Константин Лобов

Константин Лобов

Четвёртое измерение № 17 (581) от 11 июня 2022 года

Живу не в Беллевю

Второе рождение

 

Елене

 

Я люблю тебя здесь, в окруженье февральской разнузданной вьюги,
Среди жалящей веки, разорванной в клочья небесной фольги,
Налетевшая заумь ненастья бушует на призрачном юге,
За студеным, зудящим забралом не видно ни ночи, ни зги.

Полустертые профили жизни теряют свое очертанье,
Пропадают из виду, навек, в беспощадном извиве судьбы,
И февраль, укрывая от Бога глаза, доверяет решать трамонтане,
Кому выжить, сегодня, в грохочущем хаосе вирусной злой молотьбы.

Эту ночь отстоять, отмолить все напасти во всенощном бденьи. 
Как впервые увидеть тебя, возвращённую из темноты.
В наступающей жизни, весной, каждый вдох, как второе рожденье.
Я люблю тебя голосом, вырванным из коченеющих лап пустоты.

Продираясь сквозь гулкое горло боры перекрученным хрипом,
Ледяным наждаком, до крови, соскребая с себя немоту,
Я люблю тебя голосом, шепотом, небом услышанным криком,
Шевелением любящих губ на гремучем февральском ветру.

 

Une belle vue

 

«В Беллевю живу. Из гнёзд и веток
Городок…»

Марина Цветаева. Новогоднее.

 

Живу не в Беллевю, не под Парижем,
Но в городе, придвинутом горами,
К бессонной бухте, чей простор прокрыжен
Бывает неизбежными ветрами.

И так уж повелось из зимы в зиму,
Сгущаются декабрьские тучи,
И льют дожди, и бури так тягучи,
Что, кажется, вот-вот меня изымут
И унесут из ветреного царства
В какую-нибудь сонную лощину,
И я бегу от их самоуправства,
Наслушавшийся ветра матерщину.

Все чаще виноградники редеют
И заполняются высотными домами,
И  монолитно вверх ползут, радеют
О жизни полноте, что над холмами,
Вполне безудержна и центробежна,
И вьётся, как лоза, уже бессрочно,
Корнями в скалы упираясь прочно,
И омывается волной прибрежной.

Живу не в Беллевю, не под Парижем,
В приморской железобетонной чаще,
И зелен виноград ползёт под крышу,
И поливать его приходится всё чаще.

 

* * *

 

Медленно неба свеча угасает,
Тёмно-лилова ночная шагрень.
Звёзды, как стрелы, бесшумно вонзают
В небо живое калёный кремень.

Тянет на море. Нырнуть, затухая
В черной пучине вселенской искрой,
И развинтить своё сердце до гаек,
Мысли окрасить глубинною мглой.

Вызубрить звёздный учебник от аза
И до омеги, сшивая внакрой,
Тело и душу, от чёрного сглаза,
Острой как бритва кремнёвой иглой.
 

Троя

 

«Я думал о происхожденьи
Века связующих тягот.»

Б. Пастернак. Высокая болезнь.


1


Как многотонные гири:
Строй, каталог кораблей.
Лезвия строганых килей
Вскрыли аорту морей.

Мачт островерхие жала
Впились в ночной небосвод.
Будущее дрожало,
Билось ногами в живот.

Мачт бесконечные жерди.
Море, как чаша плывет.
Впрок принесённые жертвы
Трутся о жесткий обвод.

Гордым, безудержным роем,
Западный ветер жесток,
По направлению к Трое
Флот повернул на восток.

2


Гений, владеющий тайной
Дара общенья с богами,
Зёрна наития, дай нам,
Звёздами и жемчугами.
Засти от едкого смрада
Липкого дыма каверны
Адовой. Засти от хлада,
Всепроникающей скверны.
С кем мы, стезёй неизменной,
Выйдем в клыкастое море,
Кто защитит Ойкумену,
Если разрушится Троя?

3


Мы, как былого герои,
Вставшие рядом с богами,
Пели над стенами Трои
И говорили стихами;
Неба дрожащие своды,
Над горизонтом держали.
Где наши горькие оды,
Стансы великой державе,
Времени ямбы, хореи,
Хрупкие, как изваянья?
Все уносимо Бореем,
Кроме имён и призванья.

4


Горьки, как чёрные мысли,
Ветром гонимые волны,
Лбом упираются в мыс ли,
В бухту ли. От своеволья
Антропоморфного тавра
Нету спасенья на суше:
В зелени пряного лавра
Кровь станет тише и суше.

5


Море рифмуется с Троей,
Речь обращается в эпос.
Волны, шагнувшие строем
Тьмы на Троянскую крепость,
Как зачинатели скорби,
Не обуздали свирепость.
Дымом, над пламенем горбясь,
Слепнет Троянская крепость. 

6


Слепнут смиренные звёзды,
Нет у богов заклинанья,
Чтобы сгоревшие вёсны
К жизни вернуть из изгнанья.
Пепельно-чёрное море
В скорбный окутано пеплос.
Море рифмуется с Троей,
Речь обращается в эпос…

 

Дидона и Эней

 

          Я как сон, как продолженье
 Расставания с тобою.

          Ты проснешься, в утешенье

          Будет рай над головою.
         

          Ухожу. Слезою, пеной
Вслед махнёшь мне, чуть живая.
Назову тебя Еленой. 
Но опомнюсь, узнавая:

 С кем сравнить тебя, Дидона?
 В этой схватке рукопашной, 
 С миром всем, я обнял стоны

          Тех, кто обнял камни, пашни.
       
 Не хочу тревожить взгляд твой
 Наважденьем стран восточных.

          Непроизнесённой клятвой

          Догорают многоточья.

 Вслед махнешь пурпурной пеной,
 И вернешься за когортой,
 Дым взойдет, над Карфагеном,
 Трои гордой.

 

* * *

 

«Муза, скажи мне…»

Гомер

 

Только твой голос, порой,  настроен
задержать мой взгляд хоть на чём-то дважды:
на странице, чей блеск белизной утроен,
на словах, заплетающихся от жажды.


Только твой голос, как озаренье
от всех прочитанных книг, лишь он,
зрачок наделяет способностью зренья
сквозь тьму, чего был до сих пор лишён.
Если видел, вообще:
в чертеже, в мираже.

 

Магдалина. Памяти Марины Цветаевой

 

«Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли…»

Б.Пастернак. Памяти Марины Цветаевой


             
До подземных жил
дотянуться, справиться.
Душу одолжил,
а была не праведница,

жгла горящим ртом,
пепел падал кружевцем.
Вспомнится, потом:
так мгновенье кружится,

ровно перед тем,
как померкнет свет. И ты –
в бездне. А затем?
Там, в раю, цветут цветы,

точно так же, как
здесь, перед чистилищем?
Или здесь – пустяк,
или там – узилище?

Свет вообще  – один
крепкий узел связанный.
Раб и господин,
кем, на что помазаны?

Там ты не в раю.
Волями господними,
Там ты на краю
рая с преисподними.

Девять их таких
«дисков атлетических».
(Зрение и стих –
с берегов аттических).

Девять их: круги
этажами стелются
в промежутках зги,
жутких. Вспять не мелется


времени копна.
Маятники, пропасти –
девять раз до дна
сквозь все эти лопасти.

Мысль в мозгу ясна:
выдохнуть конечный стих.   
Девять дней без сна:
отоспимся в вечности

времени. Слюда
маятников вертится.
Девять раз со дна,
вспомнишь – не поверится.   

Сверху не видна
горловина вечности.
Девять дней без сна,
до бесчеловечности,

через жернова,
горловину мельницы.
Девять – сызнова –
кто еще осмелится?


И, как серафим,
жизнь кружит над гнёздами.
Небо окропим
душами, как звёздами.

Со свеченьем душ
над полями с вязами
Сын, Отец и Дух
в крепкий узел связаны.

Обживай свою
неземную сторону.
Сколько душ в раю?
Что, Цвета…? просторно им?
 

II


Ты, как Гермесова комета,
Неторною дорогой в рай,
Летишь с другого края света,
Маршрут меняя по заметам,
Настроив слух на звёздный грай.               

Ты зачинаешься с фальцета,
По горло в вечности густой.
Ведь в сущем нет такого цвета,
Нет ни центона, ни терцета,
Тобой не взятых на постой.

Ты, каждой ночью расцветая,
И  небу, верно, невдогад,
Что в строфы вены заплетая,
И Божьей искрой опадая,
Подсвечиваешь рай и ад.

Между душой и хрупким телом,
Краёв невидимый разрыв,
Сшиваешь, как бы между делом,
Что сделалось твоим уделом,
Уйдя над временем в отрыв.

 

Слова

 

Слова, как муравьи, их терпкая работа
Сновать туда-сюда, хоть до седьмого пота.
Обрывками корней наполнив кошели,
Тащить ко мне на стол весь сор сырой земли,
И  до утра возиться с дивной дребеденью,
Без роздыху, предавшись всенощному бденью.

Слова, как пришлецы, ведомые Орфеем,
Загадочно сверчат, кто ямбом, кто хореем.
Крылами раздвигая радиус дозора
Вигилий городских, от центра, до зазора
Меж небом и дрожащей рампой горизонта,
Подсвеченной лучом полуночного зонда.

Слова, как гладиаторы, идут на свет, робея.
Им все равно, где жить – на этаже плебея, 
В холодной инсуле в чащобе Авентина,
Или в хоромине, в раздолье Палатина.
На сцену выходя, кричат, в рога трубя:
«Идущие на смерть, приветствуют тебя…»
 

К морю

 

Филатову Владимиру Борисовичу

 

Большей радости, чем в букварях,
в их словах, не лишённых известной отваги,
не увидишь нигде, разве только в морях,
среди рваных равнин пересоленной влаги,
пропитавшихся смолью чернильных «ять»
длинной речи, впадающей дельтою, пястью,
в эту выгнутую благодать,
горстью звуков, впечатанных выдохом, страстью.

Вдруг, покажется, выдохся, поредел
воздух весь, что, наверно, невероятно.
Страх отсутствия – это ещё не предел.
Страшно быть, умереть и вернуться обратно,
и кружиться, как бабочка, не торопясь,
сжавшись в точку над линией горизонта,
чтоб бесцельной пыльцой раствориться, пропасть,
над чернильною линзой холодного Понта.

 

Орфей

 

Пока ты пела,
вечность пролетела,
над головами,
листьями, крылами,
и клиновидными курлы – курлами.
Осталось золото роскошного надгробья
лесов, с их взглядами сквозь прутья, исподлобья.
Слезящимися, смертными глазами,
следящими за мною, за тобой, за голосами.


Ты, помнишь, Эвридика, тоже, что-то пела,
пока он выводил её из дымного предела,
по рухнувшим с небес, шершавым бликам
заката осени, переча зычным кликам.
Но не довёл: так птица, ненароком,
бросает взгляд назад, до минованья срока,
туда, где смертных ледяные антифоны
стихают навсегда в объятьях Персефоны.