Вытегра
Капает тихо за шиворот дождь,
вдоль побережья гуляют ветра;
бьёт пароходик мелкая дрожь –
Вытегра.
Голые ветки, осенняя хмарь.
Гулко разносится стук топора:
баньки по-чёрному топит, как встарь,
Вытегра.
Дымом ольховым избушки горчат,
по-стариковски сползая в овраг,
в окнах горит неизбежный закат.
Вытегра.
Снятся в ненастье ей летние сны,
снится ей в стужу грибная пора.
Буковки звёзд над печатью луны:
В.ы.т.е.г.р.а.
Недра колодцев хранят чистоту,
цвета какао речная вода.
Брошу привычных забот суету,
и за кормой растворю города,
чтоб на край света с рассветом доплыть,
разворошить головёшки костра,
вместе с ветрами над городом выть:
Вы-ы-ытегра...
Весна
Ледок прибрежный в плаванье уходит,
прилив срывает шхуны с якорей;
пьянящий ветер над заливом бродит,
свистит в крестах облезлых мачт и рей.
Лениво альбатрос свалился в штопор,
на отмели завидев окушка;
чуть слышен кораблей скрипучий говор
о том, что просмолить пора бока...
И боцман, очумев в своей каюте,
глотнув припрятанный с зимы ямайский ром,
вдруг хрипло гаркнул: «Эй, на полуюте!
Надраить рынду, разрази вас гром!»
Отдав приказ, махнул ручищей ражей,
табачным дымом разогнал остатки сна...
...А рыжий пёс – любимчик экипажа –
зевнув, подумал: «Вот и вновь – весна!»
Списанный корабль
Вот и кончился рейс, и подписан приказ на списание.
Словно старую клячу, буксиры берут под уздцы
мой обшарпанный, мятый и битый седыми штормами
ржавый корпус. По палубам бродят юнцы,
что ещё не хлебнули ни шквалов любви, ни сомнения,
ни тревог штормовых, ни обвисшего паруса в штиль…
Всё у них впереди: будет стаксель гудеть в напряжении,
выбивать будут штевни из моря солёную пыль;
будут новые дали и мили, и рифы, и мели,
будет вахт круговерть и в загадочной дымке земля;
и салаги подхватят куплет, что допеть старики не успели;
и заложат на стапеле новый корабль. Ну, а я –
я не сломлен ещё, хоть подписан приказ на списание,
и вращает винты поршневой беспрерывный кан-кан…
Я уйду. Но прошу: проходя вдоль кладбищенской гавани –
поднимите, матросы, за здравие флота стакан!
Остров Средний
В дымке северного сияния
меркнут звёзды, искрится наст,
и прибрежных скал изваяния
от пурги охраняют нас;
не растут здесь берёзы с елями,
нету птичьего пения…
Нас, считая с медведями белыми,
тридцать душ населения.
Что до полюса, что до Диксона:
старой «Аннушке» – два часа,
но которую зиму снится нам
среднерусская полоса.
В Карском море торосы острые
режут ночь на отрезки сна,
и теплеет на дальнем острове
от полученного письма.
Мне Полярная светит в темечко –
никуда, мол, тебе не уйти –
и лежит шелухой от семечек
Млечный путь на моём пути.
Что до полюса, что до Диксона:
девятьсот километров – льды,
но которую зиму снится нам
зелень сочная лебеды.
Две недели погода летняя:
плюс четыре – плюс пять в тени;
круглосуточно солнце бледное
греет мокрые валуны;
в небе стонет баклан, с гагарою
из-за кильки затеяв спор.
Под гитару мы бредим Гаграми
и смолим вовсю «Беломор».
Что до полюса, что до Диксона:
самолётом – рукой подать,
но которую зиму снится нам
черноморская благодать.
Здравствуй, пятница
День обычный – ни тепло, ни холодно;
проводами небо перечёркнуто;
бес в ребро ли, седина ли в бороду:
провожаю тень свою по городу.
Вместе с голубеющими далями
отражаюсь в лужах вверх сандалями,
без причины улыбаюсь псам и дворникам –
повод нужен только алкоголикам.
В скверике сирень цветами пенится;
окна перекрестьем рамы целятся
в тень косую пьяного бездельника,
что с утра опохмелился беленькой.
Мостовая щерится булыжником;
отправляясь в деревеньки ближние,
электрички дачниками давятся;
просит рюмочку душа. Значит – пятница!
Открытка
На Петербург свинцом легло
дождливо-пасмурное небо;
от серых дней дома ослепли,
и вместо солнца тусклый шар.
А в Гданьске всё ещё тепло,
здесь в сентябре бушует лето,
и ножки панночек одеты
лишь в жгучий бронзовый загар.
Нева, страдая ревматизмом,
уносит листья вдоль гранита,
в своих плутает лабиринтах
и отражает купола.
А возле пристани на Висле
газоны дворником побриты;
и я пошлю тебе открытку
с осколком летнего тепла.
Петроликость
Город-сказка, город-небыль,
город пасмурного неба.
Куполов, дворцов – без счёта.
Коммунальные трущобы.
Над Обводным дым фабричный.
На Дворцовой юный мичман
покупает пепси-колу.
Стайка девочек из школы
в подворотне курит «Слайм».
Город-призрак. Город-спам.
Город-праздник, город-глыба.
Город, вздёрнутый на дыбу.
Бьют копытом кони Клодта.
На мостах – росинки пота.
Исаакий в небе грыжей.
На Фонтанке чижик-пыжик.
Бомж у мусорного бака
делит косточку с собакой.
Пискарёвка. Сердца звон.
Город-песня. Город-стон.
Город славы. Город веры.
Алкаши и инженеры.
Толчея подземных станций.
Двор Гостиный. Иностранцы.
Олигархи Миллионной.
Ржевка. Рыжий кот бездомный.
Золотой кораблик детства
на игле Адмиралтейства.
Город – бывшее болото.
Город-стапель. Гордость флота.
Город – труженик и нунций.
Город кучи революций.
Гулкий шум дворов-колодцев.
В мутных стёклах отблеск солнца.
На Апрашке торг в разгаре.
У метро лохматый парень
душу рвёт прохожим скрипкой.
Полувзгляд. Полуулыбка.
Невских волн чуть слышный лепет.
Город-камень. Город-трепет.
Начало
Изначально была только ось:
без небес, океанов и тверди –
словно в космос вколоченный гвоздь
по блестящую шляпку из меди.
Но нашёлся один – то ли Бог,
то ли Разум бродячий Вселенский –
«А» сказал… вдруг составился слог,
забеременев словом по-женски;
а из слова прозрели дела,
как из спелого семени колос.
Ось тогда на себя приняла
первый век, первый бег, первый голос.
Из горошины первого дня
прирастала любовью и светом;
Бог добавил немного огня
и слепил небеса над планетой.
Отдохнув, кружку чая налил,
вытер пот. Красота, да и только!
«Это что ж я сейчас сотворил
из воздушной материи тонкой?
Ай да я! Только пусто вокруг…
Значит, рано заказывать лавры?»
Почесав в бороде, создал мух,
птеродактилей и динозавров.
Поглядел, оценил. Хмыкнул в нос.
Глаз прищурил: «эстетики мало;
на скотинку не глянешь без слёз,
и ума – словно муха украла!»
Он пространство кроил вкривь и вкось,
добиваясь пропорций и грации,
иногда – наобум, на авось,
вдохновенно и с импровизацией,
иногда – применив сопромат,
рассчитав матерьял обоснованно…
Сделан слон, обезьяна и гад,
и пантера с жирафом, и вороны;
есть улитки, кроты и шакал
в этом странном земном заповеднике;
но всё так же далёк идеал –
не найти среди них собеседника!
Что же делать? Под сенью берёз,
наварив самогона ядрёного,
что нутро обжигает до слёз,
укрощал Разум змия зелёного.
Сам с собой трое суток кутил
и во сне сам с собой разговаривал,
самокрутки из листьев крутил,
на гармошке частушки наяривал…
Протрезвев, он спустился к воде,
и, шепча, рвал рубаху от ворота:
«Ой, и лихо же мне! Быть беде!
Кто там смотрит в глаза мне из омута?
Чёрт ли, сом ли? А может, всё – сон?..
Нет, глядит на меня, без сомнения,
кто-то мудрый…» Отвесил поклон:
«Здравствуй, что ль, отражение Гения!
Вот с кем стоит беседы вести,
вот кто будет мне другом и совестью,
кто от скуки сумеет спасти!..»
Нет, поверьте, печальнее повести:
зачерпнул глины полную горсть
вместе с грязью болотною, серою,
и вдохнул в неё радость и злость,
ум и глупость, безверие с верою;
изваял, как сумел и как смог,
что-то между макакой и кроликом –
уши, нос, пара рук, пара ног –
вот и всё. Царь природы! Готовенько!
Чист, как лист! Пусть слегка неказист,
перегаром сквозит из утробы,
пусть чуть-чуть аферист и марксист –
так ведь создан-то он по подобию!
В общем, неча на рожу пенять,
коли зеркало мутное было…
Ничего я не стану менять
в своём детище. Творчество – сила!
Так решив, Бог решил отдохнуть
от практических дел и теории,
по Вселенной отправившись в путь...
Только это – другая история.
Рассказ артиллериста
Воевал? Как сказать … в октябре,
в сорок первом, под городом Вязьмой.
Много наших погибло парней,
но зато и фашисты увязли.
Деревушка – три дома, амбар,
да забор подпирающий тополь;
вместе с водкой глотали мы гарь,
тлел закат с самоходкой поодаль.
Окопались в грязи, как смогли,
что там опыту было – неделя.
Обожжённые раны Земли
белый снег бинтовал неумело.
Батарея – четыре ствола;
арсенал – два снаряда на сутки.
Ночь текла, как сквозь пальцы смола,
и дарили тепло самокрутки.
Дальше – вспышка. Взрывная волна
наш расчёт разметала, как спички;
из огня, как полено, меня
на себе волокла медсестричка.
Санитарных вагонов поток
вёз обломки судеб человечьих:
кто без рук, кто без ног. Вышел срок –
на восток. Подчистую. Навечно.
Воевал? Как сказать… воевал!
Восемь дней в сорок первом – не малость!
Самоходки остов догорал…
я вот жив. Остальные – остались.
Пусть ослеп. Много лет белый свет
я на ощупь, ладонями мерю –
но я слышу, как падает снег
на продрогшую кожу деревьев...
Казалось бы
Казалось бы, ну что грустить?
Я весь свой век в дороге.
Но вот скучается, прости,
от самого порога.
Казалось бы, чего скучать –
всего семь дней разлуки.
Но расставания печать
уже сковала руки.
Казалось бы, твоя рука
ещё ладонь мне греет,
но губы шепчут: «Всё... Пока...»,
и целовать не смеют.
Казалось бы, чего тут сметь,
всего-то – губ касанье!
Но раскаляется, как медь
неровное дыханье.
Казалось бы, где горячо –
страстям ещё не вечер.
Поверь, прохладное плечо
порою лучше лечит.
Казалось бы, чего болеть?
К чему тоска и скука?
Любовь приходит к нам, как смерть,
без спроса. И без стука.
In vino veritas
На солнцем залитой поляне,
вдали от шума магистралей,
мажорно плавилось гулянье
под шашлычок и «Цинандали».
Лениво стрекотал кузнечик
в дикорастущей икебане;
друзья, вопрос решая вечный,
искали истину в стакане.
Полировали водку пивом,
орали песни нетверёзо,
и ветер шелестел игриво
листвой двоящихся берёзок.
А после, не поладив в споре,
из аргументов выбрав мускул,
дрались, амбиции пришпорив,
и чей-то череп сочно хрустнул.
Порхали бабочки беспечно;
росой ложились капли крови;
тот, что отправил друга в вечность,
налил и буркнул: «За здоровье!»
Пикник закончился печально,
едва ли здесь поможет доктор:
жизнь, развиваясь по спирали,
порой ведёт в глубокий штопор.
Рай в шалаше
Через прорехи в белых облаках
к земле летели солнечные блики;
щетинилась шипами ежевика;
скрипел кузнечик в скошенных лугах.
Ресницы ветра щекотали стог,
а сено щекотало ягодицы;
беспечным сарафанчиком из ситца
ты землю выбивала из-под ног.
Болтая ни о чём и невпопад,
мы целовались как бы между прочим;
на горизонте разгорался сочный
киношно-апельсиновый закат.
И падали беззвучно медяки
тяжёлых звёзд под ноги, как на паперть,
и мир наружный оказался заперт
в объятиях резиново-тугих.
Не ведая приличий, как зулус,
я ураганом рвал с тебя одежды,
и, вероятно, был не слишком вежлив –
хотя боготворил тебя, клянусь!..
...Опустошённо-сладко на душе,
в лугах под звёздами кузнечики поют.
Ты прошептала: – Мы уже в раю?
– Нет, солнышко, всего лишь в шалаше.
Сволочь-ветер
Неуютная ночь.
Сволочь-ветер мне студит колени,
обжигает лицо
и за пазуху влезть норовит.
Мыслей клочья
прошедших измен не изменят.
Клочья слов
из надира взлетают в зенит,
фраз обрывки
в гортани взрываются матом,
стая старых обид
надо мною кружит вороньём...
Отрывной календарь
растеряет тихонечко даты,
но оставит печаль.
Извини, что моё – то моё.
На крутом берегу
я укроюсь в палатке из неба,
и костёр разожгу
из твоих обжигающих слов;
заварю чифирок
из обид, перепалок и гнева,
и крутой кипяток
вдруг остудит горячечность лбов.
Перепишем букварь,
поменяем страницы местами,
и начнем всё с нуля,
оттолкнувшись от буковки «Я»...
Наконец-то уснув,
сволочь-ветер утихнет над нами;
клочья чувств,
клочья душ станут словом «семья».
Звездопад
Ветрено. Поздно. Воздух морозный,
сполоха дальнего всплеск;
падают звёзды, яркие звёзды
с мокрых, покатых небес.
Проблеском сгинет в синей пустыне
метеорита нож;
падают звёзды космическим ливнем
в Малой Медведицы ковш.
Гулко, неброско, горько и остро –
труб водосточных альт;
влажно и пёстро падают звёзды
с клёнов на мокрый асфальт.
© Константин Рыбаков,2017.
© 45-я параллель, 2017.