* * *
Когда фонари городские, мигнув, погаснут,
Сотрутся из жизни с последним дыханием ночи,
Я выйду из спящего дома, пойду как по маслу
По буеракам, оврагам и прочим
Разломам земли. И увижу в нечаянном свете –
Полночный шарманщик играет, и вместе с ним
Высокую ноту выводит на тонкой флейте
Девочка-утро с глазами-месяцами. –
Их дивная музыка манит, кружит, затягивая
Меня целиком во вселенский покой и счастье.
Я забываю всё.
Льётся магия.
Незачем возвращаться.
Пеппи
1
Ни единого звука издать не смея,
окружённые абрисами теней,
собираются буквы – слепые змеи –
в это имя, растущее на стене,
как в пустой тетради: ни сна, ни духа,
только баска неровная пролегла
на маршруте от немоты до уха,
прикрывая всю наготу стекла,
2
под которым в бездну струится жадно
молодого времени кровоток;
обломав о толстые грани жало
опадает воздух – сухой листок,
догорает день, и, сгребая пепел,
нитевидный сумрак его несёт
в край снегов, где мечтает малышка Пеппи
не попасть под красное колесо.
Зима
Начинаясь от поля, растёт зима
сталагмитами в городе фонарей
(божества, заключенные в янтаре;
и стеклянные грани для них тюрьма,
где доступная форма огня – овал).
Льётся век, как бензин через пистолет,
прямо в душу, и, вырванный из полей,
истекает холод в его слова,
но рождаются всуе лишь лоскуты,
заполняя наш городской цейтнот,
сквозь который, гремя камнепадом нот,
стаккатируют улицы и мосты.
Музыка
В провале неопознанного мира,
Во глубине времён и человечеств
Неведомая музыка парила.
Потоком эха воздух был расцвечен
Для нас – заложников античных арок,
Пловцов случайных в перекатах Леты.
Одним народом, молодым и старым,
Мы постепенно восходили к свету,
Людскую горсть соединяя с горстью
Песчаных замков, что давно незримы…
Растаявшие в очертаньях гор и
Скопленьях звёзд, упавших на равнины,
Мы, завершая Ларсу, Гизу, Дельфы,
Вошли рядами в призрачную книгу.
(А музыка заполонила дельты
Эгейских рек, сбежавших в Танганьику.)
* * *
Я долго смотрел, как оплавленный свет
Срывался и падал с некрашеных зданий,
Сменялась эпоха в сети интернет
Под шагом колонны весёлых и ранних
Детей поколения зет.
Кричала из всех мониторов страна
О том, что нельзя так отчаянно, мимо…
Одна в целом мире, колонна-струна
Шагала, шагала неостановимо –
Едина, завершена.
Когда же затих неразборчивый гул,
Растёкшись по свалкам двадцатого века,
Я выключил свет, я окно застегнул,
Лицо непричёмного человека
Перелистнул.
Мотылёк
Оставив навечно
за серой бетонной стеной
густой листопад,
все его голоса и секреты,
ты рухнешь навстречу огню,
сотворённому мной
из горького воздуха,
спички и сигареты.
И сразу сгоришь,
возвращая свой облик тому,
кто в голые стены
без принуждения заперт;
и лампа, качнувшись
в горячем табачном дыму,
зальёт керосином
бумажную мятую скатерть.
Сон
Не старых журналов потрёпанный глянец,
Не плач патефонов по юной кантате,
Другое: стремительный облачный танец,
По призрачным крышам влекущий куда-то –
Как выйдет из медного дома Даная –
За контуры лживых законов и правил.
И свет маяка, направленье меняя,
Вдруг вычертит в небе темнеющем траверс
На яркую область протуберанца,
Где прячутся боги – щенки пантеона…
Но сон отлетел,
выползай, друг Горацио,
в горбатое утро микрорайона.
Безмолвие
Отдай обездвиженной немоте
Пространство своей строки,
Как реку, бегущую мимо тех,
Чьи речи неглубоки.
Пока не раздвинулись камыши,
Успею шепнуть тебе:
На каждую ноту твоей души
Приходится по судьбе,
И каждую длить – не откладывай, смей,
Но помни через века:
Произнесённого слова смерть
Сладка.
* * *
Разливая последний литр
По стаканам, – ты помнишь, Веничка,
Как мы, Пушкина отмолив,
Стали рукописи палить
На кострах золотого времечка?
И горели они – дай Бог,
Завершая былые странствия.
Мы со всех азиатских ног
Убегали от жара строк,
Но за шкирку схватила станция,
На мгновенье вписав в сюжет
Голь залётную, тройку пьяную…
По-иркутски устав гореть,
Выпадаем на Голуметь
В пыль янтарную.
* * *
На другой стороне моста
Тонет вечер в центральном парке,
А на этой – меня оставь,
Сохранив мою аватарку.
Уходя, ты ещё оставь
Слепок неба на оболочке
Недостроенного моста –
Ощетинившегося одиночки…
И застыну я – истукан,
Чёрный сфинкс посредине трассы,
Вдоль которой течёт тоска –
Серый пепел сгоревшей страсти.
Я безумен, а ты умна,
Только глянешь – чиста страница,
Так вращенье веретена
Моей жизни возобновится,
Запуская вновь кровоток
В истощённом, невзрачном теле –
Ты вернись, расцепи замок
На запястьях того, кто смог
Удержаться на карусели.
* * *
Бесконечность так хороша,
Глубока под лучами солнца…
Ухожу я, судьбой шурша,
Как плащом – только дождь смеётся.
И грешно, и страшно – зачем
Мой Содом избежал окраин?
Знаешь, воздух завещан всем,
Одинокий бродяга Каин.
И под ночь уходя в овраг
Умирать – вдруг не правы оба? –
Различаю не звук, не знак,
Но скупое касанье Бога.
Рододендрон
Рододендрон – цвети,
обрамляя весеннего вальса
невесомое кружево.
Лейся, неотвратим,
и на площадь пичужьего гвалта,
и в безмолвное мужество
рыночных куколок.
Рододендрон – цвети,
саблезубых трамваев
не чувствуя ига, и
сквозь бугры тротуарные.
Распыляйся среди
зыбких зданий тончайшими иглами,
обездвиживай армию
уличных сутолок.
Рододендрон – цвети
за толпой канифольного смога,
над османскими крышами.
Вплоть до самой черты,
что легла на излёте Востока
сталью между Всевышними*,
дрогнуть не смея.
Рододендрон – цвети,
проникая в узлы золотого плетения
всех предместий Босфора.
Вечер вымолен, тих –
византийского времени говор и пение
проступают на стенах
собора,
мечети,
музея.
___
*Имеются в виду Бог и Аллах –
в своих религиозных традициях
оба именуются Всевышними.
* * *
Эти улицы, где пролегает ветер,
Изувечены язвами рытвин и ям.
За судьбу их пустую никто не в ответе
И никто не заплатит по их векселям.
А когда-то они разбегались по городу
Беззаботно! Теперь же, натужно скрипя,
Объезжая канавы, по лютому холоду
До последней черты довезёт и тебя
Грязно-жёлтый автобус. Успев оглянуться,
Ты увидишь лишь души – их тени метут
В никуда, как осколки разбитого блюдца…
Час минует, и год, и века утекут –
Ничего в списках вечности не изменится,
Потому что и солнце ушло за предел.
Мчится без остановок автобус–мельница
Человеческих душ, человеческих тел.
* * *
Придорожный знак – переход в иную
Плоскость неба, застывшую в стороне
От платформы: прилежно его рифмую
С бесконечностью. Поезд идёт вовне,
Сумасшедший поезд–комета.
И неведом путь – на изнанке слуха
Отложился с соседями разговор:
То ли смерть – юна, то ли жизнь – старуха,
Разговор беззлобный и рядовой,
Только наша песенка спета:
Исчезают смутные строки станций,
Пассажирам безмолвную ночь суля…
…Завернёт нас неназванное пространство
(К окончанию бала)
в четыре нуля.
© Константин Корнеев, 2017–2019.
© 45-я параллель, 2019.