Держи
Мой опыт – тиран мой – хранилище, ларчик, капкан,
В нём собрано всё, чем Создатель питал меня прежде.
И я поневоле теперь продавец-шарлатан,
А ты безразличный ко мне покупатель надежды.
Смотри, открываю сокровища, словно гора
Искателям гибельный путь вглубь себя обнажает,
Там в адских силках меня держит нещадно Вчера,
И сердце трепещет моё, но уже не летает.
Ночами я вижу себя над холмами вдали,
Искусно сложённой из рисовой гладкой бумаги,
Где с неба призывно курлыкают мне журавли,
Где сливы китайские, осы, драконы и флаги.
И вот я лечу за потерянной стаей наверх,
Меня поднимают ветра, как фонарик, всё выше.
Я больше не рисовый змей, я – пылающий стерх,
И клич журавлиный всё чётче и явственней слышен.
Исчезнуть, укрыться в лазоревом небе, дразня
Осеннее солнце, и вот уже сброшены сети...
Но девочка в шёлковом платье держала меня,
Держала так крепко, как могут держать только дети.
Прогулки с Вертумном
Ты, Иосиф, профиль взявший от Флавия, вёл тогда витиеватые беседы
в Летнем саду с мраморным богом, который за доли секунды
перевоплощался в гигантов столетий, оставаясь непостижимым и крылатым.
А я, как пустотелая рыба-копилка, глотала монеты метафор,
рассыпаемые Тобой и Твоими щедрыми, темноволосыми собеседниками
из облаков, курсирующих наподобие круизных лайнеров.
Язык вашей дружной компании Ты называл «смесью
вечнозелёного шелеста с лепетом вечносиних волн». А как же иначе?
Ведь в противном случае облака бы обрушились на землю.
А я всё глотала и никак не могла наесться.
Вот такой прожорливой тварью я оказалась.
Но я заглатывала только то, что падало с неба:
дождь ли, снег, плетение лучей богоподобных звёзд.
Всё потому, что в моём мире была зима...
В Твоём мире тоже случались ледниковые периоды,
и тогда Ты, как кубики масла, плавил айсберги в тропиках,
а вьючных животных пустыни отправлял на полюс.
А я – всего лишь латимерия или змея,
которая ищет горячих камней, чтобы согреться или поджариться.
Зачем мне, рыбе, пытаться рассыпать божественную манну?
Разве предназначение рыбы – не плавать в воде,
и не вскармливать своей блестящей плотью Великих?
Зачем я пытаюсь мимикрировать в мастодонтов,
способных перемещаться между адом и раем,
жечь сердца глаголом, вдруг осознать себя богом или садовой глиной,
видеть то, что не дано увидеть другим и понимать,
что время боготворит язык?
Возможно, я должна радоваться лишь тому, что родилась в Твоём аквариуме
и вскармливаться от VY Большого пса...
А, может быть, прав был старик Дарвин,
и у меня есть возможность отрастить конечности,
выйти из воды сквозь огни тысячелетий и через миллионы перевоплощений,
и если не стать мастодонтом, то хотя бы кормить других рыб в своём аквариуме?
Ведь Ты, со своей кудрявой компанией, зажёг в сердцах и умах
простых земноводных веру в эволюцию.
Ты провёл меня сквозь эоны своих воплощений:
от катархея до конца времён, сквозь Метаморфозы Овидия,
и тайнописью открыл радость от журчания
струи, выходящей из пасти венецианского льва,
податливости бородатого от мха камня базилики,
зоркости душистых игл пиний, цепкости почерка Брунеллески
и научил меня замечать, замечать, замечать...
Купол Санта-Мария-дель-Фьоре, схваченный каррарским мрамором, словно
опустошённый до дна и перевёрнутый сосуд-мастос, по терракотовому панцирю
которого барабанит дождь, вот она – мембрана Вселенной,
пульсирующая от ударов Твоих астрономических единиц, порождающая нежность.
Я теперь вижу сквозь века, и понемногу мои плавники превращаются в крылья.
Элегия
Лепестки кудлатой чайной розы
Закружило бурное теченье.
Отсырев, обиженные позы
Приняли промокшие растенья.
В час вечерний полог увяданья
Пышный сад всё чаще укрывает.
Ветер-вертер взялся за гаданье,
Лепестки у мальвы обрывает.
Жар ушёл и небо разрыдалось,
Вот и я с ним плачу, как девчонка.
Как же лета мало мне осталось –
Донышко испитого бочонка.
Август, август, впереди разлука...
Удержу ль изменчивого змея?
Ты, впиваясь леской в мою руку,
Рвёшься ввысь, как крестница Галлея.
Улетишь, оставив сухоцветье
Пряного тимьяна и лаванды,
Расшивая виноградной плетью
Кружевную перголу веранды.
Фреска
Поэту одиночество – родня,
Но я приду и поселюсь напротив
Заветных окон, если ты не против,
В прощальных бликах гаснущего дня.
Мой жребий – ветром радужным кружить,
Как карусель винилового круга.
Почти забытая тобой подруга,
Что без тебя не научилась жить,
Дитя урбанистических долин,
Стрекозам меднокрылым в подражанье,
Летит к тебе под вечное жужжанье
Сквозь монотонный стрёкот мандолин.
Но если не придётся нам, бунтарь,
Изведать радость долгожданной встречи,
Тогда мои податливые плечи
Переродятся в огненный янтарь.
И новым островом явлюсь из недр
Под шёпот волн, в разломе океана,
И пустит корни сквозь меня лиана,
И ощетинится могучий кедр.
И вот тогда мы проскользнём с тобой,
Легко, как бриз и терпкий запах пиний:
В ушко иглы и перекрестье линий
Небесной вертикали голубой.
Неизбежность
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку
И. Бродский
Из всех творений, что с тобой связали некогда,
Я вспоминаю то, тревожное, застольное:
Мол, выходить из комнаты не просто некуда,
Мол, жизнь вовне вообще есть штука непристойная.
Слагал ты походя великие пророчества,
В оковах стен священных, в недрах запустения.
В углах буквальности немого одиночества
Ты обращал запечатлённые растения
В венки сонетов для несбывшейся Лукреции,
Рождённой гением влюблённого догматика.
Из коношской избы к артериям Венеции –
Итакой, Троей, Геллеспонтом, Адриатикой –
Твой травелог вели слепая воля фатума
И Марк, тебя встречавший вздыбленными шпилями –
Бессменный вертухай святого ультиматума,
С небес срисованного лодочными килями.
Где воды духом реющим тревожились
В фонтанах брызг над ржавою уключиной,
Пути твои, там пресекаясь, множились
От неизбежности до рокового случая.
Вслед за собой тебя влекло мерцание
Строки, глаголящей: «Спасенье неминуемо.
В Божественном нет места отрицанию».
И относительность опять недоказуема...
Предзимье
К архитравам примёрзли побеги аканта,
И подножье колонн заметает пурга,
Огрубевшим ладоням немого атланта
Рукавицы пошьют шелкопряды-снега.
Пусть хрустит под ногами позёмка в предзимье,
Льдинок колких случайным прохожим не жаль,
И присыпаны пудрой берёзы и пинии,
И укутался город в пушистую шаль.
А за градом престольным морозней и тише,
Вязким сумраком скрыт кружевной палисад,
Припорошены туи, оснежены крыши,
Вступишь в дом, тут же тянет вернуться назад,
Где в ажурном плетенье английская роза,
Заболтавшись, забыв о вечернем чепце,
Всё звенит, вопреки ноябрю и прогнозу,
Как румяная девочка в снежном дворце.
Что ей станет? Она ведь теперь королева!
Пусть на миг затянуло её колдовство.
Восхищённо взирают на юную деву
Орион и Персей, и само Божество
От восторга невольно слезу обронило:
– Ты прекрасна, дитя плодородной земли!
И склонились к малютке Каллисто и Ио,
И снега-чародеи её замели.
Сольвейг
Ты снова в сторону глядишь, и нет просвета,
Как будто ищешь у дверей ключа-ответа…
Что там, на дальних берегах, тебя пленило?
Неужто эта дочь вождя с верховьев Нила?
Тебе и воинство моё не по душе ли?
За мной – лесные существа и запах ели.
Я – мир у сущего в руках, я – ветвь оливы,
Я тот – горящий меж камней – осколок гривы,
Что Львом Норвежским был отброшен пред рассветом,
Движеньем пламенной главы, едва заметным.
Из мрака вырван птичий крик, а я смотрела,
Земля горела подо мной, и я горела.
Я стала воином даймё, или Колоссом,
И Слово сделалось моё многоголосым.
И были присные мои резвей гепарда,
И зорче сокола, и голосистей барда.
Я утверждала жизнь в ядре и вне пространства,
В том – постоянное моё непостоянство.
Секущий купол пополам – пришелец с Марса –
В прыжке охотничьем своём, с улыбкой барса,
Мне резал небо на куски лазурной глины
И прорастали из каменьев исполины,
Все мхи, что от начал времён, в коре секвойи
Уже тогда вещали о паденье Трои.
Мир проникал в меня, как дом, а я Началу
Свои ростки – твоих детей – препоручала.
Я научилась понимать язык растений
И, время обращая вспять, лишалась тени.
Круг замкнут, в нём теперь – ни одного секрета.
Чтоб не пришлось тебе, мой Пер, искать ответа…
Бесснежица
У ноября особые полотна:
Там вторит небо зеркалу пруда,
Из сумерек ныряет неохотно
В хмельной туман румяная звезда.
Колдунья-ночь сковала всё земное
Плющом из снов и многоликих лун,
И, перемирие храня у водопоя,
Пьют полубоги голубой улун.
Прозрачен лес в хрустальной колыбели,
Берёзы с непокрытой головой
От наготы как будто оробели
И прячутся за ельник вековой.
Что с ней не так? Ты, осень, захворала?
Ступай, мой друг, пришла пора зимы:
Рождественского, чистого хорала,
И ярмарочной, пёстрой кутерьмы.
Явись, студёный праздника предтеча,
Вели спуститься с гор твоим снегам,
Мне веру в сказку возвращает вечер,
Когда снежинки падают к ногам.
На смерть друга
Приходит час, когда формальности не в счёт,
И стрелок бег утратил безупречность.
Одно пространство искривлённое течёт,
Пульсируя от точки в бесконечность.
И ты растерянно стоишь совсем один,
Хотя вокруг всё буднично-живое,
И словно ищешь что-то позади гардин,
Листву герани спящей беспокоя.
И неожиданно меняешь «Вы» на «ты»,
Как будто ждал согласия у смерти...
И непосильной ношей кажутся цветы,
Когда число их чётное в букете.
И капли-слёзы выступают на ребре
Стакана ледяного с гладкой кожей,
И ты не веришь в этот день в календаре,
Твердишь себе: «Ошибка, быть не может...»
Старомодное
Поднявшись на крыло в объятьях ветра,
Вплетаясь в вихри суматошных птиц,
Смешайся в царстве огненных зарниц
С руладой соек, с колыбельной кедра.
И в песне той на языке журчащем
Поведай всем о сказочном зверье,
О горных кручах, о косматой чаще,
О воинстве в сосновой чешуе.
О том, как молчаливые долины
Маняще разговорчивы в ночи,
Лишь там метели обжигают спины
И повергают в хладный сон ключи.
Там на костлявых лапах в избах ветхих
Столетья обращаются в песок.
Дурманит горький дым еловых веток
И на берёзах закипает сок...
Пусть о заветном говорят: «Не ново,
Не в моде архаизмы прошлых лет», –
Но так же красит осень лист кленовый
В багряно-медный старомодный цвет.
На полную
Где-то за волнующимся морем,
Где курчавят лбы седые шхеры,
Истомились боги полугорем,
В трещинах, как в хордах полусферы,
Там царит Танатос острокрылый,
И под песни сладкие Киннаров
Тихо спят недюжинные силы,
Хоронясь от вражеских радаров.
Люди – полузвери, полуптицы –
Все смешались в чёрной полутени,
Поперёк разрезаны страницы,
Полумесяц замер в полулени.
Слышатся рыдания и вздохи,
На разрыв все жаждут антитезы.
Мы не отражения эпохи,
Мы – её ненужные протезы.
Выползайте из берлог, медведи!
Выходите, грозные титаны!
Отделите небеса от тверди,
Заигрались в смерть полутираны.
Стоит лишь очнуться от дурмана,
Полумрак растает с полуслова,
Полусон – удел полутиранов,
К нам же полный шаг вернётся снова.
Рождественское
Метель. В печи трещит полено.
Засеребрил крыльцо сочельник,
В садах сугробы по колено.
Январь на изумрудный ельник,
Хвоинки дабы не поблёкло,
Искристые накинул шали,
И расписал узорно стёкла
В ночи, пока ещё все спали.
Под утро звон стоял. Морозно.
И с башен рвались, точно птицы,
Колокола. Хвалили слёзно
Творца, младенца и девицу
Все прихожане. Пастырь бденно
Пел Славу трём, курил кадило
За дар Господень сокровенный,
Что днесь звезда в яслях явила.
И Мы звезду видали эту,
Да со времён младого рвенья,
Веками, следуя завету,
Несём дары и поклоненье.
Ковчег
...Вот тебе душистые дерева, срубленные в рощах Пелиона,
и немного древесины додонского дуба на корму
от самой Афины для неуязвимости.
Построй из них скафандр о четырёх плоскостях,
дабы укрыться от звуков трубящего мира.
Ты боишься настоящего и любой новизны.
Всё что тебе нужно, это Он – и бесконечность.
Ты ещё видим, ты ещё осязаем,
но твой непостижимый Страж Ланиакеи –
вне плоти, вне видимости – неподражаем.
И ты, в скафандре без укрытия и дна,
ступнями пока ещё чувствуешь тёплую землю,
питающую тебя горячими ключами,
но твой жаждущий познания разум
уже пронизывают летящие на сверхсветовых скоростях
невидимые ледяные частицы бессловесной материи.
Они несут в себе Его дыхание,
и сталкиваясь с твоей мозаичной смертной плотью,
оставляют яркие вспышки света,
преобразовывая тебя в неистовую и невидимую воронку.
Тишины,
ты хочешь вселенской тишины.
Именно поэтому ты не торопишься переделывать себя
во многофункциональный телескоп.
Ты способен уловить Его глас без радаров и радиоприёмников,
и, поверь, чуть слышный шёпот
открывается тебе во всех частотных диапазонах.
Где-то там, над облаками, летят синеволосые распутные дьяволицы.
Это кометы – сама замороженная жизнь.
Тебе знакомы и приятны их убаюкивающие колыбельные.
И светляки в ночи, будоражащие твои сны,
прекрасны в своём тихом горении.
Их тёплые исполинские глаза, однажды открывшись,
глядят на нас сквозь сотни миллионов лет.
Они рождаются и гибнут, как Титаны,
взрываясь, оставляя после себя лишь трёхдневную световую печать.
Это всё Он – кудесник, сотворивший небо, полное тайн.
Все вокруг твердят о Его громогласности и беспощадности,
но ты то знаешь, что Он состоит из тишины.
Он - скромность, ибо никому не явен и не ясен.
Его вылили из золота, слепили из глины,
очертили его контуры, смыли и вновь воссоздали,
наделили человеческими добродетелями и пороками.
И Он, ужаснувшись этим маниакальным фантазиям,
удалился в дальние чертоги,
сконструированные до начала мироздания
из непостижимых для смертных, искривлённых плоскостей,
где зябнет от нашей глупости, равнодушия,
тщеславия и нетерпимости друг к другу.
О, как долго ты искал Его в подлунном мире
и не нашёл.
Как часто, выходя к морю, звал его своим трубным пением,
но Он молчал.
И вот и ты, облёкшись в четыре плоскости своего скафандра,
погружаешься в великую тьму, чтобы превратиться в лёд
и вернуться в прошлое.
Твоё место там.
Ведь ты – всего лишь Его тусклое отражение,
а Он –твоя ярчайшая спасительная необходимость.
Тебе уже явлены неведомые пути,
по которым катится золотой шерстяной клубок.
Юные девы пряли нити этого юркого посланца
из шерсти золотого овна.
Привяжи свободный конец нити к скале Прометея,
чтобы найти дорогу назад,
и спеши вслед за сверкающим проводником.
И вот ты уже скользишь, как Арго, втягивая в себя всё на своём пути.
За бортом -273, и тебе хорошо, потому что ты знаешь,
что Он сам спустится к тебе навстречу
и примет в свою многомерную необъятную реальность.
© Кристина Крюкова, 2019–2022.
© 45-я параллель, 2022.