»,

после «Шипки» привкус был горек)

…и уж точно – свой собственный Йорик.

Невидимкою луна…

... в некурящем обществе выходить покурить приходится под навес...

– (а вот там он и скачет, и пляшет, и вьётся по-вьюжному – мелкий бес) –

и с сосульки за шиворот капает, и снежных баб лапает... –

и скребёт за соседским забором верхом на совковой лопате,

и насвистывает на кахетинском рожке Шопена и Сарасате,

и в соседнем окне нащупывает на чёрно-белых сонату глухого Бетховена...

– (от такая, малята, у нас тут хреновина:

помаленьку так и приучивает нас забыть про ту семиструнную

нашу прокуренную со светла и до тла ах ночку лунную...

– ...от которой бежать надо было б, как от огня!..

(потому как по ночам, блин, она «так мучила меня»))

* * *

Незнакомая птаха в заоконных кустах –

ты меня одеваешь в жаркий пух,

в рыжий прах

ты меня повергаешь

сквозь мои зеленя –

ты со мною играешь?..

ты слышишь меня?

Я с тобою, пожалуй, и повздорить готов.

Только ты уж пожалуй –

появись меж кустов.

И, как Ева нагая,

ты меня устыди,

как стыдила другая,

с родинкой на груди.

Я готов перебиться на воду и хлеб.

Я готов воплотиться в свинарник и хлев.

Только ты в своём пенье

говоришь не о том –

в этом тленном цветенье

под горящим кустом.

* * *

Ни зима, ни весна. Не беда – не победа.

Тает в сумерках след золотой полосы.

До дежурного ужина после обеда,

как старушки на службу, плетутся часы...

По земным колеям, нынче вусмерть раскисшим,

тяжеленько добраться до благостных мест.

Лишь воронам вольготно под небом нависшим:

– Где ж ещё перекаркать его благовест!..

...где ж ещё, как не в этом вселенском расколе

на церковнославянский мы переведём:

– «Шевелись, лихоманка!..» – «Петрович, доколе?..»

«Ахти ж матушки...» – «Ино ишшо побредём...» 

О. М-мъ

Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервётся...

1

...Никогда не прерывался разговор,

потому что говорим совсем не мы...

Мы – соседи: покосившийся забор,

лай собачий, за кустами сгустки тьмы.

Уголёчком наш окурочек горит.

Он бывает красен на миру...

А потом звезда с звездою говорит.

А мы жмёмся по углам в чужом пиру.

Не выгадываем в вечности минут,

не выискиваем истины в ногах...

Лишь под утро – когда стихнут и уснут –

ходим-бродим в русских сапогах.

2

Бесснежные сумерки. В водах студёных

Лишь россыпи левобережных закраин

Изнанкой жемчужной морей полудённых

Мерцают и мреют… И воздух сакрален.

И тяжесть дегтярная третьего вздоха

Уложит туман на студёные воды,

И будет в тумане янтарная кроха

Твоей папироски и нашей свободы –

Пока молоком наполняется чаша,

И хлеб запелёнутый дышит в корзинке –

Пока не спаслась безотцовщина наша

Сакральной звездой материнской слезинки.

Воронеж, 4 янв. 18-го

Ностальгия сама по себе

«…золотое руно, где же ты, золотое руно?..»

Я в морозную ночь, раскидав от порога сугроб,

возвращался к лучине в утробно гудящей котельне.

Был я молод и весел, а главное – я был здоров,

где бы я ни бывал: на Чижовке, Стромынке иль в Стрельне.

Снег с сапог отряхнув и приладив, как сноп камыша

на бычачьи бока – на просушку тулупчик овчинный,

полотенцем ладони свои растирал не спеша

и мурлыча чего-то в усы без тоски и кручины.

На столе колченогом подмигивал мне огонёк,

и дышала чекушка туманами, газом, стихами...

Я был молод и весел, и было мне всё невдомёк –

как заезжему путнику в ближневосточном духане.

…Тишина за окном глухо куталась в чёрную шаль

так тягуче и долго, как будто она овдовела.

Ничего здесь на этом, на белом, мне было не жаль.

– Но гудели котлы и лопата в углу индевела.

* * *

...ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал...

(Мф. 25:26)

Нынче с ночи моросило.

По утру заря не рдела...

Мудрено ль, что не по силам

за любое взяться дело?..

Целый день туман промозглый –

хоть намёк на прекращенье!..

Шевелить продрогшим мозгом

не хочу до отвращенья.

Видно, так в полях раскисших

разлагается пехота:

до небес, к земле провисших –

хоть ползком... Кому ж охота?..

Я ворчу на ту погоду,

на марток неторопливый.

Да кружу по огороду –

раб лукавый и ленивый...

Остановка Лобачевского

Der Ort ist daß Wort

Der Ort und’s Wort ist Eins…

Angelus

Как я здесь очутился?.. – закопав парашют

в жестяной послешкольной листве,

ещё раз затвердив, дескать, гитлер капут

пас сис жю ай лав ю и лавэ –

огляделся вокруг – а кругом ни души!..

лишь цистерны ползут по бугру,

и подумал: – Места хороши, хороши…

Вот я именно здесь и умру.

Оферта

Если долго сидеть под дождём // в перспективе природных ландшафтов

(ладно, пусть не совсем под дождём – // под прикрытьем хромого зонта) –

растворяется занавес – и // возникают Берлин и Варшава,

Арлекин, Коломбина, Пьеро, // Прага, Вена и капли с куста.

Этот куст, что промок до костей – // нет! – до жидких, но прочных волокон

(да, до ниточки!..) – столь не горюч, // сколь горюч недалёкий Синай.

Что до дыма, что тянет из труб // (ладно б – труб, из дверей и из окон...),

То – «дымок очага» – взятый в куб // дым Отечества... – Так что признай:

кроме разве родных голенищ // здесь давно ничего уж не тлеет,

не горит и не греет, и жар // здесь не пышет из пекла... и лишь

только влажный разлапистый плющ // стены холит и камень лелеет:

мокрой лапкой по кварцу гробниц // да по дранке глухих пепелищ...

И такая скрывается мощь, // погружается в мох. И лишайник

тратит бархат торжественных лож, // словно тайная серая моль.

Моросит. Но забвенье и дождь // нас с тобой ничего не лишают.

Разве ж это не твой аргумент? // Я пишу – ты читаешь… – Изволь,

распишись в полученьи сего // шелестящего крафтом конверта,

где на марках – разводы кругов // с вензелями, коронами и

лвами, лилиями (и т. п.)... // Это просто простая оферта,

предложенье судьбы на руке, // разработка сквозного НИИ...

Распишись – это твой гонорар, // режиссёр погорелого театра,

от которого – только всего: // этот занавес с чайкой на нём,

этот дождь над заливом, да вот – // на просёлке разбитая «Татра»,

пачка «Шипки» сырой да плацдарм, // где когда-то гуляли вдвоём

мы с тобою под сенью их лип, // под эгидой размашистых крыльев,

под надзором незримых стрекоз, // в свете рампы и прожекторов...

Здесь остались одни вензеля // на разводах казарменной пыли,

да местами – дубы, тополя, // да берёзы, осины... – Суров,

ах, суров ты, мой батюшка... Ich // kann mich niht umdrehen... Оборотиться

не велят ни приметы, ни сказ // то ль о муже, а то ль о жене. –

Стало быть – это просто рассказ // о стране победившего ситца,

где сатину трусов до колен // наконец-то отказанно... – Не

возгордись – наконец возлюби // эти пыльные злые кулисы,

где в уборных по-прежнему смрад // пудры, грима и малой нужды

не способен забить аромат // традесканций, аниса, мелиссы –

и традиции праздничных школ // где актёрам – как прежде – чужды...

Ну а проще – смотри, не забудь! – здесь под третьей доской с краю слева,

где бессмертие точат жуки, есть крысиный проверенный лаз.

Позабитая сонная жуть... Забываются Плевна и плева.

Открываешь глаза – потолок, стены, окна – обшарпанный класс.

Was ist das?.. Who is absent?.. Ja wolh... Класснаполненбессмысленнымгулом.

Точат жизни гранит бурсаки в неизбывной барсучьей тоске.

Не забудь: третья слева – и вниз... Здесь всегда принимают огулом.

Выпускают – по раз... не споткнись!.. – Гул затих. Выходи! – Вас к доске...

* * *

Пальцы, чьей чуткостью явно, хоть тайно, гордился я в юности –

в тайной, хоть явной, воздушно-тактильной июньности –

пальцы, вполне заменявшие слух, обоняние, зрение,

не говоря уж о вкусе, достойном презрения –

в сумраке рощ соловьиных, в овинах, в болотах квакушечьих,

в пыльных мешках, шепотках и смешках потаскушно-пастушечьих...

– пальцы мои заскорузли, пожухли, зернисто-потрескались:

колоты-резаны злыми ножами, шипами и лесками,

рыжей осокой, осотом, прицепчивым хмелем – и розами розными!..

– будто я ими у Господа что-то краду:

ноют и ноют, когда я на ощупь бреду

к дому глухому слепыми ночами морозными.

Петербургская терцина

I

Изнанка жизни больше скажет грубым

рабочим пальцам, нежели холодной

прозрачной оптике хрустальных льдинок памяти.

И лижут языки. И лесорубы

в тайге весенней – жадной и голодной –

сурово нежат свои руки в жарком пламени

тревожного костра. И конвоиры

зрачки пустые прячут, исподлобья

встречая тяжесть взгляда то ли млечного,

а то ли волчьего. И, словно лиры мира,

гудят стволы. И сыплются с них хлопья

сухого снега, лёгкого и вечного,

на чьи-то плечи, на чужие спины.

И как во сне – распахнутая площадь

простреливаемого наугад Петрополя.

Вот горностай. Вот царство Прозерпины.

Вот мыслимость попробовать на ощупь

изнанку мантии. Он так её и пробовал...

II

(19 октября 1991)

По стёртым ступеням к распущенным пьяно губам

Совсем очумелой в осеннем ненастье Невы.

И будто пиликает флейта и бьет барабан

Со дна зашифрованной насмерть 10-й главы.

В порожней бутылке сереет сырое письмо.

Её закупорим без воска и без сургуча.

А в тени дворца предстоит Провиденье само

И смотрит внимательно на воду из-за плеча.

Бессмысленны воск и свинец, и напрасно гадать,

Судьбу, как бутылку, вверяя нетрезвым волнам

Реки, на которую не снизошла благодать,

А – как и тогда – от которой поднялся болотный туман.

Нам будет о чём помолчать – словно поговорить,

По Марсову Полю бредя, как по грязной стерне.

О, он плодовит – и её он ещё покорит,

Но там – на другой – Петроградской – её стороне.

А поздний рассвет – как проспавшийся дворник, крестясь, –

Отпрянет от лика, что будто примнится сквозь муть.

И будничный день, как похмельный студент, будет всласть

Блевать, перевесясь с перил в запредельную тьму.

III

Мой благородный Петербург,

Ты совмещённый – как санузел,

Твой оглашенный демиург

Не человека – мир заузил.

Лишь – ужаснувшись пустоты,

Шасть – дьяволом из готовальни!..

Вальтом – дворцовые мосты,

И в пиве царские купальни.

Лишь сон, долбивший по виску,

Пройдёт насквозь шальную бошку –

И ну накручивать тоску

Вертлявую – как козью ножку.

Лишь спьяну, пыжась на респект,

Cologn'ом глотку прополощешь –

Углём – канал, углом – проспект,

Лекалом кафельная площадь.

Провал двора, хорал оград,

Косой фасад и перст Колонны –

И Петро-град, и Ленин-град,

И львы, и сфинксы – клоны, клоны...

И невской мутью дохлых ос

И срани будто бы Господней

Вся муть Истории взасос

Вползает в шлюзы преисподней.

Мой Петербург! – прощай-прости.

Блокадной ветошью закутан –

Ты где-то на своём пути...

Но тут – лишь звёзды над закутом,

Лишь затхлая овечья шерсть

Да неизбывный привкус прели.

Прощай. Светает нынче в шесть.

Прости... Мы снова не успели.

И спьяну, либо же со сна,

вдруг выбредешь: бугор, округа...

а на бугре стоит сосна –

как настоящая подруга.

И – не сказать: вокруг – окрест! –

всё волнами – овраги, склоны.

И буйство за один присест

дубов и лип. И – клёны, клёны...

IV

(дополнение до катрена)

Горит квадрига

лихой тачанкой

над аркой Штаба.

Гремят Варягом

по полустанкам.

И воют бабы.

И вся интрига,

и все заветы

хмельного века:

бессмертна Книга.

А ваших нету –

без человека.

1 января 2000

Погорельцы

Мы разбрелись по городкам и весям.

И всякий – во имя Твое.

Сидим на крылечках, ножки свесив –

такое житьё-бытие.

Лишённые человечьего облика

сосны над дачами – вроде дурёх

простоволосых – над которыми облако

встаёт промеж двух или трёх.

Нам на них уже не позариться –

только избавь и спаси

поросшие березняком пожарища

матушкиной Руси.

Позднее свидание

…Как сумасшедший с бритвою в руке

Трудно, трудно тоненькие прутики

Занимаются огнём на снежной корочке.

Соблазнительно сдирать сухие струпики –

Как на ломтик положить чуток икорочки.

Коньячок из фляжки, гарь дымка шашлычного.

Глянь-ка, глянь-ка!.. – как легавая забавится…

Ничего. И ничего, конечно, личного.

И, конечно, ничего с нас не убавится.

Помнишь, детка, Баниониса Донатаса?..

А над Ладогой туман как раз пред битвою?

Что ж за хрен теперь пугаться нам Танатоса,

Коли Эрос вены вскрыл трофейной бритвою…

Последний снегопад

Очи чёрные, скатерть белая…

Когда мы вышли за шлагбаум,

снег шёл столбом,

набычась – мол, не на забаву,

и бился лбом 

в щелястые балки предместья –

что женишок,

надравшийся в отмест невесте

на посошок.

Он рвал с души крахмальный ворот,

да всё молчком…

А за душой продажный город

лежал ничком.

И неприкрашенною блядью

весна была,

и скатерть, вышитая гладью,

белым-бела…

* * *

Праздники Светов – не праздники жара.

Тут осторожней: избави пожара

в избах, где кот к самодельной спирали

льнёт и от стужи в окне обмирает,

жмётся к «козлу», обмирает от дани

дома – космической иордани,

в коию дом, не мурча и не лаясь,

входит, по гребень трубы погружаясь...

...Светы – то не фитилёчки коптилок,

не язычки из-под горьких опилок –

Дух, иже в клетях козлиных и тварных

– под небесами широт неполярных,

под лоскутами небес невечерних –

рудых, багряных, карминовых, чермных...

* * *

(Воронеж, 8 февраля 2018 г.)

La sotto i giorni nubilosi e brevi,

Nasce una gente a cui ’l morir non dole...

Превратился в наст снежок сочельный.

Звёздочка лучами вмёрзла в лёд.

Облачно. Струной виолончельной –

Там – над тучами он,

сбитый самолёт...

Предзимье

От неба скрыты облаками,

Пока – до времени – внутри:

В тумане, в паутине, в ткани

Сердца и скудные лари.

Чуть теплящиеся в коптилках

Глазёнки жмутся по углам.

Раскрыт погост, и на могилках

Снежок с грязцою пополам.

И лишь в утробе дрожь вращенья

Земли, ложащейся под длань…

Отец готовит для Крещенья

Рождественскую иордань.

Небесную протопит пролубь

И студень звёзд в неё зальёт

Неотвратимый, словно голубь,

За облаками самолёт.

Пробуждение

"А Дон еще как полукровка..." 

(О.М)

...не время – бремя вечеров...

– начавшихся перед рассветом

утробным, будничным приветом

по насыпи товарняка...

Тяжеловоз взбирался в гору

подобно ангельскому хору,

и я не знал наверняка:

я будь готов или готов...

Дрожали стены, ветхий кров

летел и шелестел всей дранью,

хрипел петух из-за забора

соседского... И, вместо хора –

мы все вставали этой ранью:

гулять собак, кормить котов...

– И этим начинался вечер:

стихал гусиной кожи ветер,

мычала божия коровка,

в окошке брезжило едва...

– (и дух выветривался бражный –

«лесостепной, донской, овражный»)

и жизнь ещё как полукровка...

и далеко до Рождества.

* * *

(Пустыня)

Промёрзла реченька до дна

и не лопочет в перелеске.

А в небе звёздочка – одна:

поговорить бы с кем!.. –

а не с кем…

Да вот и я, уткнувшись в шарф,

хожу и рук не вынимаю:

безмолвию морозных арф –

как тьма синайская –

внимаю…

Равноденствие

Михаилу Болгову

Крест-накрест: по небу, по снегу,

по белому свету – два взгляда:

из Альфы – вонзаясь в Омегу,

и в Рай – перекрёстно – из Ада…

Два взгляда, две молнии, двое

поверженных ангелов: Света

и Тьмы, презирая живое

и мёртвое, словно бы это

и вправду не больше, чем глина,

размятая в старческих пальцах;

две молнии, два властелина

в оковах; два вечных скитальца

по белому свету: от края –

мгновенно – до края, от брега –

пустого – к пустому… ни рая

не видя, ни пункта омега.

Два Ангела: тёмный и светлый,

продольный и поперечный…

Смеркается. Старые ветлы

в тиши над заснеженной речкой

прислушиваются, как хлада

слабеет звено в дрожи венок,

и к запаху дыма и стада

примешивается оттенок

едва уловимый – движенья:

снегов – в толщу почвы, волною –

воды подо льдом, в напряженьи

темнеющем над глубиною…

Смеркается. Топятся печки

и звякают вёдра. Без злости

собак перебрёх. Тишь – на речке,

на улице и на погосте…

Затеплилась свечка в оконце

домишке, что на повороте…

И низко над крышею – Солнце

с такой же Луною напротив.

Архангельская губ.

Весна.

Конец 80-х.

* * *

А старуха пряла свою пряжу…

Разбрехались нынче псы на подворьях.

Вот и как-то на душе неспокойно.

И топчу я рыхлый снег лукоморья.

И плюю под сапоги: мол, на кой нам

сдался этот на безрыбье рачиный,

пучеглазый и клешнястый Воронеж?..

Вот и ворон свистнул вслед: «Дурачина! –

Простофиля: где ж таких щё схоронишь?..»

Разъезд

Дом кирпичный, крепенький – у края

железнодорожной колеи.

На досках забора и сарая

краски облупившейся слои:

как кора – берёзы, что понуро

обметает крышу и окно...

От Днепра до батюшки-Амура

пролегло стальное полотно.

Пела песню матушка мне часто

про глухой разъезд и старика...

На полях обугленного наста

под окном – моих следов строка.

Тишина за соснами, лишь скромный

перестук вдали – товарняка

с пёстрым дятлом на столбе. В жаровне

тлеют угли... Глушь. Видать – пора

мне пути родимые припомнить

от Амура снова до Днепра.

Ребятам о зверятах

…от мысленнаго волка звероуловлен буду…

Поутру кошка Нюся сидела в классической позе

стерегущей быка чёрной молнии, сиречь, Багиры:

то листки винограда, морозцем склонённые к прозе,

перед носом её, шелестя, пролетали, как мышки-задиры.

И её диссонанс, когнитивно-экзистенциальный,

на безволии воли моей выделялся контрастно.

Словно жизнь в сизом инее – будто тупик привокзальный,

и разводит пары паровоз совершенно напрасно!..

Ведь уже неохота обжечься снегами Килиманджаро,

к антилопе в Восточном экспрессе лететь нет охоты:

тут бы чаю из самовара, избегнув пожара –

вот такие тут длинные в ночь вечерами заботы.

...Здесь избегнуть бы крыс, что под этою кровлей бывали.

Избежать саранчи, зимних праздников, мора и глада,

не загадывая наперёд, что возможно едва ли,

о судьбе в сизый иней одетого нашего Летнего сада...

Кошкам что?.. – как писал то ль Бианки, а то ли по пьянке писал мудрый Пришвин:

«К марту, глядь, загуляют, а к июню, глядишь, и око́тятся...»

…Тут же сядешь сам-друг на завалинку и ворчишь, уморившись

оттого, что с утра, словно кошка за мышкой, на тебя твои мысли охотятся...

* * *

Мой друг, ты спросишь,

  кто велит...

 Б. П.

С июля слухи доходили.

Пороли длинными плетьми.

Плетнями вили. Городили – как небылицы меж детьми.

Полуденным коровьим оком

Вдруг соловели под сохой

И сыпались в бору высоком пропахшей травами трухой.

И сухостой пережидали,

Таились, жались в камыши.

И вдруг – расплёскивали дали и слали стрелы черемши

Окрест.

...И разгорались, как Стожары.

Кривясь на окрик сторожей,

Ягнёнка крали из отары и прятали в гнездо ужей.

Ушами прядали кобылы,

Храпели с пеной на губах,

Когда плескались заводилы в глухих прибрежных бочагах.

И в свист – над заводями, низко –

Над самым лунным черпаком –

Шальная проносилась снизка, шипя и щерясь угольком.

Когда ж разбойничьим шалманом

Вставал щетинистый бугор –

Курились чобром и дурманом и продолжали разговор.

Не степенились. Сатанели.

Под утро спьяну на губах

Перешерстили в клочья ели, перетряхнули на дубах

Листву.

...И сызнова, с оглядкой,

С наивной хитростью детей –

Несвоевременной колядкой на ивах вешались. Желтей,

Прозрачней, призрачнее, проще

Всё становилось. Впопыхах

Сквозняк по оголтелой роще шнырял и внюхивался в прах.

А в пух и прах раздетый тополь,

Переливающий в металл,

Вотще топорщился и штопал, и швы следами заметал.

Всё круче, истовей кренилось

Всё. В край глубокой колеи

Телега шла. И Русь крестилась. И расцветали холуи

В грязи малиновой подкладкой,

И грызли девочки на съём

Лузгу – когда глубокой складкой чело нахмурил окоём:

Когда – кривы и златовещи –

Лучи – (не от Твоих ль щедрот) –

Как восхитительные клещи впились юродивому в рот!..

Но, отгоняя попрошайку,

В надежде славы и проказ,

Хмелел холоп. И сбились в шайку. И грянул в лоб царёв указ.

Сад в дождливом июле

И не рисую я, и не пою...

О.М.

Юные оски тычутся озабоченно

в пестики волглого после дождя кампсиса –

будто отпрыски вэдээнхашных Крестьянки и Рабочего

в дубовые двери среднеевропейского кампуса.

После дождя в саду вслед за каждою электричкой

капли за шиворот сыплются – тут не поработаешь...

Вот и сидишь, чиркаешь мокрыми спичками,

сквозь сизую дымку глициний в фейсбуке по фене ботаешь.

Тут не забалуешь, даже ежели тяпнешь соточку –

всё одно: тычешься по-школярски

взглядом по-над всеми мониторными радугами – в жемчужное облачко

над тутошним садом в нездешнем Царстве...

* * *

(Евхаристия)

...впрочем как Ты хочешь...

Солдат в окопе думает о вечном:

о матушке

о доме

о Наташке 

соседской

о

в мешке заплечном

краюшке хлеба

и глотке из фляжки

Солярис

Сад получился у нас, вопреки топору,

розовый и закрученный – словно большое ухо... –  

матушка говаривала по утру:

«В левом ухе звенит – не к добру» –

я ей не верил.

Глухо

будут падать яблоки в августе,

как всегда.

Как всегда, будет над полночью ныть

князь комариный...

И сомкнётся вода.

И будет в ней плавать звезда –

как на блюдце прогоркшие

с Рождества мандарины.

Что мы будем делать? кому на ухо кричать?..

кого молить о бессмертии? Кого – о смерти?

На стволе старой нашей яблони шкура трескается, словно печать

сургучная на музейном, допотопном конверте.

Сон

«И нет отрады мне – и тихо предо мной...»

(с) «Воспоминание», А.П.

Приснилось: закурить

безумное желанье!..

Трясущиеся длани...

В буфете – сухари,

сухие комары,

помёт в пыли кофейной

и портсигар трофейный,

и вот – кисет махры!..

В нём сложенная вкривь

бумажная гармошка –   

и пальцы ищут дрожко

того, что там внутри:

на внутренней колец

полоске, на извивах

дымка, на ветхих сгибах

судьбы... – и наконец:

– На выцветшем листе

всё профили да ножки...

Я стряхиваю крошки,

не узнавая текст.

* * *

(Уроки музыки)

Сруны души, они как у кого… Себя не хваля,

признаюсь, моя дребезжит на ноте ЛЯ…

Может – сквозняк, может, с пюпитра упал камертон –

фортки в роддоме в год тот побил Овертон…

…Льдинка не тает,

и в ожиданьи Годо

клавиша западает на ноте ДО…

Странная любовь

Жил старик со своею старухой

У самого синего моря…

Пушкин

 И, взором медленным пронзая ночи тень…

                                                                   Лермонтов

  Чтобы было так: смерть с кузовком идёт по года…

Хлебников

А в дубраве, меж усов,

Ищут девушки грибов…

Ершов

Дома – дремучими китами –

С глазками грустных деревень,

С полями, кручами, лесами,

С церквушкой в шапке набекрень,

С сиренью, лавочкой, погостом,

С зубцами, спицами, рекой,

Журчащей под горбатым мостом,

С булыжной дробной мостовой,

С брусчаткой лобного отвеса,

Откуда далеко видать –

не представляя интереса,

не привлекая благодать –

До кромки ветреных просторов

С букашками чужих флотов,

До пятнышек в зрачке, в которых

Вдруг признаёшь других китов,

До искор льда хрустальной тверди,

ну, в общем, в целом и вполне –

до энтой самой синей Смерти,

шевелящейся в глубине.

Тварь

Старая кошка влезла передними лапками в банку с краской.

Глупая кошка – куда ни глянь: всюду запёкшиеся следы.

Бедная кошка – металась, забилась в угол и смотрит оттуда с опаской,

как я насыпаю ей корм, наливаю воды.

Жуткая кошка: красная пасть, в бурых струпьях лапы,

а на усах шевелятся кровяные тельца.

Я достаю её, мелкотряскую, из материнского шкапа,

на котором стоит в пыльной рамке фото отца.

Кошка пьёт воду, миску недоумённо нюхает.

Но прежде всего каждой лапкой брезгливо трясёт…

Кухня наполнена лакокрасочным зноем, жирными мухами.

И сквознячком душный запах жасмина из сада несёт.

Я сажусь в плетёное кресло у настежь распахнутых окон,

А каждая паутинка на раме в закатных лучах кровоточит.

Матушкина кошка вспрыгивает мне на колени, свивается в кокон.

И, кося на меня жёлтым глазом, утробно урчит.

Тема и вариации

Вот опять фонарь

за окном не спит.

Может – пьёт как встарь.

Может – так стоит.

А куда ему

в ночь холодную?

– в ледяную тьму

подколодную...

– Змеи вкруг кружат

подаптечные,

огоньки дрожат

ипотечные,

и над балкой трезв

нашей пьяною

только чёрный крест

над Татьяною.

 - (приходская церковь Св. Татианы – К.К.)

Ул. Фронтовая

Улица Фронтовая

расходится на три стороны:

тонкий намёк, мол, vaya

con Dios... Было б здорово

и вправду свалить отсюдова,

пуститься во тяжких по миру!..

Но с темечка чуда юдова –

только в лаптях – да по морю.

Художник

За окном на крышах снег раскисший.

Галки над извёсткой колоколен.

Вот тебе и сам ты – суд свой высший.

Ну-ка, руку на сердце – доволен?..

Присмотрись – не твой ли холст за рамой?

Не твоё ли это сочиненье?

Не твоя ли постановка драмы?

Не в твоём ли полном подчиненье

Этот захолустный зимний мирик,

Этот серенький денёк январский?..

Что же ты пришиблен, тихий лирик?

Что же так растерян не по-царски?

Путь старушке с тяжкою поклажей

По буграм да ямам взглядом меришь…

Вон каких нащёлкал персонажей –

Так что сам себе уже не веришь.

Сам с собой, пожизненный острожник,

Споришь да бранишься, на трофейный –

Чей-то – кем-то вздуманный треножник

Ладя прокопчённый свой кофейник…

Чумазые ангелы

На отекающих заборах,

На ржавых крышах гаражей

В разбойных игрищах и спорах,

В огне пылающих ушей –

Галдят стремительные стайки

Чумазых местных пацанов,

Благовещая без утайки,

Что мир как прежде – чист и нов,

Хоть в ученической тетради

Странички чистой не сыскать.

Не подаяньем Христа ради –

Все б воробьями им скакать...

* * *

(Ода на восшествие на престол

Ея Величества Государыни Императрицы-Осени)

Эполеты, аксельбанты…

Хмель, девичий виноград.

Ряд за рядом строем франты

выезжают на парад…

На ветру сороки кивер,

сойки синее перо…

Флейты в слёзы: – Ach, du lieber…

Франты щурятся хитро.

…а вверху – Императрица.

А в зрачке её черно…

В кофе – пороха корица

и горчичное зерно.